"СОПЕРНИЦЫ" - читать интересную книгу автора (Кафу Нагаи)

12 НОЧНОЙ ДОЖДЬ

Даже с появлением в саду трясогузок и камышовок в тенистых зарослях вокруг пруда все еще таятся злые комары в полосатых панталонах, но зато, подступающая к самым окнам усадьбы зеркальная гладь доставляет утонченное зрелище водной стихии. В пору цветения водяного риса здесь можно летним вечером любоваться светлячками, которые, словно дождь, бьются о бамбуковые шторы. А осенью, подперев щеку рукой, можно вслушиваться в шелест тростника. Уединенной жизни в квартале Нэгиси пристало безлюдье водяных урочищ. Хозяин здешней усадьбы, Кураяма Нансо, оказавшись на пороге старости, проводил в созерцании и утро, и вечер, но даже травы и деревья в собственном саду не переставали удивлять его тем, как быстро солнце и луна сменяют друг друга.

Не успеешь оглянуться, а окропленные росой листья лотоса уже порвала летняя гроза, ветер с ревом треплет тростник, и на смену амарантам приходят осенние хризантемы. Под осенним дождем облетит вся кленовая листва, и вот уже кончается год, и приходит пора считать бутоны на деревцах сливы, зацветающих в сезон зимнего солнцестояния. Зимой вы зажимаете нос от запаха удобрений, которыми попотчевали корни старых деревьев, но зато в пору «великого холода» ягоды нандины и ардизии в снегу краше всяких цветов. Чашечка чаю, заваренного в полночный час, — вот наслаждение, которое дарит зима затворнику. И еще радость — букет из нарциссов и адонисов на книжной полке в кабинете. Однако и эти цветы когда-нибудь увянут, наступят дни весеннего равноденствия, и надо будет прежде всего привести в порядок корни хризантем, затем посеять траву… Для человека, который любит свой сад, дни станут казаться еще короче.

Поглощенный встречей и проводами сотен цветов, расцветавших и затем увядавших, писатель Нансо лишь едва задержал взгляд на свежих побегах молодой зелени, как вскоре зарядили дожди, и с каждым новым ливнем в саду становилось темнее. Утро, когда на землю начинали падать зрелые сливы, сменял вечер, приносивший успение сомкнувшимся листьям акации. Хотя в разгаре дня под палящими солнечными лучами пламенели цветы граната и облетали листочки вьюнка, с наступлением сумерек из-под пропитанных росой водяных трав уже доносились голоса осенних насекомых: то одна лишь трель, словно одинарная ниточка, а то — ниточка двойная…

Весна, лето, осень, зима — в свою пору перед глазами проходили все воспетые поэтами символы сезонов, тут и учебник стихосложения был ни к чему. И вот опять, как и год назад, в глубине зарослей заслышался щебет камышовок, и настала пора для привычной картины: трясогузки, с их подрагивающими хвостиками, расхаживающие вдоль кромки пруда. В мире, где обычаи и сердца людские день ото дня все переменчивей, постоянство, с которым эти птички каждый год появлялись в саду, отзывалось теплым чувством в душе Нансо.

Срезая как-то раз сухие ветви, он так был заворожен щелканьем садовых ножниц, что проредил заросли до самой ограды, служившей границей с соседним участком. Сквозь просветы в бамбуковой изгороди, увитой кое-где плетьми вороньей тыквы, хорошо виден был залитый солнцем соседский сад и даже сама усадьба с раскинувшимся перед ней водоемом.

Если уж Кураяма Нансо сквозь заросли кустарника пробирался к границе участка взглянуть украдкой на соседний дом, то имел обыкновение стоять там, пока его не приводили в чувство впившиеся в щеки комары. Похоже, что его притягивал вид старинного дома, сплетенных из ивняка ворот и тянущихся к пруду сосновых лап — все это напоминало иллюстрации к любовным повестям ниндзёбон.

Соседская усадьба использовалась прежде как загородная вилла одного из веселых домов квартала Ёсивара, но теперь там никто не жил. Что же касается усадьбы Нансо, то здесь обитало уже третье поколение его семьи, и поэтому само собой разумеется, что он, нынешний хозяин, прекрасно знал здешнюю округу, с детских лет слыша рассказы стариков и местные предания. Взять, к примеру, одно событие, случившееся еще тогда, когда Нансо помнил себя на руках у матери. В соседнем доме, который стоял там еще до реформ Мэйдзи,[28] однажды в ночь большого снегопада умерла женщина из квартала Ёсивара, отосланная на эту виллу для отдыха и поправки здоровья. Нансо прекрасно помнил, как опечалила его весть об этой смерти, хотя он был совсем еще ребенком. Вот и теперь, когда Нансо смотрел на одинокую древнюю сосну, с безупречной грацией простершую свои ветви от кромки старого пруда почти к крыльцу дома, он думал о том, что, сколько еще лет ни проживет он на свете, никогда не сможет объявить старинные баллады, такие, например, как «Мититосэ» и «Урадзато»,[29] всего лишь забавой виршеплетов. Пусть даже обычаи и чувства людей меняются теперь на западный манер — пока останется неизменным голос храмового колокола короткой летней ночью, пока виден на осеннем ночном небе Млечный Путь, пока существуют издревле растущие на этой земле деревья и травы, в основе долга и страсти, связующих мужчину и женщину, будет все та же вековая печаль, которая слышна в напевах дзёрури. Нансо рожден был стать писателем, к тому побуждали его и душевные склонности, и окружение. Его прадед был врачом, но при этом занимался и изучением японской словесности. Дед тоже унаследовал профессию врача, но прославился также как мастер комических пятистиший кёка. Когда во главе семейного дела стал отец Нансо, Сюан, уже накоплено было солидное состояние. В качестве лекаря в третьем поколении отец добился бы еще большего процветания — если бы только мир оставался прежним! После реформ Мэйдзи старая китайская медицина была отринута, и отец Нансо поневоле оставил это занятие, так уж вышло. Очень скоро он сделал своим ремеслом гравировку печатей, освоенную когда-то в качестве увлечения. Отец тогда даже имя сменил, стал зваться не Сюан, а Сюсай. Кроме всего прочего, Сюсай слагал стихи и знал толк в каллиграфии. Постепенно он свел знакомство с видными людьми, и в свое время имя его было хорошо известно в кругу токийских мастеров кисти и туши, каллиграфов и художников. Так доход его неожиданно стал гораздо больше, чем приносила прежде врачебная практика, и без особенных забот о создании капитала он скопил достаточно, чтобы его потомки не знали горя на долгом жизненном пути, — счастливый этим, он почил в мире.

Нансо к этому времени достиг двадцати пяти лет и уже успел опубликовать в газете пару выпусков романа в духе Бакина, автора минувших лет. После смерти отца осталось немало знакомств среди издателей и ведущих газетных публицистов, и Нансо связывал свое будущее с литературной работой. Однако он не был близок ни с кружком «Друзей тушечницы» и состоявшими в нем Бидзаном и Коё, ни с новыми литераторами, такими как Тококу, Сюкоцу или Коте. Не было у него и возможности познакомиться с писателями предыдущего поколения из кружка университета Васэда, такими как Сёё и Футо. Зато он любил в одиночестве погрузиться в старые японские повести и записки, оставшиеся от эпохи Эдо и запертые в обмазанном глиной хранилище старого дома в Нэгиси, где жили поколения его семьи. Временами он учился стилю у Тикамацу, временами у Сайкаку, а иногда образцом ему служили Кёдэн и Самба. Так вот он двадцать лет без устали работал кистью и подобно взыскательным авторам старой литературы гэсаку создавал свои романы с неспешным тщанием.

Однако времена быстро менялись, особенно с наступлением эпохи Тайсё. Новые стили в литературе и живописи, новые тенденции в популярной драме — все это, вкупе с новыми нравами и обычаями, не могло не возмущать даже такого от природы уравновешенного человека, как Нансо. Кажется, он наконец впервые понял, что дальше так продолжаться не может и ему не следует до самой смерти писать романы, чтение которых радует лишь женщин и детей. Совсем как Кёдэн и Танэхико в их преклонные годы, он потянулся душой к старым обычаям, обрядам, вещам, он даже начал все это изучать. Романы он писал теперь лишь ради исполнения сложившихся за долгие годы обязательств перед издателями и книготорговцами.

Теперь тем более писатель Нансо стал относиться к старому дому и саду в Нэгиси как к бесценному сокровищу, которое ни на что нельзя обменять. Окрестности понемногу застраивались, прежний облик заросшего черным бамбуком квартала Нэгиси исчезал навсегда, однако Нансо продолжал думать по-своему: пусть даже веранду родного дома источили черви, но ведь именно здесь давным-давно, в эпоху Тэммэй, его прадед слагал японские стихи, любуясь цветами сливы в саду. И разве дед его не здесь сочинял комические пятистишия, глядя на осеннюю луну, сиявшую над черепичной крышей пристройки? А раз так, то он всем сердцем желал сохранить все как есть в старом саду и доме, пусть даже это потребует неразумных трат и жить в усадьбе все равно будет неудобно.

Каждый раз, когда знакомый плотник приходил чинить дырявую кровлю или еще что-нибудь, он предупреждал, что было бы разумнее построить новый дом. Нансо на это только посмеивался, а когда три года назад он задумал укрепить фундамент, то следил за работами не спуская глаз, сам почти освоил плотницкое дело. И к каждому деревцу, к каждой травинке в саду он тоже относился как к наследию предков, которых все это вдохновляло слагать стихи. Он считал это таким же достоянием, как книги и старинные вещи, сберегаемые в хранилище, и, опасаясь бессердечных ножниц садовника, весной и осенью сам, не жалея сил, ухаживал за садом.

Эту свою привязанность он отдавал не только собственной усадьбе, она переходила границы владений и распространялась также на соседский сад. Дом по соседству после банкротства владельцев, хозяев заведения в веселом квартале Ёсивара, давно уже пустовал, и на него никак не находился покупатель. Ну а после невесть кем пущенного слуха, будто бы умершая здесь женщина появляется теперь в образе снежной девы и будто бы в саду проказят лисы и барсуки, покупатели и вовсе пропали. Однако же в семействе Кураяма, издавна проживающем по соседству, никто ничего подозрительного не замечал, даже женщины и дети не боялись призраков.

Старый Сюсай, отец Нансо, нагулявшись лунным вечером в собственном саду, без смущения пробирался через дыры в заборе в пустую соседскую усадьбу и расхаживал там вокруг пруда, громко декламируя:


Дитя, что такое луна, я не ведал,

Называл её блюдом из белой яшмы,

Мнилось — то феи небесной зерцало

На краю голубых облаков повисло.[30]


А еще отец всегда тайком проскальзывал в соседский сад и укрывался там, если ему нечего было ответить заказчику резной каменной печати, явившемуся поторопить мастера. Дело кончалось тем, что после тщетных поисков хозяина по всему дому жена и служанка, не зная, как им вежливо оправдаться перед гостем, тоже скрывались на соседнем участке.

Большая старая сосна у кромки соседского пруда давно уже была заброшена, и без надлежащего ухода её тщательно культивированные ветви потеряли форму. В конце концов над ней сжалился отец Нансо, и, когда в его собственную усадьбу приходил садовник, он отправлял его обирать старые иглы и с соседской сосны, хотя отлично знал, что в этом нет никакого резона, кто бы ни купил в дальнейшем соседний дом. Тайком он чинил и поваленные бурей плетеные ворота — не мог оставить все как есть, поскольку понимал, что нынешним мастерам такое не сработать, сколько денег им ни заплати. После всего этого он поднимал ставни в гостиной и заходил в пустой дом: вот здесь, наверное, та дева из квартала любви томилась от своего недуга, писала письма, возжигала курения… Не из-за этих ли фантазий ему мнилось, что дом навевает не только одиночество, но и какие-то чары? Несколько раз он даже велел принести туда сакэ, чтобы доставить себе радость и выпить рюмочку в уединении. Эта загородная вилла квартала любви, на которую никак не находился покупатель, для старого Сюсая стала чем-то вроде собственной дачи. Хотя по-прежнему ходили слухи о призраках, обитающих в старой усадьбе, гости Кураямы не раз по приглашению хозяина бывали в соседских владениях, привыкли к ним и ничуть не опасались. Через некоторое время появился даже один человек из числа этих гостей, который пожелал во что бы то ни стало купить пустующую усадьбу.

Это был актер театра Кабуки по имени Сэгава Кикудзё. Он приходился приемным отцом актеру нынешнего поколения Сэгаве Исси. Уже из того, что артист Кикудзё был дружен со знаменитым мастером резца и каллиграфом, таким как Кураяма Сюсай, можно догадаться о его прирожденной склонности посвящать свой досуг всему изящному и утонченному — большая редкость среди актеров! Он сделал виллу дев веселья своим постоянным домом, и горечь актерского ремесла лечил такими благородными искусствами, как японские песни ута и трехстишия хайку, а также чайная церемония, — так вот и проводил в тиши свои преклонные годы. После смерти актера Кикудзё его вторая жена, которая была много младше, захотела жить в более удобном месте, в центре города, и, после того как закончился годичный траур, она наконец перебралась в Цукидзи. Бывший дом дев веселья вновь стал пустовать, однако избавляться от него семья Сэгава не собиралась. Приглядывать за усадьбой наняли садовника, и дом стал чем-то вроде загородной семейной виллы, куда частенько приезжали отдохнуть весной и осенью.

Хотя отец Нансо, Сюсай, умер несколькими годами раньше, чем актер Сэгава Кикудзё, при жизни Нансо и его поколения дружба с соседями по усадьбе стала еще более тесной. Нансо с юных лет занимался театральной критикой и к тому времени уже сделал себе имя, поэтому после смерти Кикудзё его приемный сын Исси почти каждый день навещал соседа. Нансо тоже тогда еще тешил себя надеждами на успех в театральном мире и потому был очень рад гостю.

Однако после того, как приемная мать Исси переехала в Цукидзи, встречи Исси и Нансо стали редки. Исси теперь жил далеко и очень редко приезжал в старый отцовский дом, ну а Нансо год от года все меньше интересовался литературой и театром. Каждое утро и вечер он окидывал взглядом старый сад соседей и все больше погружался в одинокие ностальгические переживания, теперь уже не имея особенного желания встречаться и беседовать с молодым актером.

Тем временем обезлюдевшая соседская усадьба с каждым годом ветшала и приходила в запустение, в изобилии была там лишь палая листва. Даже летом и осенью, когда сады подстригают, у соседей ни разу не послышалось щелканье ножниц, только пронзительные крики сорокопута осенью и рыжей свиристели зимой. Сад стал совсем таким же, каким Нансо помнил его, когда ребенком боязливо ступал по дорожкам вслед за отцом.

За своим собственным садом Нансо ухаживал, не жалея сил, и когда утром или вечером он заглядывал за соседский забор, то по отсутствию интереса к вилле у членов семьи Сэгава он заключал, что дом обречен на обветшание и его продадут, как только появится покупатель.

При том, что Нансо совершенно оставил свои театральные амбиции, ему все же приходилось иногда писать рецензии на спектакли, поскольку его просили об этом издатели газет. Однажды в театре, на спектакле с участием Сэгавы Исси, Нансо решил после долгого перерыва навестить актера в гримерной, чтобы поговорить с ним и заодно выяснить его намерения относительно виллы. Если представится удобный момент, можно было бы сделать следующий шаг и сказать, что продавать, конечно, всегда означает отдать в чужие руки, но если к тому идет, то лучше уж уступить дом человеку знающему, ценителю. К примеру, его собственный отец был ценителем до такой степени, что даже тайком ухаживал за сосной в чужом старом саду, чинил плетеные ворота. Именно поэтому писатель Нансо и хотел дать соседу добрый совет. Однако, обдумав все это еще раз, он решил: нет-нет, это лишнее, какой толк от подобных разговоров? Нынче и такие именитые семейства, как княжеский род Датэ из Сэндая, распродают накопленные предками реликвии без всякого сожаления, даже не имея особой нужды в деньгах. «Таковы уж веяния нового времени», — подумал он и промолчал. Так и жил, заглядывая по утрам и вечерам за соседскую ограду и постоянно тревожась: а вдруг завтра появится покупатель, а вдруг сосне над прудом придет конец…

За окном ночной дождик стучал по засохшим листьям лотоса. Нансо прибрал на место лежавшие в беспорядке книги, поднял листки бумаги, валявшиеся вокруг стола, и, совсем уже приготовившись идти спать, сделал затяжку из длинной серебряной трубки. Как раз в этот момент, непроизвольно внимая шуму дождя, он вдруг уловил прежде никогда здесь не слыханную мелодию сямисэна и нарочно стал прислушиваться. Дело не в том, что в этой округе игра на сямисэне является какой-то редкостью. Удивление Нансо вызвала сама мелодия. Очаровательный женский голос исполнял балладу в стиле сонохати.[31] Нансо, знавший толк в музыке, которой сопровождают баллады, открыл ставню круглого окошка и выглянул. Теперь он удивился еще больше, так как в соседней усадьбе, которую он привык считать пустующей, горел свет. Исполненный чувства отрывок баллады сонохати, где говорилось о последнем странствии любовников на гору Торибэ, хотя и доносился через завесу орошаемого дождем сада, все же позволял уловить печальный лад инструмента.

Оставаясь в полном недоумении, Нансо впервые почувствовал себя так, будто в соседней усадьбе действительно возможно явление призраков. Если бы звучала мелодия киёмото или нагаута, то как бы уныла ни была дождливая ночь, не могло бы возникнуть такого ощущения. Из всех мелодий, которыми аккомпанируют сказу дзёрури, только мелодия сонохати, самая меланхоличная и полная чарующих оттенков, позволяет услышать в рассказе о самоубийстве влюбленных одновременно и явь, и сон. Не иначе как не знающий успокоения призрак умершей здесь девы веселья явился дождливой ночью, чтобы пожаловаться на свою обиду — ничего иного нельзя было вообразить.

— А вот и чай.

Голос жены застал писателя врасплох, Нансо испуганно обернулся. Жена отворила затянутые бумагой двери и тихо вошла в кабинет.

— О-Тиё! Все это действительно очень странно…

— Что же именно?

— Определенно здесь призраки…

— Что такое ты говоришь!

— Да послушай сама! Ведь в соседской пустой усадьбе поют балладу сонохати.

Лицо О-Тиё, жены Нансо, было спокойно.

— Ничего у тебя не выйдет. Ты меня не испугаешь. Я лучше тебя знаю, в чем тут дело.

Нансо никак не мог уразуметь, отчего его робкая О-Тиё вдруг ведет себя так невозмутимо.

— Так ты знаешь, знаешь, что это за призрак?

— Да уж, знаю. А ты еще не видел?

— Нет, не видел…

— Не видел! Лет двадцати пяти, наверное. Выглядит молодо, а на самом деле, может быть, и старше. Круглое лицо, смуглая — когда ты увидишь её, то, конечно же, оценишь. Очаровательная влекущая женщина в расцвете лет. — Говоря это, О-Тиё прислушивалась к мелодии. — И голос! У неё прекрасный поставленный голос! Неужели и аккомпанирует сама?

О-Тиё никогда не была гейшей, но в музыке жанров сонохати, като, иттю, огиэ и прочих подобных предметах была осведомленнее иных профессионалок. Все потому, что она родилась в семье одного очень известного художника, автора картин в стиле бундзинга, который в свое время жил богато и широко. С детских лет она привыкла к тому, что гостями дома были художники, литераторы, артисты. В семью Кураяма она вошла лет десять назад, у неё теперь уже было двое детей, ей было тридцать пять, но до сих пор, когда она выходила за покупками с прической итёгаэси, её порой принимали за гейшу. У неё и характер был совсем как у юной девушки, она была равнодушна к вещам, щедра, великодушна — полная противоположность мужу, самоуглубленному писателю Нансо. Возможно, что это-то и было причиной полного супружеского согласия между ними.

— О-Тиё, откуда тебе известны такие подробности? Ты что же, подглядывала?

— Нет. Но я знаю, что говорю. А откуда знаю — это я тебе так просто не скажу, — засмеялась О-Тиё.

Наконец она усадила мужа и рассказала, что, возвращаясь вечером с покупками, увидела, как у соседских ворот остановились два рикши со своими колясками. Когда пассажиры стали высаживаться, О-Тиё из любопытства обернулась. Она увидела, как из одной коляски показался Сэгава Исси, а из другой вышла привлекательная женщина, по виду гейша.

— Великолепно, правда? По секрету от всех он привез её в этот уединенный дом… — О-Тиё радостно засмеялась.

— Да… Придумано хорошо. И если учесть, как популярен сейчас сам Хамамурая[32]… — Тут засмеялся и Нансо.

— Она, верно, из гейш? Или, может быть, чья-то содержанка?

— Попробую глянуть. Дождик стих, чуть каплет. Зажги, пожалуйста, фонарь…

— Стоит ли себя тревожить! — С этими словами О-Тиё тут же встала, нашла в шкафу на веранде фонарь и зажгла его.

— Дети, наверное, уже спят?

— Да, давно уже легли.

— Вот как… Может быть, и ты со мной выйдешь? Иди с фонарем впереди.

— Как удачно, что дождик кончился! — О-Тиё нацепила садовые сандалии и спустилась на каменный порог, держа в протянутой руке фонарь и освещая дорогу. — Я совсем как служанка в пьесах! — Она опять рассмеялась.

— Хорошо ночью выйти с фонарем в сад! А я сейчас в роли юного принца из пьесы «Гэндзи в двенадцати частях»… Однако каким же надо быть ревнивым, чтобы брать с собой жену, даже когда идешь подглядывать за соседями! Ха-ха-ха!

— Услышат! Не смейся так громко!

— Как жаль цикад! Многие еще живы, поют… О-Тиё, ты здесь не пройдешь! Под фанатом всегда бывает лужа. Лучше всего обойти там, где сирень.

Придерживаясь выложенной камнями дорожки, двое наконец нырнули в глубину зарослей. О-Тиё спрятала фонарь, обернув его своим рукавом. Она едва смела дышать, но мелодия сонохати вдруг оборвалась, и после этого в окнах соседской веранды остался лишь слабый отсвет огня, а в доме стало тихо-тихо — ни разговоров, ни смеха, ничего…

На следующее утро небо после дождя казалось гораздо ярче и светлее, от мокрой земли и поросших мохом дранковых крыш вверх поднимался пар — так бывает в ясные осенние дни, которые люди называют «маленькой весной». Нансо сажал китайские нарциссы у корней сливы и у подножия садовых камней. На этот раз он сам оказался объектом наблюдения с противоположной стороны забора. Сэгава Исси прокричал ему через щель:

— Сэнсэй! Вы, по обыкновению, в трудах?

Нансо, приподняв старую шляпу испачканной в глине рукой, ответил:

— Давненько уже мы не виделись, не правда ли? Когда же вы приехали? Я ничего не знал…

— Я приехал только вчера, хочу немного развеяться… Не успел еще зайти, чтобы вас поприветствовать.

— Просим, просим, заходите, давненько мы не беседовали. Правда, жена постоянно пересказывает мне, что толкуют о вас в свете. У нас без затей, так что приходите вместе со своей спутницей… — Нансо немного понизил голос. — По правде говоря, вчера вечером она глубоко меня растрогала. Прекрасное исполнение!

— Вы слышали? Тогда остается лишь смиренно во всем сознаться.

— Непременно покажите нам её!

В это время на веранде у соседа послышался голос: «Братец, вы где?»

— Сэнсэй, давайте позже поговорим обо всем не спеша. Откровенно говоря, я хотел бы с вами посоветоваться относительно одного дела… — На этом Сэгава отошел от забора и скрылся в той стороне, откуда его окликнули.

— Что такое? я здесь.