"Николай Романов. Встреча с границей (Повесть) (fb2)" - читать интересную книгу автора (Романов Николай Александрович)

РАССКАЗ ПОГРАНИЧНИКА

— Служил я тогда на границе с Японией...

— Э, нет такой границы! — самоуверенно изрек Стручок.

— Двойка, братец, сразу по двум предметам: по истории и географии.

— Сахалин! — подсказал Ванюха Лягутин и ткнул Петьку кулаком в поясницу.

— Не будем уточнять, тем более кулаками. Кстати, граница бывает не только сухопутной, но и морской. Предупреждаю, история будет длинной, как участок нашей пограничной заставы, где я в ту пору служил. Начальник заставы говаривал: «Просторы у нас большие, а число активных штыков невелико. В других местах можно сигнал подать, помощи попросить, а у нас пограничный наряд в два человека — уже отдельный гарнизон. Учитесь действовать самостоятельно, исходя из обстановки. Как она сложится? Трудно предсказать. Можете настигнуть одного лазутчика, а повезет — целую банду. Сами знаете, кое-кто на той стороне давно точит против нас кривые сабли...»

О тех, кто точил кривые сабли, мы знали, звали их самураями. Они открыто били в военные барабаны, а тайно засылали к нам шпионов, чтобы нащупать береговые укрепления, разведать военные гарнизоны Красной Армии. В то время на берегах Рейна еще только ковалось оружие, а на Дальнем Востоке оно уже постреливало...

Полковник умолк, захваченный какими-то своими мыслями. Ребята покорно ждали, не торопили. На пути попалась копна клевера. Павел Александрович опустился на нее, мы последовали его примеру.

— Однажды начальник заставы послал меня и Никиту Борщова осмотреть береговой участок границы, — неторопливо продолжал полковник. — Я уже говорил вам, что просторами нас господь бог не обидел. По карте числилось около сорока километров. Но кто вымерял змеиные изгибы берега, заболоченные участки, речки и протоки, которые лежали на нашем пути?

Надо вам сказать, братцы, что океанский бережок не похож на отлогие края нашей речки. Нет на нем ни травки, ни цветочков, ни щавеля, ни землянички. Куда ни глянь — огромные камни-валуны да лысые сопки, разделенные даже в мае заснеженными оврагами. Младший наряда Никита Борщов — здоровенный детина, прозванный почему-то Шаляпиным, хотя не мог спеть даже «Чижика», — хаживал по этому маршруту, но на мой вопрос: «А как дальше?» — отвечал загадочно: «Ягодки будут впереди».

И вот к полудню подобрались мы к одной такой «ягодке»: высоченной крутой сопке, покрытой осклизлой плесенью, вроде жидкого зеленого мыла. Младший наряда предлагал обойти, а я настоял: взбираться! Нам ведь кроме всего прочего нужен обзор.

«Давай хоть поедим», — уговаривал Никита.

«Потерпи, братец. Поднимемся на вершину, посмотрим, что творится вокруг, тогда и закусим».

Трудно далась нам эта сопка. Шли-то не налегке. Поверх шинелей — брезентовые плащи, за плечами — винтовки, вещевые мешки. Но все-таки одолели. А вот поесть опять не успели. Впереди, на небольшой зубчатой высотке, мелькнула фигура человека. Мелькнула и скрылась. Снова мелькнула и снова скрылась. Я шепотом, будто нас могли услышать, приказал:

«Ложись!»

«Откуда он взялся?» — встревожился Борщов.

«Вот именно, откуда он взялся? Кроме нас с тобой, здесь никого не должно быть».

Пошли в преследование. Но это только так говорится: «пошли». Бежали, катились, прыгали, ползли, только не шли. И наконец, уперлись в широкую протоку.

«Обойти можно?» «Можно. Верст семь, а может, и поболе», — не очень уверенно ответил Никита.

«Давай вплавь».

«Широко. Утонем! С поклажей ведь. И бросить ничего нельзя. Неизвестно, сколько времени придется гнаться за нарушителем».

Я понимал, Никита прав. Что же делать? Как быстрее перебраться на ту сторону протоки? И тут увидел на каменистой отмели бесформенное нагромождение железа, канатов, ржавой проволоки, досок. Видно, океан поиграл с какой-то посудиной и выбросил на берег.

«Плот! — вскрикнул я от радостной догадки. — Плот!»

Отодрали толстые, как половицы, доски, скрепили их на поперечных брусьях проволокой, канатами, сделали даже некое подобие весел из реек. Младший наряда, оказывается, уже не раз мастерил подобные штуковины, действовал сноровисто. И все-таки эта работа отняла у нас около часа, а светлого времени и так было в обрез. За ночь нарушитель мог скрыться. Ищи его тогда среди этих сопок. Наконец подтянули свое сооружение к протоке и наполовину спустили в воду. Я нетерпеливо вскочил на просмоленные доски, позвал напарника:

— Прыгай!

Но моя команда запоздала. Плот рвануло течением, закрутило и понесло к большой воде.

— Веслом, веслом управляй! — кричит Никита. — Унесет!

Но плот только еще больше закручивался и упрямо шел по середине протоки, или, как говорят моряки, по фарватеру.

— Веслом, веслом!.. — надрывался Борщов, прыгая через камни на берегу.

— Давай в обход к той зубчатой высотке! — кричу я ему в ответ. — Там встретимся!

А мой неуправляемый снаряд все набирал и набирал скорость и выскочил на океанскую волну. Теперь меня уже не крутило, а бросало то вверх, то вниз, как на качелях. Я все еще пытался прижаться к берегу, изо всей силы налегал на весла, но скоро понял, что из этого ничего не получится.

Волны становились все выше и выше, шагали все шире и шире. Сейчас они казались уже огромными темно-зелеными валами с шипящими белыми прожилками. И самое непонятное: откуда они брались? На берегу ветра почти не было. Видимо, он бушевал где-то там, далеко в океане, давая о себе знать за тысячи миль.

Между прочим, братцы, не очень веселое это занятие — быть одному на плоту, слушать тяжелое дыхание океана и смотреть, как на тебя накатывается волна за волной, одна мощнее другой. Кажется, что они вот-вот сомкнутся над головой и навсегда захлопнут от тебя небо. Но какая-то непостижимая сила снова и снова поднимала плот на пенящийся гребень волны и тут же бросала вниз. Берег отодвигался все дальше и то куда-то проваливался, то вновь выпирал на поверхность... Одной особенно сильной волной сорвало вещевой мешок, притороченный к брусу, и чуть не смыло самого капитана. Едва успел ухватиться за железную полосу, стягивавшую плот посередине...

Рассказ полковника становился все строже. Казалось, что он забыл про нас и говорил как бы сам с собой, заново переживая ту далекую пограничную историю, глубже других запавшую в память.

Откуда-то ворвался теплый, будто подогретый, ветер и начал выдирать из-под нас клочья сухой травы. Все вокруг зашевелилось, загудело, засвистело. Тучи провисли еще ниже. Прямо над нашими головами вдруг полоснуло словно бы острым мечом, раскаленным до синевы. И сразу же раздался такой оглушительный треск, точно и небо, и землю рвало на куски.

— Замочит, ребята, — не то посочувствовал, не то предупредил полковник.

Но никто даже не откликнулся на это предупреждение. Перспектива намокнуть под дождем была такой мизерной по сравнению с тем, что творилось в океане.

— Силы мои убывали. Намокшее обмундирование сковало и без того одеревеневшее тело. Брезентовый плащ сделался жестким, как кровельное железо. Я думал только об одном: найти какое-то другое положение, дать немного отдохнуть рукам, онемевшим коленям. Но тут на меня надвинулась зловеще-черная лавина воды. «Неужели конец?» — с ужасом подумал я. Плот встал почти вертикально. Меня рвануло вниз...

Но каким-то чудом ноги зацепились за канат. Левый сапог сорвало. Меня перевернуло на спину. «Ничего, ничего, в сапоге столько же воды, сколько в океане, — утешал я себя. — Зато можно расслабить руки, отдохнуть».

Теперь уже бултыхался не плот, бултыхалось небо. Оно помутнело, разбухло, по нему катились бесцветные облака. Меня тошнило. Холодная вода вымывала из тела остатки тепла. Мысли стали вялыми, безразличными...

Болтало как будто меньше. А может быть, я терял сознание, перестал ощущать, что происходило вокруг. И тут плот обо что-то глухо ударился и развалился. Я начал погружаться в воду...

Громовые залпы раскалывали небо где-то уже далеко от нашей копны клевера. За ними умчался и норовистый ветер. По земле тяжело зашлепали крупные капли дождя. Эта пристрелка грозила ливнем. Пограничник, казалось, ничего не замечал. И только когда хлынул дождь, он поднялся:

— Домой, ребята!

Еще не очень соображая, что от нас требуется, мы вразнобой пустились за ним. Полковник бежал легко, ровно, как настоящий стайер. А ребята спотыкались, падали, чертыхались. Отставать никому не хотелось. В селе можно укрыться от дождя, дослушать рассказ. Вот и первые дома. Но пограничник не сбавляет темпа. Ванюха Лягутин сделал отчаянный рывок, нагнал полковника уже около избы. Корниловых и, задыхаясь от бега и волнения, спросил:

— Павел Александрович, а когда же встретимся?

— Завтра вечерком. Где-нибудь на речке.

Ночью мне спалось плохо. Да и не только мне. Петька Стручков прибежал чуть свет.

— Айда к Корниловым!

Его рыжая щетина топорщилась озорно, воинственно. С длинного носа сползал очередной слой не успевшей затвердеть розовой кожицы. Мне понравилась его активность. Значит, за живое задело. Это хорошо. Но вслух сказал:

— Потерпи до вечера.

— Почему до вечера? Что, о границе можно только впотьмах рассказывать?

— Лука ждет нас у правления. Топор не забудь! — выпроводил я Стручка.

Вслед за Петькой заскочил Ваня Лягутин. Его глаза казались воспаленными. Он жалел, что не знает точно, где все это происходило, есть ли там приливы и отливы, какие течения, господствующее направление ветров. Плот, по его мнению, пограничники построили неправильно. Надо было укрепить его на пустых бочках, приподнять над водой, защитить от волн.

Ванюха увлекся, начал рассказывать, какой бы плот соорудил он сам, какое взял с собой снаряжение. Даже про запасы пресной воды не забыл. И уж, конечно, на его плоту надувались паруса. Неизвестно только, что в этом рассказе было от самого Ванюхи, а что от Жюля Верна...

Даже бригадир, Лука Челадан, сегодня не торопил с работой. Мы перекрывали крышу животноводческой фермы. Но следили не за тем, чтобы быстрее подавали доски для обрешетки, а за солнцем: когда же наконец оно встанет над колокольней и можно пошабашить.

Там же, на крыше, стали уславливаться, кого делегировать к пограничнику. Неудобно явиться толпой, как вчера. Потом начали выбирать место на реке. Лука предложил Заводь, Ванюха — Сухой луг, Петька настаивал на мостках, где бабы полощут белье. И опять спорили лишь затем, чтобы как-то протянуть время. Все были уверены, что пограничник определит это место сам.

Так оно и вышло. Павел Александрович увел нас к мельничному омуту. С этим омутом было связано много легенд, и каждая заканчивалась утопленником или утопленницей. Мы до сих пор побаивались купаться в нем.

Полковник, наверное, знал об этих легендах и решил испытать, как глубоко сидят в нас старинные поверья. Он быстро разделся, влез на сваю и ласточкой вошел в воду. За ним, не раздумывая, бросился Лягутин. Потом, не очень охотно, Лука Челадан и я. Остальные молча сидели на берегу.

Вода была теплой, бархатной, не хотелось вылезать, тем не менее мы поспешили на берег за Павлом Александровичем.

— Славно, славно! — приговаривал он, прыгая то на одной, то на другой ноге, выливая воду из ушей.

Петька Стручков оправдывался:

— У меня трусов нет.

— Здесь мужской пляж, — поддел его Лягутин. — Придумай что-нибудь поумнее.

Стемнело. Луне и сегодня не повезло, ее сдавили хмурые, молчаливые тучи. Неужели нас опять прогонит дождь?

Мы с нетерпением ждали, пока полковник оденется, настроится на продолжение прерванного рассказа. Наверное, сейчас все видели то же, что и я: мертвую океанскую зыбь, холодное свинцовое небо, разрушенный плот и одинокого человека, погружающегося в ледяную воду...

— Я ухватился за доску и не сразу сообразил, что стою на дне, что почти рядом берег, загроможденный каменными глыбами, — тихо начал полковник. — Крупная волна выбросила меня вместе с доской на отмель. У меня не хватило сил даже подумать, чему я обязан спасением: изменившемуся ветру, морскому течению или просто капризам океанских волн? Начал вылезать из воды...

Не помню, братцы, сколько времени я полз, как забрался в каменную расщелину и задремал. А когда очнулся — не сразу понял, что со мной. Ощущение было такое: не то я вмерз в камень, не то покрылся коркой льда. Не могу ни встать, ни сесть, ни повернуться. Лежу ничком. Неужели эти холодные стены станут моим последним пристанищем?

Приподнимаюсь на локти и волоком, как тюлень, подаю корпус вперед. Еще раз, еще, еще. Огромным усилием воли заставляю себя сесть. Подтягиваю колени к животу и снова выпрямляю. Проделываю это упражнение множество раз. Меня начинает бить озноб. Зубы стучат, голова, плечи, руки непроизвольно дергаются. Но это радует меня: значит, внутри пробудилась жизнь. Тело постепенно наполняется теплом, становится подвижным.

Пытаюсь встать. На босую ногу смотреть страшно: синяя, вся в ссадинах и кровоподтеках. Отрезал рукава от брезентового плаща, натянул на истерзанную ногу, прихватил веревочкой. И вот бреду: с непокрытой головой, в одном сапоге и брезентовой безрукавке. Наметил ориентир — дымчатая сопка с острыми скалистыми зубцами. Где-то там маячил силуэт человека. Неужели это было сегодня?.. Потихоньку разминаю запекшийся в крови указательный палец правой руки, и на душе становится теплее: все стравил океану, а оружие сохранил. Впрочем, это не моя заслуга. Если бы не выдержал ремень, винтовку сорвало бы со спины.

Вскоре начала заползать новая тревога. Солнце зашло, с океана надвигалась черная ночь. Воздух загустел, пропитался влагой. Зубчатая сопка потеряла свои очертания, слилась с другими возвышенностями.

На пути встала заснеженная низина. Жадно глотаю снег. Теперь бы еще корочку хлеба. Одну только корочку! Чтобы хоть как-то дисциплинировать себя, мысленно отсчитываю минуты. Через каждые четверть часа — короткая остановка.

Снег сырой, глубокий. Усталость валит с ног. Охватывает не страх перед холодной, беспросветной ночью, а какое-то тупое безразличие. Я пугаюсь этого приступа, он уже подкрадывался ко мне на плоту. Заставляю, приказываю себе идти.

Теперь делаю остановки через десять минут. Только бы не упасть, не заснуть. Трудно. Начинаются галлюцинации. Все время чудится, что за мной кто-то идет. Останавливаюсь — шаги замирают, двигаюсь — снова раздражающие чавкающие звуки. На всякий случай снимаю винтовку, нащупываю спусковую скобу.

И вдруг слышу голос Борщова:

«Стой! Руки вверх!»

«Никита!..»

Он подхватывает меня.

«Пашка, Пашка-а-а! Живой! И еще идешь, и еще с винтовкой!..»

Кое-как преодолеваем снежную низину. Никита усаживает меня на камень, забинтовывает руки, переодевает в свою одежду и почти сонного кормит...

А утром, братцы, поймали мы японского шпиона.

Ребята растерялись от неожиданности. Кто-то даже начал заикаться:

— А-а ка-ак по-по-поймали-то?

— Самым кустарным способом, — повеселел пограничник. — Подошли к подножию зубчатой сопки и обомлели: на берегу из каменной расщелины поднимался жиденький сизый дымок.

Океанские волны тяжело бились об отвесные скалы, пенились, кипели. Но на этот раз они были нашими союзниками. Неслышно подкрались к цели. Никита прыгнул вниз и, как медведь, подмял под себя сильного пружинистого человека. Я свалился в расщелину вслед за своим напарником. Короткая борьба — и на руки пленника наложена надежная веревочная петля. И вот он уже неподвижно сидит против нас на скрещенных ногах, как каменное изваяние Будды. В узких щелочках глаз горит лютая злоба. Заговариваю по-русски — молчит. Перебираю небольшой запас готовых фраз из русско-японского разговорника — ни звука. Пробую объясняться жестами — никакого внимания.

Вижу, что таким путем ничего не добьюсь. Хитрость, коварство японских разведчиков были общеизвестны. Что же делать? Как узнать, почему он торчал здесь, около берега? Недавно высадился или, наоборот, поджидал морской транспорт? Один или где-то неподалеку затаились его соучастники? При нем пакетики с сушеной рыбой, сухари, пистолет, зажигалка, карманный фонарик. Неужели он так налегке высадился на нашу землю? Все надо выяснить. Но как перехитрить этого Будду?

Никита, видимо, лучше меня знал психологию подобных людишек. Он прикинулся простачком:

— Давай, Паша, пристрелим этого самурая. По-русски все равно ни черта не понимает. Чего с ним возиться?

И немого прорвало. На чистейшем русском языке рассказал, как попал сюда, кого и когда ждет, где спрятано шпионское снаряжение...

— Почему же он харакири себе не сделал? — возмутился Ванюха Лягутин, будто самурай в чем-то обманул его.

Пограничник пожал плечами. Действительно, в ту пору много было разговоров о том, что японские разведчики не сдаются живыми. Однако пойманные почему-то предпочитали долголетнюю тюрьму мгновенной смерти.

Мальчишки загалдели:

— А как обратно добрались?

— Орден получили?

— Правда, раньше награждали золотым оружием?

Полковник молчал. Притихли и мы.

— А я все ждал, братцы, что вы спросите: почему же эта пограничная история больше других запала мне в память?

— Потому что сцапали опасного лазутчика! — безапелляционно решил Петька.

— Нет. Когда бросало в океане, когда лежал на берегу, ко мне подкрадывалась предательская мысль: «Все, конец!» Так вот, ребята, пока человек жив, у него не должно быть таких мыслей. Смерть можно презирать, смотреть ей в глаза, но не ждать ее...

Павел Александрович несколько раз порывался подняться, но мальчишки применяли все новые и новые ухищрения, чтобы задержать его. И вот мы вместе с ним уже шагаем по глубоким снегам Заполярья, высаживаемся на небольших туманных островах, где штормящий океан накатывает свои гигантские волны прямо на пограничные заставы, взбираемся на снежные вершины гор, обжигаемся о горячие пески Кара-Кумов. Временами наши мысли опережают рассказчика и каждый из нас не просто слушает, а сам штурмует заоблачные высоты, преследует нарушителей границы по топям и болотам, по глухой, непроходимой тайге, бежит по следу за умной пограничной собакой, скачет на быстрых, разгоряченных конях...

Проводив полковника до дому, мы возвращались вчетвером: Лука Челадан, Ванюха Лягутин, Петька Стручков и я. Шли молча. Теперь все наши мысли были на той горной границе, где служит Павел Александрович. Одно смущало — полковник как-то не очень серьезно отнесся к просьбе взять нас к себе.

— Конечно же, не на запад! — объявлял кому-то свое окончательное решение Ванюха. — Что это за граница? Идешь в дозоре, а тебе кричат с той стороны: «День добрый, пан Лягутин!» Надо туда, где сплошные горы и сплошные опасности, где и небо выше, и птицы больше. До чертиков надоели наши места; кочки не сыщешь, чтобы запнуться.

— А с плоскостопием возьмут? — робко спросил Лука Челадан.

— Возьмут, — не очень твердо ответил Лягутин, видимо вспомнив про свою близорукость. — Возьмут! — уже решительнее произнес он. — Не в балет будем проситься, на границу!

В воскресенье меня, Луку Челадана и Ванюху Лягутина пограничник пригласил к себе. Стручков примазался к нам без приглашения. На сей раз Петьку занимали не океанские волны.

— Чего это дочка полковника нигде не показывается? Какая-нибудь финтифлюшка: фик-фок на один бок! «Не хочу знаться с деревенщиной». — И Стручков начал кривляться, изображая эту самую финтифлюшку.

Мы вошли в избу и удивились. Куда делась годами наслаивавшаяся, копоть, неистребимый запах солярки, мазута и всего того, чем дышит трактор! Стол, лавки, даже бревенчатые стены были выскоблены добела и казались новыми. На пол ступить страшно.

Хозяин дома, тракторист Федор Корнилов, сидел в переднем углу за столом в новом сером костюме, голубой рубашке на молнии, тщательно выбрит и причесан. Он, казалось, стеснялся своей праздничной одежды и все искал, куда бы спрятать крупные руки с черными, огрубелыми пальцами.

— Проходите, садитесь! — приветливо кивнул нам полковник.

Теперь рассказчиками были мы. Павел Александрович интересовался, сколько в колхозе молодежи, вся ли работает, есть ли свои специалисты.

— За Земляничной балкой ваши поля?

«Он уже и там успел побывать, — почему-то с удовольствием подумал я. — Наверно, как и мы, в свое время бегал туда за земляникой». А вслух сказал: — Нет. Соседнего колхоза «Авангард».

— До чего там плоха яровая пшеница. Разве они не знают, что на этих землях лучше озимую сеять?

— Знают.

— Почему же не посеяли?

— Семян не было.

— Не понимаю...

— Сдавали зерно сверх плана. Ну, чтобы выйти на первое место в районе.

Полковник удивленно смотрел на меня. Неужели и в наше время можно оставить колхоз без семян?

Да, Павел Александрович, оказывается, можно. Сначала сдают, а потом выпрашивают. У кого выпрашивают? Да у тех же, кто принимает рапорты о перевыполнении. Но в прошлом году этот номер не прошел.

— А теперь они на каком месте?

— Опять на первом.

— Смеетесь?

— Нет, на полном серьезе, — сказал я и начал пояснять.

Колхоз «Авангард» закончил весенний сев на пятнадцать дней раньше прошлогоднего и вышел на первое место в районе. Ура! Жирные заголовки в газете, пышные речи на совещаниях, пьянки в селе Спасе.

Мы в арифметике, вероятно, были сильнее соседей. Взяли подшивку газеты «Заря» за последние три года, сличили весенние рапорты авангардовцев. Чудеса! В каждом рапорте — на пятнадцать — двадцать дней раньше прошлогоднего. Выходило, что в этом году они сеяли примерно в конце февраля, когда избы были по крыши в снегу.

«И вы молчали?» — говорил взгляд пограничника.

— Нет, не молчали, — предварил я его вопрос.

И рассказал, что произошло на районной комсомольской конференции.

Было это два месяца назад, вскоре после весенней пахоты. Один секретарь комсомольской организации решил раскрыть «секрет» успехов колхоза «Авангард». Взошел на трибуну...

Ох, до чего же тяжело было парню стоять на этой высокой трибуне под прицелом неулыбающегося усатого дяди из производственного управления! До прихода этого дяди в зале были и шутки, и смех, и песни. А как вошел — все разом смолкло. Сам он вроде бы и не так уж был строг, но его усы словно гипнотизировали. И выступающие больше смотрели в президиум, чем в зал. Разве только кто уж очень увлечется, войдет в раж.

Одним словом, если ты взбираешься на трибуну, потрудись все взвесить, выверить, написать. Не дай бог, ляпнешь что-нибудь не очень складное и рассмешишь делегатов. Усы на все это реагируют, как барометр, и действуют, будто независимо от своего хозяина: то опустятся вниз, то изогнутся закрученными хвостиками сверх, то распушатся.

А у парня даже конспекта не было. Не мог он назвать и номеров газет, в которых печатались сводки о весеннем севе. Из президиума реплика:

— Неправильно!

А в ответ сразу несколько голосов:

— Правильно! Показуха! Очковтирательство!

И вот из зала летят одобрительные хлопки, а из президиума снаряды из аркебузы: «Демагогия! Оплевывание лучших колхозов!» Секретарь уже запинается, робеет — не такой уж он искусный оратор, этот секретарь, — и, скомкав свое выступление, садится не в президиум, где сидел до выступления, а спускается вниз, к делегатам. Ему жмут руки, хлопают по плечу, а на трибуне уже стоит усатый дядя.

— Мальчишество! Наговорить чепухи и убежать в зал. Предлагаю вывести его из состава президиума!..

— Ну, — торопит полковник, — а что было дальше?

— Избрали в райком.

— Как?

— Он и сам не очень хорошо помнит как. Думал, провалят, а проголосовали единогласно. Один человек здорово помог.

— Что за человек?

— Таня Кружкова, секретарь райкома комсомола. Вот эта твердо стоит на трибуне. Ее не сбить репликами, не смутить усами.

Наша деловая беседа неожиданно оборвалась. Дверь распахнулась, и в нее стремительно влетела девушка. Не вошла, не вбежала, а именно влетела.

— Кто наследил?! — обожгла она нас своими большими глазами.

Петька выгнул рыжие брови, будто спрашивал: «Откуда ты свалилась такая красивая?» Ванюха беспокойно заерзал на скамейке.

— Познакомься, Люба, комсомольское руководство.

— Комсомольскому руководству тоже не мешает вытирать ноги перед входом в дом.

Пограничник улыбнулся: дескать, ничем не могу помочь, башмаки-то в самом деле надо было поскоблить у крыльца.

Я украдкой разглядывал строгую хозяйку. Белое без загара лицо, белые шелковые бантики в длинных косах, белое платьице, белые носочки, белые туфельки. И мне почудилось: за ее спиной сложены белые крылышки, на которых она только что влетела.

— Ну, так на чем мы остановились?

— Не остановились, а закончили, папа. Сейчас будем обедать. Все надо делать вовремя! — еще строже проговорила Люба.

Полковник только руками развел: дисциплина есть дисциплина, и не мне ее нарушать. Мы заторопились...

— Вот это да! — только и вымолвил,Петька, когда вышли на улицу.

— Волевая, — отметил Лука.

Вечером Люба пришла на «лобное место», как прозвали вытертый пятачок около колхозного клуба. Бросалось в глаза, что мальчишки были возбужденнее, чем обычно. Они беспричинно смеялись, пронзительно свистели, кривлялись, подставляли танцующим ножки. Петька Стручков только что на голове не отплясывал, а на руках пробовал. Я давно заметил, что взрослые парни становятся детьми чаще всего в двух случаях: когда оправдываются, будучи кругом виноватыми, и когда хотят обратить на себя внимание девушки. Наши, володятинские, не были исключением.

Люба подошла ко мне запросто, как к старому знакомому.

— У вас мальчишки всегда так с ума сходят или только по воскресеньям?

«Удивительно, у обоих одни и те же мысли», — подумал я, но сказать так почему-то постеснялся. Да и Люба уже перескочила на другое:

— Вы любите ловить рыбу?

Кто из мальчишек не любит ловить рыбу! Но вот чтобы этот вопрос интересовал девчонок — это неслыханно. Я замешкался с ответом.

— А я люблю. Мы с папой часто ездим на озеро. Я даже спиннингом пробовала.

Я не знал, что такое спиннинг, и опять промолчал.

— Что, секретари бывают и немые?

— Почему? — задал я дурацкий вопрос и покраснел. — У нас в речке всякой рыбы полно. Сейчас язи хорошо берут.

— Пойдемте завтра.

— А вас пустят?

Люба не ответила, только снисходительно улыбнулась: уж не воображаешь ли ты, секретарь, что меня все еще за ручку водят?