"Александр Романов. Книга воспоминаний (fb2) " - читать интересную книгу автора (Романов Александр Михайлович)

Глава XVI. Накануне

Тот иностранец, который посетил бы С. Петербург в 1914 году, перед самоубийством Европы, почувствовал бы непреодолимое желание остаться навсегда в блестящей столице российских Императоров, соединявшей в себе классическую красоту прямых проспектов с приятным, увлекающим укладом жизни, космополитическим по форме, но чисто русским по своей сущности.

Чернокожий бармен в Европейской гостинице, нанятый в Кентукки, истые парижанки-актрисы на сцене Михайловского театра, величественная архитектура Зимнего Дворца — воплощение гения итальянских зодчих, сановники, завтракавшие у Кюба до ранних зимних сумерек, белые ночи в июне, в дымке которых длинноволосые студенты спорили с жаром с краснощекими барышнями о преимуществах германской философии…

Никто не мог бы ошибиться относительно национальности этого города, который выписывал шампанское из-за границы не ящиками, а целыми магазинами.

Украшением этой столицы был памятник Петру Великому. Отлитый из бронзы Фальконетом, Император стоял на Сенатской площади, наблюдая с высоты четырехугольники домов, образующих прямые перспективы. Ему удалось построить этот сказочный, северный город на топких финских болотах ценою ста двадцати шести тысяч жизней, принесенных в жертву болотной лихорадке во имя России, и самодовольная усмешка светилась на его лице. Прошло двести лет с тех пор, как он, стоя на берегу финских вод и глядя на полуразрушенные деревянные хижины рыбаков, решил перенести русскую столицу из азиатской Москвы на берега западной Европы. Его рука затянула повод коня, поднявшегося на дыбы над пропастью. То не было мимолетной идеей скульптора, когда он создавал эту поражающую воображение позу: Петр действительно спас нашу родину от прозябания в азиатчине под властью вчерашних монгольских владык. Он освободил своих нерадивых подданных от власти средневековых суеверий и ударами своей дубинки заставил их приобщиться к культурной семье западноевропейских народов.

Сын жестокого XVII века, Петр Великий не привык стесняться своих методах. Он твердо верил, что в человеческом материале в России недостатка не будет, и не щадил никого… Он не остановился пред убийством сына, когда убедился, что царевич Алексей решил противиться его начинаниям. Его испуганные современники видели в лице Царя Антихриста, но у ног его памятника лежало наглядное доказательство гения Петра: блестящий С. Петербург — столица самых могущественных властителей в мире. Петр достиг своей цели, и важность его достижения стала еще более очевидной по прошествии двух столетий. Но в дальнейшем это была уж задача современных Романовых, которые готовились праздновать трехсотлетие царствования династии и продолжать усилия своего гениального предка.

Однако, наблюдательный иностранец, посетивший Петербург пред войною, испытал бы, наверное, чувство растущего беспокойства, которое от памятника на Сенатской площади передавалось всем, обладавшим способностью несколько предвидеть грядущий хаос. Он также заметил бы, что полтора миллиона мужчин и женщин, живших в столице Российской Империи, существовали изо дня в день, давая бронзовому монументу пищу для размышлений о завтрашнем дне, затуманенном блеском прекрасного сегодня…

Все в Петербурге было прекрасно. Все говорило о столице российских Императоров.

Золотой шпиль Адмиралтейства был виден издали на многие версты. Величественные окна великокняжеских дворцов горели пурпуром в огне заката. Удары конских копыт будили на широких улицах чуткое эхо. На набережной желтые и синие кирасиры, на прогулке после завтрака, обменивались взглядами со стройными женщинами под вуалями.

Роскошные выезды, с лакеями в декоративных ливреях, стояли пред ювелирными магазинами, в витринах которых красовались розовые жемчуга и изумруды. Далеко, за блестящей рекой, с перекинутыми чрез воду мостами, громоздились кирпичные трубы больших фабрик и заводов. А по вечерам девы-лебеди кружились на сцене императорского балета под аккомпанемент лучшего оркестра в мире.

Первое десятилетие XX века, наполненное террором и убийствами, развинтило нервы русского общества. Все слои населения Империи приветствовали наступление новой эры, которая носила на себе отпечаток нормального времени. Вожди революции, разбитые в 1905-1907 г. г., укрылись под благословенную сень парижских кафе и мансард, где и пребывали в течение следующих десяти лет, наблюдая развитие событий в далекой России и философски повторяя поговорку: Чтобы дальше прыгнуть, надо отступить.

А тем временем и друзья, и враги революции ушли с головой в деловые комбинации. Вчерашняя земледельческая Россия, привыкшая занимать деньги под залог своих имений в Дворянском банке, в приятном удивлении приветствовала появление могущественных частных банков. Выдающиеся дельцы петербургской биржи учли все выгоды этих общественных настроений, и приказ покупать был отдан.

Тогда же был создан знаменитый русский табачный трест, — одно из самых больших промышленных предприятий того времени. Железо, уголь, хлопок, медь, сталь были захвачены группой петербургских банкиров. Бывшие владельцы промышленных предприятий перебрались в столицу, чтобы пользоваться вновь пpиобретенными благами жизни и свободой. Хозяина предприятия, который знал каждого рабочего по имени, заменил дельный специалист, присланный из Петербурга. Патриархальная Русь, устоявшая пред атаками революционеров 1905 года, благодаря лояльности мелких предпринимателей, отступила пред системой, заимствованной заграницей и не подходившей к русскому укладу.

Это быстрое трестирование страны, далеко опередившее ее промышленное развитие, положило на бирже начало спекулятивной горячке. Во время переписи населения Петербурга, устроенной в 1913 году, около 40.000 жителей обоего пола были зарегистрированы в качестве биржевых маклеров.

Адвокаты, врачи, педагоги, журналисты и инженеры были недовольны своими профессиями. Казалось позором трудиться, чтобы зарабатывать копейки, когда открывалась полная возможность зарабатывать десятки тысяч рублей посредством покупки двухсот акций Никополь-Мариупольского металлургического общества.

Выдающиеся представители петербургского общества включали в число приглашенных видных биржевиков. Офицеры гвардии, не могшие отличить до сих пор акций от облигаций, стали, с увлечением обсуждать неминуемое поднятие цен на сталь. Светские денди приводили в полное недоумение книгопродавцев, покупая у них книги посвященные сокровенным тайнам экономической науки и истолкованию смысла ежегодных балансов акционерных обществ. Светские львицы начали с особым удовольствием представлять гостям на своих журфиксах прославленных финансовых гениев из Одессы, заработавших столько-то миллионов на табаке. Отцы церкви подписывались на акции, и обитые бархатом кареты архиепископов виднелись вблизи биржи.

Провинция присоединилась к спекулятивной горячке столицы, и к осени 1913 года Россия, из страды праздных помещиков и недоедавших мужиков, превратилась в страну, готовую к прыжку, минуя все экономические заслоны, в царство отечественного Уолл-Стрита!

Будущее Империи зависло от калибра новых властителей дум, которые занялись судьбой ее финансов. Каждый здравомыслящей финансист должен бы был сознавать, что, пока русский крестьянин будет коснеть в невежестве, а рабочий ютиться в лачугах, трудно ожидать солидных результатов в области развития русской экономической жизни. Но близорукие дельцы 1913 года были мало обеспокоены отдаленным будущим. Они были уверены, что сумеют реализовать все вновь приобретенное до того, как грянет гром…

Племянник кардинала, русский мужик и банкир считали себя накануне войны владельцами России. Ни один диктатор не мог бы похвастаться их положением.

Ярошинский, Батолин, Путилов — вот имена, которые знала вся Россия.

Сын бывшего крепостного, Батолин начал свою карьеру в качестве рассыльного в хлебной торговле. Он был настолько беден, что впервые узнал вкус мяса, когда, ему исполнилось девять лет.

Путилов принадлежал к богатой петербургской семье. Человек блестящего воспитания, он проводил много времени заграницей и чувствовал себя одинаково дома на плас де ла Бурс и на Ломбард-Стрит.

Годы молодости Ярошинского окружены тайной. Никто не мог в точности определить его национальности. Он говорил по-польски, но циркулировали слухи, что дядя его — итальянский кардинал, занимающий высокий пост в Ватикане. Он прибыл в Петербург уже будучи обладателем большого состояния, которое заработал на сахарном деле на юге России.

Биографии этих трех диктаторов, столь непохожих друг на друга, придавали этой напряженной эпохи еще более фантастический колорит.

Они применили к экономической жизни России систему, известную у нас под именем американской, но имеющую в С.Ш.С.А. другое название. Никаких чудес они не творили. Рост их состояния был возможен только благодаря несовершенству русских законов, которые регулировали деятельность банков.

Министр финансов держался от всего этого в стороне и с молчаливым восхищением наблюдал за тем, как этот победоносный триумвират все покорял под нози своя. От пляски феерических кушей кружилась голова, и министр финансов имел полное основание считать, что его пост лишь переходная ступень к креслу председателя какого-нибудь частного банка.

Радикальная печать, неутомимая в своих нападках на правительство, в отношении трестов хранила гробовое молчание, что являлось вполне естественным в особенности если принять во внимание, что им принадлежали самые крупные и влиятельные ежедневные газеты в обеих столицах.

В планы этой группы входило заигрывание с представителями наших оппозиционных партий. Вот почему Максиму Горькому, Сибирским банком были даны средства, на издание в С. Петербурге ежедневной газеты Новый Мир, большевистского направления, и ежемесячного журнала Анналы. Оба эти издания имели в числе своих сотрудников Ленина и открыто высказались на своих страницах за свержение существующего строя.

Знаменитая школа революционеров, основанная Горьким на о. Капри, была долгое время финансирована Саввой Морозовым — общепризнанным московским текстильным королем, — и считала теперешнего главу советского правительства Сталина в числе своих наиболее способных учеников. Бывший советский полпред в Лондоне Л. Красин был в 1913 году директором на одном из Путиловских заводов в С. Петербурге. Во время войны же он был назначен членом военного промышленного комитета.

На первый взгляд совершенно необъяснимы побуждения крупной буржуазии, по которым она поддерживала русскую революцию. Вначале правительство отказывалось верить сообщениям охранного отделения по этому поводу, но факты были налицо.

При обыске в особняке одного из богачей Парамонова были найдены документы, которые устанавливали его участие в печатании и распространении революционной литературы в России. Парамонова судили и приговорили к двум годам тюремного заключения. Приговор этот, однако, был отменен, в виду значительного пожертвования, сделанного им на сооружение памятника в ознаменование трехсотлетия Дома Романовых. От большевиков к Романовым — и все это в течение одного года!

Действия капиталистов объясняются желанием застраховать себя и свои материальные интересы от всякого рода политических переворотов, доносил в своем paпopте один из чинов Департамента полиции, который был командирован в Москву расследовать дело богатейшего друга Ленина — Морозова. Они так уверены в возможности двигать революционерами, как пешками, используя их детскую ненависть к правительству, что Морозов считает возможным финансировать издание ленинского журнала Искры, который печатался в Швейцарии и доставлялся в Россию в сундуках с двойным дном. Каждый номер Искры призывал рабочих к забастовкам на текстильных фабриках самого же Морозова. А Морозов говорил своим друзьям, что он достаточно богат, чтобы разрешить себе роскошь финансовой поддержки своих врагов.

Самоубийство Морозова произошло незадолго до войны, и, таким образом, он так и не увидел, как его имущество, по приказу Ленина, было конфисковано, а его наследники брошены в тюрьмы бывшими учениками морозовской агитационной школы на о. Капри.

Батолину же, Ярошинскому, Путилову и Парамонову и многим остальным удалось избежать расстрела в СССР только потому, что они своевременно бежали.

Эксцентричность, проявленная банкирами, была лишь знамением времени.

Война надвигалась, но на грозные симптомы ее приближения никто не обращал внимания. Над всеми предостережениями наших военных агентов заграницей в петербургских канцеляриях лишь подсмеивались или же пожимали плечами.

Когда брат мой, Великий Князь Сергий Михайлович, по возвращении в 1913 году из своей поездки в Австрию, доложил правительству о лихорадочной работе на военных заводах центральных держав, то наши министры в ответ только рассмеялись. Одна лишь мысль о том, что Великий Князь может иной раз подать ценный совет, вызвала улыбку.

Принято было думать, что роль каждого Великого Князя сводилась к великолепной праздности.

Военный министр генерал Сухомлинов пригласил к себе редактора большой вечерней газеты и продиктовал ему статью, полную откровенными угрозами по отношению к Германии, под заглавием Мы — готовы!

В тот момент у нас не было не только ружей и пулеметов в достаточном количестве, но наших запасов обмундирования не хватило бы даже на малую часть тех миллионов солдат, которых пришлось бы мобилизовать в случае войны.

В вечер, когда эта газетная статья появилась, товарищ министра финансов обедал в одном из излюбленных, дорогих ресторанов столицы.

— Что же теперь произойдет? Как реагирует на это биржа? — спросил его выдающийся журналист,

— Биржа? — насмешливо улыбнулся сановник: — милый друг, человеческая кровь всегда вносит в дела на бирже оживление.

И, действительно, на следующий день все бумаги на бирже поднялись. Инцидент со статьей военного министра был забыт всеми, кроме, быть может, германского посланника.

Остальные триста мирных дней были заполнены карточной и биржевой игрой, сенсационными процессами и распространившейся эпидемией самоубийств.

В эту зиму танго входило в большую моду. Томные звуки экзотической музыки неслись по России из края в край. Цыгане рыдали в кабинетах ресторанов, звенели стаканы, и румынские скрипачи, одетые в красные фраки, завлекали нетрезвых мужчин и женщин в сети распутства и порока. А над всем этим царила истерия.

Однажды в пять часов утра, когда бесконечная зимняя ночь смотрелась в высокие, покрытые изморозью венецианские окна, молодой человек пересек пьяной походкой блестящий паркет московского Яра и остановился пред столиком, который занимала одна красивая дама с несколькими почетными господами.

— Послушай, — кричал молодой человек, прислонившись к колоннаде: — я этого не позволю. Я не желаю, чтобы ты была в таком месте в такое время.

Дама насмешливо улыбнулась. Вот уже восемь месяцев прошло с тех пор, как они развелись. Она не хотела слушать его приказаний.

— Ах так, — сказал более спокойно молодой человек: и вслед за тем выстрелил в свою бывшую жену шесть раз.

Начался знаменитый прасоловский процесс. Присяжные заседали оправдали Прасолова: им очень понравилось изречение Гете, приведенное защитой: Я никогда еще не слыхал ни об одном убийстве, как бы оно ужасно не было, которое не мог бы совершить сам.

Гражданский истец принес апелляцию и просил перенести слушание дела в другой судебный округ.

— Московское общество, — писал гражданский истец в своей кассационной жалобе: — пало так низко, что более уже не отдает себе отчета в цене человеческой жизни. Поэтому я прошу перенести вторичное рассмотрениe дела в какой-нибудь другой судебный округ.

Вторичное рассмотрение дела имело место в небольшом провинциальном городке на северо-востоке России. Суд продолжался почти месяц, и Прасолов был снова оправдан.

На этот раз гражданский истец грозил организовать паломничество на могилу Прасоловой, чтобы оказать ей, что Россия отказывается защищать оскорбленную честь женщины.

Если бы не началась война, то русскому народу были бы еще раз преподнесены тошнотворные подробности прасоловского дела, и словоохотливые свидетели в третий раз повторили бы свои невероятные описания оргий, происходивших в среде московских миллионеров.

Самые отталкивающие разновидности порока преподносились присяжным заседателям и распространялись газетами в назидание русской молодежи.

Жизнь убийцы и его жертвы описывалась с момента их знакомства в клубе самоубийц до свадебного пира, устроенного на даче Черный Лебедь, который был построен знаменитым богачом в погоне за новизною ощущений. Описок свидетелей по делу пестрил именами московских тузов. Их поступки могли создать новые судебные процессы. Двое из них покончили с собою, ожидая вызова в суд. Другие бежали от позора заграницу.

Петербург не хотел отстать от Москвы и, еще во время прасоловского процесса двое представителей золотой петербургской молодежи Долматов и Гейсмар убили и ограбили артистку Тиме.

Арестованные полицией, они во всем сознались и объяснили мотивы преступления. Накануне убийства они пригласили своих друзей к ужину в дорогой ресторан. Им были нужны деньги. Они обратились к своим родителям за помощью, но получили отказ..

Они знали, что у артистки, имеются ценные вещи. И вот они отправились к ней на квартиру, вооружившись кухонными ножами.

— Истинный джентльмен, — писал по этому поводу в газетах один иронический репортер — должен уметь выполнить свои светские обязанности любой ценой.

Среди криминальных сенсаций, отравлявших эту и без того истерическую атмосферу, заслуживает еще упоминания дело Гилевича, которое в 1909 году поставило петербургский судебный мир в тупик пред неслыханной изворотливостью и жестокостью хладнокровного убийцы.

В номерах дешевой гостиницы в Лештуковом переулке было обнаружено мертвое тело с обезображенным до неузнаваемости лицом. Документы, найденные при убитом, говорили о том, что жертва — довольно обеспеченный инженер Гилевич. Однако, документы эти лежали слишком на виду, чтобы удовлетворить бывалых сыщиков. Но брат убитого рассеял все сомнения. Он узнал своего брата по родимому пятну на правом плече. После этого он предъявил четырем страховым обществам полисы на получение страховых премий: убитый был застрахован на общую сумму в 300 тысяч рублей в различных страховых обществах. Однако, следственные власти очень скоро установили, что убитый — совсем не Гилевич, a одинокий и бездомный студент, прибывший в Петербург из провинции, чтобы учиться, и явившийся к Гилевичу на его публикацию…

Между тем преступники, получив часть страховых премий, перестали соблюдать осторожность. Гилевичу старшему надоело прятаться в Париже, и он решил посетить Монте-Карло. Но счастье отвернулось от него. Он проиграл крупную сумму и послал своему брату в Петербург телеграмму с просьбой выслать ему 5.000 рублей. Чиновник, читавший внимательно телеграммы, сообщил властям, что кто-то хочет получить в Монте-Карло от брата убитого Гилевича крупную сумму денег. В Парижскую полицию была послана серия фотографий Гилевича и точное его описание. Гилевич был арестован. Однако, во время ареста, ему удалось обмануть бдительность агентов, и преступник отравился ядом, который всегда носил в кармане.

Будущий историк мировой войны имел бы полное основание подробнее остановиться в своем исследовании на той роли, которую криминальные сенсации занимали в умах общества всех стран накануне войны.

Полиция уже расклеивала на улицах Парижа приказы о мобилизации, а жадная до уголовных процессов толпа с напряженным вниманием продолжала следить за процессом г-жи Генриетты Кайо, жены бывшего председателя французского совета министров, которая убила редактора Фигаро Гастона Кальметта за угрозы опубликовать компрометировавшие ее мужа документы. До 28 июля 1914 года фельетонисты европейских газет больше интересовалось процессом Кайо, чем австрийским ультиматумом Сербии.

Проездом чрез Париж по дороге в Poсcию я не верил своим ушам, слыша, как почтенные государственные мужи и ответственные дипломаты, образуя оживленные группы, с жаром спорили о том, будет ли или не будет оправдана г-жа Кайо.

— Кто это она? — наивно спросил я: — вы имеете в виду, вероятно, Австрию, которая, надо надеяться, согласится передать свое недоразумение с Сepбиeй на рассмотрениe Гаагского третейского трибунала?

Они думали, что я шучу. Не было никаких сомнений, что они говорили о Генриетте Кайо.

— Отчего Ваше Императорское Высочество так спешите вернуться в С. Петербург? — спросил меня наш посол в Париже Извольский. — Там же мертвый сезон…

Война? — Он махнул рукой. — Нет, никакой войны не будет. Это только слухи, которые время от времени будоражат Европу. Австрия позволит себе еще нисколько угроз. Петербург поволнуется. Вильгельм произнесет воинственную речь. И все это будет чрез две недели забыто.

Извольский провел 30 лет на русской дипломатической службе. Некоторое время он быль министром иностранных дел. Нужно было быть очень самоуверенным, чтобы противопоставить его опытности свои возражения. Но я решил все-таки быть на этот раз самоуверенным и двинулся в Петербург.

Мне не нравилось стечение непредвиденных случайностей, которыми был столь богат конец июля 1914 года.

Вильгельм II был случайно в поездке в норвежские фиорды накануне представления Австрией ультиматума Сербии. Президент Франции Пуанкарэ случайно посетил в это же время Петербург.

Винстон Черчилль, первый лорд адмиралтейства, случайно отдал приказ британскому флоту остаться, после летних маневров, в боевой готовности.

Сербский министр иностранных дел случайно показал австрийский ультиматум французскому посланнику Бертело, и г. Бертело случайно написал ответ Венскому кабинету, освободить, таким образом, сербское правительство от тягостных размышлений по этому поводу.

Петербургские рабочие, работавшие на оборону, случайно объявили забастовку за неделю до начала мобилизации, и несколько агитаторов, говоривших по-русски с сильным немецким акцентом, были пойманы на митингах по этому поводу.

Начальник нашего генерального штаба генерал Янушкевич случайно поторопился отдать приказ о мобилизации русских вооруженных сил, а когда Государь приказал по телефону это распоряжение отменить, то ничего уже нельзя было сделать.

Но самым трагичным оказалось то, что случайно здравый смысл отсутствовал у государственных людей всех великих держав.

Ни один из сотни миллионов европейцев того времени не желал войны. Коллективно — все они были способны линчевать того, кто осмелился бы в эти ответственные дня проповедовать умеренность.

За попытку напомнить об ужасах грядущей войны, они убили Жореса в Париже и бросили в тюрьму Либкнехта в Берлине.

Немцы французы, англичане и австрийцы, русские и бельгийцы все подпадали под власть психоза разрушения, предтечами которого были убийства, самоубийства и оргии предшествовавшего года. В августе же 1914 года это массовое помешательство достигло кульминационной точки.

Лэди Асквит, жена премьер-министра Великобритании, вспоминает блестящие глаза и веселую улыбку Винстона Черчилля, когда он вошел в этот роковой вечер в ном. 10 на Даунинг стрит.

— Что же, Винстон, — спросила Асквит: — это мир?

— Нет, война, — ответил Черчилль.

В тот же час германские офицеры поздравляли друг друга на Унтер ден Линден в Берлине с славной возможностью выполнить, наконец, план Шлиффена, и тот же Извольский, предсказывавший всего три дня тому назад, что чрез две, недели все будет в порядке, теперь говорил, с видом триумфатора, покидая министерство иностранных дел в Париже: Это — моя война.

Вильгельм произносил речи из балкона берлинского замка. Николай II, приблизительно в тех же выражениях, обращался к коленопреклоненной толпе у Зимнего Дворца. Оба они возносили к престолу Всевышнего мольбы о карах на головы зачинщиков войны.

Все были правы. Никто не хотел признать себя виновным. Нельзя было найти ни одного нормального человека в странах, расположенных между Бискайским заливом и Великим океаном.

Когда я возвращался в Россию, мне довелось быть свидетелем самоубийства целого материка.