"Игорь Росоховатский. Человек-остров (Авт.сб. "Понять другого")" - читать интересную книгу автора

Пишу из больницы. Доктор Барновский настоял, чтобы я вам написал.
Мне трудно писать. В голове быстро-быстро вертятся жернова - большие и
маленькие, мелкозернистые и крупнозернистые, массивные и легкие,
размалывающие мозг, накручивающие на себя нервы.
Доктор говорит, что это скоро пройдет, так что вы не волнуйтесь. Я верю
ему, потому что лечение идет успешно, и я теперь уже отчетливо помню все
случившееся и знаю, почему попал сюда.
После ссоры с Самим собрание все-таки состоялось. Можете пожалеть, что
вас не было на нем. Такого представления и в цирке не увидишь. Сам не
рычал, не кусался, даже хвостом по бокам не хлестал. Наоборот, он казался
усталым и даже печальным, во всяком случае, удрученным. Всем своим видом и
голосом Сам подчеркивал, что ему жаль меня.
Танечка-Манечка-Любочка, как всегда, делали "акробатические этюды",
кокетничая со всеми, кроме меня. Надежда Кимовна "ходила по канату" -
старалась сохранить хорошую мину при плохой игре. В роли партерного клоуна
выступал Илья Спиридоныч.
Нельзя сказать, чтобы и на этот раз они были все заодно. При случае они
покусывали друг друга. И все же на собрании - и это его главное достижение
- со всей очевидностью выяснилось, что в дружном и сплоченном коллективе я
человек сквалыжный, бунтарь-одиночка, возмутитель спокойствия. Коллектив
ценен, между прочим, еще и тем, что память у него тоже коллективная. Чего
один не упомнит, то сохранит другой. На собрании вспомнили все детали моей
биографии, все изгибы недостойного моего поведения: не вовремя взносы в
профсоюз уплатил, не помогал Илье Спиридонычу вселяться в новую квартиру,
с Танечкой-Манечкой-Любочкой однажды не поздоровался. А Надежда Кимовна,
оказывается, персональный список обид составила: и когда невежливо
ответил, и когда танцевать не пригласил и она весь вечер просидела в углу
одна...
Меня разоблачили и заклеймили, а я все-таки не подал заявления об
уходе. Уж очень не хотелось Самого радовать.
Через день вызвали меня к директору института. Выслушал он меня
внимательно, сочувствие в глазах засветилось.
- Потерпите полгодика, Борис Петрович, - говорит. - У нас перемены
назревают.
Полгода вроде бы и немного. Выплакался я ему в жилетку, решил временно
смириться, ждать.
А ждать оказалось невмоготу. Кишка тонка. Как говорили римляне, "не так
страшен рык льва, как вой гиен и шакалов".
Все это меня очень раздражает... Чувствую себя отвратительно, и стало
казаться, что вокруг меня не лица человеческие, а морды звериные, головы
змеиные, лики птичьи...
Стал я примечать, из-за чего люди враждуют и дружат, стал отыскивать
внутренние, глубинные, самые тайные, интимные, можно сказать, причины, -
тошно мне показалось, не хотелось жить.
"Жернова заработали" - перемалывали зерна мыслей моих в муку, из
которой испечь ничего нельзя - горька очень, желчью отравлена.
Потерял я сознание на улице, а очнулся уже в больнице.
Там я познакомился с доктором Барновским. Круглолицый такой, очкастый,
похож на филина. Оказалось, что болезнь застарелая, та самая, что в
детстве вызывала головокружения и тошноты. Я надеялся, что она прошла, а