"Жюль Ромэн. Белое вино ла Виллет " - читать интересную книгу автора

ворчал себе что-то под нос, но не слишком раздражительно.
Что это: из наших вагонов вдруг убрали фонари? Наступила кромешная
тьма. Не знаю, было ли это следствием нервного возбуждения, усталости или
еще чего-нибудь. Не знаю, испытывали ли другие то же, что и я; но мне
страшно захотелось рыдать, лить самые неподдельные слезы. У меня не было
оснований бояться. В самом деле, что со мною могли сделать? Но слезы
навертывались мне на глаза, и губы начинали дрожать.
Вдруг раздался сигнал горниста, единственный, широкий и холодный, как
бы проникавший внутрь вашего тела. Поезд трогался.
День занялся, когда мы были еще в пути. Свет проникал через отдушины
вагона. Спать приходилось кое-как, прислонившись друг к другу. Зад отек, шея
одеревенела. Толчки колес воспринимались нижнею частью поясницы и
передавались по позвоночному столбу.
Поезд уже останавливался три или четыре раза, вероятно, среди поля.
Проехав без перерыва, может быть, три четверти часа, он вдруг снова
останавливается и на этот раз больше не движется...
Я слышу, как некоторые говорят:
- Это Пантрюш.
Те, что сидели по краям скамей, вставали и пытались смотреть через
отверстия отдушин. Но они были пробиты наискось, как в ставнях окон; вряд ли
через них можно было много увидеть.
Тем не менее, некоторые уверенно заявляли:
- Да, это Пантрюш.
Другие возражали:
- Пантрюш? Никогда в жизни! Мы на вокзале Вильнев-Сен-Жорж.
В конце концов, не было ничего невозможного в том, что поезд направили
через Вильнев-Сен-Жорж. Но кто-то авторитетно утверждал:
- Вильнев-Сен-Жорж? Как бы не так. Мы в Нуази-ле-Сек! Я узнаю пути.
В ответ лишь пожимали плечами. Я сидел посередине скамейки и не мог
встать. Но я чувствовал: "Мы в Париже". Мне рассказывали, как одна женщина,
желая избавиться от своей кошки, завезла ее в корзине из Пюто в Версаль.
Кошка, однако, сразу же нашла дорогу. Типы вроде нас не лишены такого чутья.
Вдруг раздался короткий и глухой звук рожка. Послышалась команда, шум
раскрываемых дверей. "Первая скамья, встать!" Наш вагон открывается. Яркий
дневной свет вливается в него широким потоком. Мы сходим поодиночке. Нужно
было прыгать с высоты в полметра. Совершая прыжок, я слышу, как на моем
животе звякают шестнадцать патронов.
Я осматриваюсь и вижу огромную площадь, беспорядочно заставленную
сотнею вагонов: по одиночке, по два, по три, как рогатый скот на рынке;
сараи, бараки, покуда хватит глаз; кучи бочек, горы ящиков, надо всем этим
железный мост с пролетами по сто метров, который мог бы пересечь целых три
реки; и повсюду - слышите - повсюду: между вагонами, перед сараями, под
пролетами моста войска, конные и пешне; красные панталоны, небесно-голубые
мундиры, белые воротники. В глубине, перед горою угля, виднелись даже
кирасы.
И спокойно стоящие в пирамидах винтовки, как спиртовки на столиках
кафе. И целое море лошадиных спин, совершенно одинаковых лошадиных спин.
Мы были ошеломлены, уничтожены. Такого зрелища мы никак не ожидали.
Тут была наготове целая армия со сверкающим оружием под шестичасовым
утренним солнцем тридцатого апреля.