"Филип Рот. Болезнь Портного " - читать интересную книгу автора

особенности Линдбэри с его шелковистыми пшеничными волосами и живой
новоанглийской речью, с сыновьями в Гарварде и дочерьми-выпускницами школы.
Всю эту массачусеттскую шатию-братию, развлекающуюся охотой на лис и игрой в
поло! (Именно об этом он как-то раз орал ночью в своей спальне.) Всех этих
шишек, которые, понимаете ли, не дают ему стать героем в глазах собственной
супруги и потомства. Какой гнев! Какая ярость! А сорвать-то злость не на
ком - разве что на себе: "Почему у меня запор? Я уже набит этим черносливом
под завязку! Почему у меня болит голова?! Где мои очки? Кто взял мою
шляпу?!"
Подобным свирепым, самоуничтожающим способом, столь характерным для
евреев его поколения, отец изгалялся над собой ради мамы, Ханны, и особенно
ради меня. Идея была такова: я смогу улизнуть из той клетки, в которую
попался он. Я как бы служил логическим выводом всех его усилий: моя свобода
освободит и отца - от невежества, от эксплуатации и от безвестности. До
сегодняшнего дня в моем воображении наши судьбы тесно переплетены, и не раз,
натыкаясь в какой-нибудь книге на пассаж, производящий на меня впечатление
своей логикой или мудростью, я невольно тут же вспоминаю отца: "Если бы
только он мог прочесть это. Да! Прочесть и понять!.." Видите, я все еще
надеюсь, все еще полагаюсь на "если бы"... И это в тридцать три года.
Помню, когда я только поступил в колледж - в те времена я вовсю боролся
за то, чтобы отец наконец понял меня; мне тогда казалось, что компромисса
нет: либо взаимопонимание, либо жизнь папы - так вот, только начав
приобщаться к интеллектуальным журналам, обнаруженным мною в библиотеке
колледжа, я решил сделать отцу подарок. Заполнил отрывной подписной купон
одного из журналов на имя отца, сделав, так сказать, анонимный презент. И
вот я приезжаю домой на Рождество в прекрасном настроении - и где же хоть
один экземпляр "Партизан Ревью"? Вот "Кольерз", "Гигея", "Лук" - но где же
"Партизан Ревью"?! Выброшен неразрезанным, - думаю я печально, но с
высокомерием, - выброшен непрочитанным этим слабоумным филистером - моим
отцом. Он принял его за макулатуру.
Помню еще - если уж углубляться дальше в эту историю освобождения от
иллюзий - как в одно воскресное утро я играю с папой в бейсбол. Я подаю мяч
и тщетно жду, как, отбитый отцом мяч взмоет ввысь, просвистев над моей
головой. Мне восемь лет, в день рождения мне подарили мои первые бейсбольные
рукавицы, мяч и биту, которую я еле удерживаю в руках. Папа, надев шляпу,
пальто, черные штиблеты, нацепив галстук-бабочку и сунув под мышку черный
гроссбух со списком должников мистера Линдбэри, с самого утра отправился по
делам.
Он наносит неожиданные визиты в соседний квартал, населенный цветными,
каждое воскресенье. "Потому что, - объясняет мне папа, - это лучшее время
для того, чтобы отловить тех придурков, которым жалко расстаться с
презренными десятью-пятнадцатью центами, составляющими еженедельный
страховой взнос. Папа прячется в засаде, поджидая выходящих погреться на
солнышке отцов семейств, с тем, чтобы выцарапать у них несколько медяков
прежде, чем те напьются до чертиков дешевым вином "Морган Дэвис"; папа пулей
вылетает из-за кустов на аллею, чтобы перехватить по дороге из церкви домой
благочестивых леди, которые в будни убирают в чужих домах, а по выходным
прячутся в собственных жилищах от моего отца.
- Тревога! - кричит кто-то. - Страховой агент!
И все, даже дети, разбегаются по домам. Даже дети, - говорит папа с