"Михаил Ромм. Размышления: советский и зарубежный кинематограф" - читать интересную книгу автора

существами.
"Мать" сразу легла на сердце как песня, как материнское слово, суровое
и простое. Такой и должна быть правда.
В "Матери" мы увидели сгусток фабричной России, сделанный серьезно,
уважительно, с сыновней любовью. Мы увидели поразительных людей, живых и
верных, как сама жизнь.
Вот старик Власов, тяжелый, черный от машинного масла, согнутый трудом,
с могучими руками молотобойца. Он ходит сбычившись, неторопливо. Он страшен
тупостью, он налит водкой. Он даже не зол, просто все человеческое задавлено
в нем уродливой жизнью дореволюционной фабричной окраины. Он страшен именно
потому, что в нем говорит не человек - до человека в нем не докопаешься, - в
нем говорят уклад, быт, жестокость жизни.
Входит отец - и как будто темнеет в домишке Власовых. А рядом - Павел.
Ясные глаза, глядящие прямо в сердце, сверкающие белые зубы, совсем не
красивое и безмерно обаятельное лицо молодого рабочего - скуластое,
улыбающееся и в улыбке обнажающее верхние десны (верная русская,
простонародная черта!). Он хорош, как молодость революции. В нем все чисто и
все прекрасно. В него веришь до конца. Такому не страшна каторга, он вышел
на дорогу и не свернет с нее, он увидел свет впереди, он как бы облит
светом.
Меньше поразила сама мать. В ней была видна актриса Барановская - пусть
очень хорошая, тонкая, искренняя, но все-таки - актриса. Она отлично играла,
но мы уже знали, что в кино можно отлично играть. Остальные жили на экране,
как могучие сколки самой жизни. Мы забывали, что это актеры, мы не хотели
этого знать.
Люди в картине необыкновенны, ибо за каждым из них дышит время, за
каждым свое прожитое, за каждым видятся тысячи таких же, - и вместе с тем
каждый особен своей особенной правдой.
Тучный, равнодушный трактирщик, заплывший нездоровым жиром, отекший от
вечного торчания за стойкой.
Рябой гармонист с незрячими глазами.
Круглолицый аккуратный солдатик с бескозыркой набекрень, с плоским, как
лист чистой бумаги, лицом, готовый на все: прикажут стрелять - буду
стрелять, прикажут колоть - буду колоть.
Могучий пристав, снятый снизу, как чугунная тумба, как монумент
полицейской власти.
Члены суда - аккуратно-бюрократические господа, геморроидальные,
желчные, бесчувственные, как мертвецы. Тупая, грубая сила императорского
строя в их тощих, немощных телах.
И так же, как сняты лица, снята в картине фабричная Россия. Черные от
копоти цеха, заваленный ломом и мусором двор, расползшиеся во все стороны
грязные улички поселка, нищие домишки, рассохшийся дощатый пол, жестяной
рукомойник, из которого капает вода. А вслед за тем - тюрьма, квадрат
кирпичного двора с серым хороводом арестантов, весна, ледоход, знамя,
трепещущее над толпой.
Удар за ударом возникали на экране кадры "Матери", и мы видели: вот так
рождалась революция...
Много мудрых уроков преподала "Мать" советской кинематографии, но
величайший из этих уроков - это видение огромного мира через человека.
Все прекрасно в этой картине - и темперамент, и новаторский монтаж, и