"Костры на сопках" - читать интересную книгу автора (Мусатов Алексей Иванович, Чачко Марк Ильич)
Глава 10
Расставшись с Максутовым, Сергей Оболенский не без труда отыскал в густом ольховом лесу курную рубленую избушку охотника Гордеева. Старик с полуслова понял Сергея, не стал докучать расспросами, а провел его в тесный сарайчик, заваленный свежим, душистым сеном, и сказал:
— Живите, сударь… Лес, он не выдаст, а людей здесь бояться нечего, здесь законы свои.
Сергей поблагодарил его и сказал, что он надеется пробыть недолго.
— Нечего наперед загадывать. Сколько надобно, столько и живите. Лес-то божий, не господский.
На второй день приехал Максутов и привез ему белья, табаку и несколько книжек, чему Сергей обрадовался больше всего.
Максутов сообщил Сергею, что уведомление о его бегстве с сибирской каторги вызвало в Петропавловске немалый переполох. Отдан приказ из порта не выпускать без осмотра ни одного иноземного китобоя, ни одной рыбачьей шхуны. Особенно усердствует Лохвицкий. Он побывал на китобое, на котором должен был уехать Оболенский, и обыскал все закоулки. Но так ничего и не нашел. Китобой ушел в море. Лохвицкий выхлопотал себе в помощь с десяток солдат и сейчас с великим рвением рыщет по Петропавловску, обходит все дома. Весьма возможно, что он решится проехать по окружающим порт заимкам и селениям.
— Надо быть осторожным, — сказал Максутов. — Береги себя, Сергей. Ты во что бы то ни стало должен уехать отсюда.
Об этом Максутов напомнил и Гордееву и его приемной дочке Маше, прося их. зорко смотреть за его другом.
Уезжая, Максутов сказал Оболенскому:
— На старика можешь во всем положиться: честный человек, да и многое испытал, тоже на каторге был.
— Долго мне отсиживаться у него придется? — спросил Сергей.
— Полагаю, скоро уедешь. Только бы найти верного капитана судна и уговорить взять тебя тайно.
— Скорее бы!
Максутов, обещав все сделать, распростился и уехал. Гордеев стоял в стороне, и Сергей слышал невольно, как он поучал Машу:
— Гость наш тоже из охотников. Поживет у нас малость. Ты уж. за хозяйку будь, за всем догляди, что ему надобно.
Маша, сильная черноглазая девушка с толстой косой, исподлобья, но не скрывая любопытства, косилась на гостя. Он казался ей человеком другого мира. Когда Сергей спросил, как ее зовут, она настолько смутилась, что не знала, что ответить, и стояла перед ним безмолвная, окаменевшая.
— Машей ее зовут, — сказал старик, усмехаясь в бороду. — Это она попервоначалу такая дикая, потом обвыкнет, разговорится. Первые дни пребывания в избушке охотника протекали однообразно. Сергей целый день валялся на душистом сене, жадно читал стихи Пушкина — за эти годы он почти не видел книг и теперь упивался ими.
Жизнь обитателей избушки, нарушенная было приходом незнакомого человека, вскоре вошла в свою обычную колею. Старик старался далеко не отлучаться от дома. На охоту он уходил чуть свет и вскоре возвращался, принося с собой то фазана, то козулю. Маша занималась по хозяйству, готовила обед. Она еще сильно дичилась Сергея и на все его вопросы отвечала коротко, односложно или быстро убегала.
Но девушка догадывалась, что Сергей не простой охотник и жить в тайге долго не будет. Расспросить об этом у Силыча она не решалась, но всячески старалась скрасить пребывание Сергея в лесной избушке. Каждое утро Маша уходила в лес, чтобы набрать берестяной кузовочек ягод, пекла свежие лепешки, жарила дичь…
Однажды она встретила в тайге сына матроски Чайкиной, Ваню, большеголового скуластого мальчика, и его приятеля Егорушку Завойко. Они собирали малину.
Маша спросила мальчиков, что нового в Петропавловске. Ваня сказал, что скоро будет война, а сейчас пока солдаты ищут царского разбойника.
— Какого царского разбойника? — не поняла Маша.
— Он из Сибири убежал, с каторги… Хотел за море уплыть, а его узнали. Теперь он в тайге прячется.
— Он у нас в доме сначала жил, — сказал Егорушка. — А какой он из себя? — шопотом спросила Маша.
— С бородой, глазища — во!.. — принялся выдумывать Егорушка. — Два пистолета носит.
Но тут мальчик вспомнил, что человек, который жил у них в доме и выдавал себя за путешественника, был к нему ласков, добр и даже подарил ему охотничий ножик с рукояткой из оленьего рога. И он устыдился своей выдумки:
— А только он совсем не страшный — он добрый. Маша рассталась с мальчиками, побежала к избушке и передала Силычу рассказ Вани и Егорушки.
Старик пристально посмотрел на дочь:
— Для кого, может, и разбойник гость наш, а нам с тобой — дорогой человек. Дозорь его, береги. Ему ведь скоро в дальнюю дорожку собираться…
Сидеть без дела Сергею было тягостно и неловко. Однажды, когда старик и Маша собирались на охоту, Сергей попросил:
— А можно и мне с вами пойти?
— Чего же, пойдемте, коли тянет! — согласился Гордеев.
Они отправились втроем. Сергей видел, с каким безошибочным чутьем старик угадывал зверя, как он метко стрелял из допотопного ружья. Ни один выстрел у него не пропадал даром.
Потом Сергей стал помогать старику и Маше по хозяйству. Ходил собирать ягоды, коренья трав, ловил рыбу.
Старик нашел ему старый армяк, войлочную шляпу, и теперь Сергей по виду ничем не отличался от местных жителей.
Иногда Гордеев вместе с камчадалами ловил рыбу и брал с собой Сергея.
Мужчины рыбачили широкими сетями. Пущенные вниз по течению, сети плыли навстречу поднимающимся в реку лососям.
Лососи обыкновенно входили в реки большими стадами и при этом обнаруживали такое непреодолимое стремление к движению вверх по реке, что никакие препятствия не могли остановить их — ни быстрины, ни пороги, ни водопады.
Дойдя до преграды, лососи обычно лезли в такие узкие отверстия, что срывали себе бока, выбрасывались на отмели и бились до тех пор, пока не перебирались через них или не лишались жизни, но никогда не отступали назад, к морю.
Весь улов доставляли на берег и передавали женщинам для обработки. Часть хорошей рыбы откладывалась для употребления в пищу в свежем виде. Другая часть шла для сушки. Рыбу похуже бросали в яму; из нее готовили так называемую кислую рыбу — одно из любимых кушаний камчадалов. Самые крупные рыбины очищались от кожи и костей, затем сырое мясо растиралось в густую кашицу, которую формовали в виде хлебов и пекли в печи.
Нередко рыбой наполняли долбленую колоду и заливали водой. Затем в колоду бросали раскаленные камни, вода закипала, и рыбий жир вытапливался. Он всплывал на поверхность воды, его счерпывали и сохраняли для еды или для освещения.
Камчадалы заботились также и о сборе растительных запасов. Собирали всякого рода ягоды, сушили на солнце белые клубни сараны, длинные зеленоватые стебли кипрея.
Спокойная, простая жизнь в лесной избушке мало-помалу сблизила Сергея с охотником. Казалось, они давно знают друг друга. Привыкла к Сергею и Маша. Она любила рассказывать ему о ключах и реках, травах и птицах, зимних буранах и сопках, “которые частенько шумят и сердятся”.
Легкие землетрясения в Петропавловске были настолько обычны, что на них не обращали внимания. Но этой зимой из Авачинской сопки послышалось несколько очень сильных, похожих на пушечные выстрелы ударов, появился огонь, дым и пепел.
Особенно хороши были вечера, когда, завершив все работы, Сергей, Маша и Гордеев усаживались у порога избушки или у костра и мирно, неторопливо говорили о том, что приходит на ум, что приносят воспоминания.
— А хорошо здесь, покойно! — как-то раз, лежа у костра и вдыхая запах леса, душистого сена, речной свежести, вслух подумал Сергей.
— Кого жизнь помытарила, тому наши места по нраву, — согласился старик. — Может, и вам следует пожить с нами. Места в лесу хватит. Охотник из вас может стать добрый.
— И впрямь хорошо здесь, да только для тех, кто покоя ищет. А кто правды добивается, тому здесь делать нечего.
Гордеев внимательно посмотрел на Сергея:
— А есть она на свете, правда-то?
— Есть, Силыч, есть! Большая, правда, ради которой не страшно пойти на каторгу, на муку, на страдания…
— Должно быть, так, только глубоко зарыта та правда, не скоро до нее добраться можно, — вздохнул старик. — Сторожат нашу правду крепко псы царские, никого не подпускают. Кто за правдой потянется, сейчас и рвут на части: не подходи близко! На правду барин верхом сел. Пока его с седла не сбросишь, до нее не добраться…
— Барин мне жизнь загубил, — медленно ответил Гордеев и подкинул в костер валежнику. — Жену, детишек, все потерял я через барина нашего, Репницкого… Будь он трижды проклят!.. Да не меня одного сгубил, душегубец. Вот послушайте, что я вам про правду расскажу.
Ровным голосом, глядя неотрывно на огонь костра, старик начал свой рассказ:
— Жил в деревне барин лютый, зверь зверем. Всех забижал — и старого и малого. Житья от него никому не было на деревне. И стали люди от него, как от чумы, бегать, совсем деревня обезлюдела. Ну, а барин еще больше лютует, еще больше зверствует. Сил ни у кого не стало терпеть, да молчали люди. Что сделаешь!.. Теперь я об одном семействе расскажу, а вы примечайте. Жил-был один каретник — Степан Иванович Сухожилов по прозванию, — добрый каретник, мастер своего дела. В Москве мастерскую открыл, хозяином стал. Кареты на всю Москву славились. Ну, понятное дело, барин от него большие доходы имел, жилы вытягивал, как полагается, по-барски. Степан Иванович платил исправно, да только думку одну имел — откупиться, вольную получить. Известно, вольный человек, он как птица — куда хочешь лети, во все четыре стороны. Да и дети подрастать у Степана Ивановича стали. Дети уже не деревенские, а городские: грамоте обученные, обхождению… Старшая — Аннушка, лицом белая, стройная, как березка, умная да тихая. Полюбила она одного вольного человека, и он в ней души не чаял. Парень этот в мастерской у каретника работал. Степан Иванович свадьбе не противился, только говорил: “Погодите малость, должен я к родне съездить, потолковать”. А думка у него была вольную себе и всему семейству купить. На великий праздник поехал Степан Иванович в деревню, деньги большие с собой взял. Старосте денег дал, бариновой ключнице — всех улестил. Наконец допустил его барин к себе, руку дал поцеловать, все как следует быть. Степан Иванович барину в ноги.
“Ну, чего приехал?” спрашивает барин. А Степан Иванович, по простоте душевной, и скажи: “Служил я вам, батюшка, верой и правдой, а теперь смерть моя близка, дети выросли, хочу детей осчастливить, чтобы они хоть вольными людьми пожили”. — “Так… — усмехнулся барин. — А много ты мне денег дашь за вольную?” — “Пять тысяч, — отвечает Степан Иванович. — Весь капитал трудом и потом нажитый”. — “Ну что ж, — говорит барин, — вольную я тебе дам, а детей мне сюда представь — довольно им там по Москве хаживать. Холопье племя! Я с них быстро белую шкуру спущу!” Как закричит, как завоет туг старик! В ноги кинулся, головой об землю бился — где там, разве барина слезами прошибешь! Он — как камень!..
Гордеев замолчал, тяжело вздохнул и стал скручивать самокрутку. Ни Оболенский, ни Маша не спускали с него глаз.
— Что же дальше было? — не утерпела Маша. — Отпустил его барин?
— Вернул барин того каретника совсем семейством обратно в деревню, в неволю, — продолжал старик. — Степан Иванович хотел руки на себя наложить — дети из петли еле живого вынули… Всему хозяйству разор пришел… Теперь, спрашиваю я, что должен был сделать тот вольный человек — жених Аннушки? Тоже к барину в неволю итти или бросить девушку? Ему к барину — как в могилу! Да уж очень он девушку любил, мила она ему была. Пустить ее одну на муку не мог… Степан Иванович и Аннушка отговаривают парня: “Живи, — говорят, — хоть ты вольным человеком!” А парень слушать ничего не хочет. Молод был, любил девушку. Женился он на Аннушке и пошел вместе с ней в кабалу.
И началась гибельная жизнь. Старик запил, мастерство свое забросил. Барин его первое время сильно драл. Да что с пьяного возьмешь, какая с него корысть! Совсем пропал человек. Только все бывало зятя спрашивает: “Как думаешь, бешеную собаку давить надо?” — “Известно, — отвечает зять, — лучше удавить, а то всех перекусает”.
Отмучился Степан Иванович свое, да и отдал богу душу. Аннушка с мужем погоревали, погоревали, да и забывать стали. Сын у них рос, мальчишка хоть куда… Тихо жили, душа в душу… Ан барин свое не забыл, барин-то еще жив. Не утихомирился, кровопивец! За Аннушку взялся. Каждый божий день стал ее барщиной тягать. А раз и на конюшне выдрать велел. Муж к барину: “Смилостивься, кормилец, пожалей за ради Христа!” И слушать не хочет! Отодрали, сердешную, розгами… Не выдержала она позора, да и наложила руки на себя. Похоронили ее рядом с отцом. Остался муж один… и нет ему покоя. Всё стариковы слова в голову лезут: “Бешеную собаку давить надо”. И решился он. С сыном-сироткой попрощался, нож на камне наточил и пошел ночью к барскому дому…
Только барина упредили вовремя. Схватили того человека, связали да к барину и поволокли. Потешился тогда барин над ним в свое удовольствие…
А дальше, известное дело, — каторга. Лоб забрит, бубновый туз на спине, кандалы. Большая партия в Сибирь на каторгу шла. Были которые за разбой или душегубство, были и такие, как я, по разным крестьянским делам… Каторжный шлях долог. Почитай, года два шли. Попали мы на Нерчинские рудники, самое гибельное место. Оттуда один путь — в могилу. Цельных десять лет терпел, а потом на поселение отпустили, на Камчатку, на самый край света. Думал — пропал, нет мне пути никуда, а тут охотников повстречал, камчадалов, — тоже люди. Накормили, позвали к себе, стал я у них жить.
Первое время сердце по родным местам болело. Как увижу березку, так, кажется, и побежал бы в родную деревню! Да куда подашься? А потом и привыкать стал, будто здесь и родился. Вот Машу, сиротку солдатскую, встретил, русскую душу, да и примирился, край этот полюбил…
Старик и не заметил, как он перешел на рассказ о себе. Оболенский и виду не подал, а Маша не выдержала и расплакалась.
— Да ты что? — Старик недоуменно посмотрел на нее, погладил по спине. — Ну, ну, зачем это… Что было — не воротишь. Иль своего отца вспомнила?
— А где теперь сын ваш, батюшка? — сквозь слезы спросила Маша.
— Живет где-нибудь, сиротина, горе мыкает… — Старик опустил голову и задумался.
Оболенский неподвижно смотрел на костер. Красные блики дрожали в его глазах.
“Проклятая барщина! — с болью думал он. — Железный ошейник надет на шею народа. Стоном стонет русская земля… Кровавый деспот, начавший свое царствование злодейским убийством лучших сынов России, как вампир сосет народную кровь… Нет, этому должен быть предел! Россия не умерла! Есть люди, думающие о народном благоденствии, о будущем своей страны. Их еще немного, но с каждым годом становится все больше. Они пойдут по стопам гордой фаланги тех, кто вышел на Сенатскую площадь, чтобы сбросить и казнить тирана. Они погибли, но семя, посеянное ими, даст свои плоды. Идет новое поколение борцов, зреют новые силы. Над Россией встанет светлая заря свободы. Рабство падет…”
Сергею вспомнились любимые стихи, и он вслух прочел:
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
— Что сказали, сударь? — Гордеев очнулся от раздумья.
— Ты послушай, Силыч. Это сказал большой русский человек.
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия воспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
Сергей замолчал. Старик слушал чутко, но лицо его было угрюмо-печальным.
— Нет, Силыч, нельзя мне здесь засиживаться, — сказал Сергей, окинув взглядом притихший вечерний лес. — Ехать надо, бороться, рассказать правду о народных муках, о великих наших надеждах на будущее…