"Николай Романов. Встреча с границей (Повесть) (fb2)" - читать интересную книгу автора (Романов Николай Александрович)

ПОСЛЕДНИЕ УСИЛИЯ

У нас на вооружении появились новые слова: сколачивание подразделений. Это нечто похожее на приведение одиночек к общему знаменателю. Немножко вздохнули. Еще бы! Возьмите ту же строевую подготовку. Когда шагаешь один, все время кажется, что у тебя и ноги чужие, и руки лишние, и голова набок. То ли дело в общем строю! Четкие шаги гулко разносятся по плацу, упругая земля вздрагивает. Близкий локоть товарища бодрит, заставляет равняться, подтягиваться, поднимать выше голову. Один раз пробовали даже под оркестр. Так уж совсем здорово. Шагаешь и ног под собой не чувствуешь, будто не идешь, а летишь. И нет в тебе ни скованности, ни тяжести, ни усталости. Шел бы и шел безостановочно до самой границы.

Появились озорные солдатские шутки — первый признак хорошего настроения. Однажды Петька Стручков поймал где-то ежа и перед отбоем положил его в постель Иванова-третьего. Обитатели палатки замерли, ожидая, что будет дальше. А толстяк лег на ежа и тут же захрапел.

Сегодня вволю посмеялись и над всеми Ивановыми. Пришло письмо...

Тут хочется сделать небольшое отступление. Пожалуй, никто столько не пишет и не ждет с таким нетерпением ответных писем, как солдаты в первые недели службы. Новобранец по прибытии может не запомнить фамилию старшины, не знать дорогу в столовую, в каптерку. Первое, о чем он спросит, переступив порог учебного пункта, — адрес, или, как теперь мы гордо произносим, номер войсковой части! А потом начнет ныть, что письма доставляются на волах. И пусть на конверте стоит штамп «Авиапочта», все равно будет твердить на волах!

Но даже если письмо на столе у дневального, ты не сразу заполучишь его. Дневальный, на какое-то время забыв о своих прямых обязанностях, становится затейником. Сначала, как приманку, покажет тебе уголок конверта, затем приоткроет надпись. Если ты ее не разобрал, посоветует купить очки. И только когда ты разрумянишься, дойдешь до точки кипения или начнешь глупо улыбаться, показывая, что готов на любые жертвы, раздастся команда: «Танцуй!»

Теперь представьте, что названа фамилия Иванова. Никто и не подумает добавить имя, не говоря уже об отчестве. Вот и сегодня. Петька Стручков, размахивая конвертом, орет:

— Иванов, танцуй!

Вышли сразу трое. Вокруг нас замкнулся круг любителей острых ощущений.

— «Барыню»!

— Гопака!

— Лезгинку!

— Асса! Асса! Асса! — хлопают в ладоши солдаты.

Иванов-второй вспыхнул, рассердился, но быстро оттаял. Через минуту он уже лихо стучал каблуками, отбивая чечетку. Иванов-третий тяжело, по-медвежьи кося ногами, начал вальсировать. Взмок, рассвирепел, сошел с круга, погрозил Петьке кулаком. Я пустился было вприсядку, но после трех колен нескладно плюхнулся на землю.

Захватывающее зрелище! Со временем из нашей тройки, вероятно, получится небольшой танцевальный ансамбль оригинального жанра: «Медведи на льду».

Словом, развлекались как могли. Петька Стручков решил даже разыграть старшину.

Аверчук проводил занятия по Дисциплинарному уставу своей испытанной методой:

— Ну, кто хорошо знает устав?

— Пушкин, — громко подсказали с задних рядов.

Обжегшись однажды на Козловском, старшина не дал поймать себя во второй раз.

— Кто сказал Пушкин?

— Я, — смело поднялся Петька.

— Один наряд вне очереди.

— За что же, товарищ старшина?

— Не будете на мертвых сваливать.

— Какой же он мертвый? — не сдавался Стручков. — Пушкин, подымись!

С последнего ряда робко привстал стриженный под нулевку паренек. Он только вчера прибыл из другого подразделения и каким-то образом миновал списки старшины.

— Пушкин?

— Так точно!

— У нас таких не было, — усомнился старшина.

— Я из учебной роты связи.

— Выгнали, что ли?

— Никак нет, сверх комплекта был.

— Устав знаешь?

— Так точно, знаю!

Крылатые «так точно» и «никак нет» покорили старшину. Он с видимым удовольствием рассматривал пришельца. Зато все параграфы устава свалились непосильным грузом на Петьку Стручкова. Тот простоял столбом почти половину урока.

Никто не заметил, в какой день и час в настроении ребят произошел перелом. Но он произошел. Все чувствовали, что скоро, очень скоро мы вольемся в строй действующей пограничной армии. Ванюха Лягутин, вероятно, уже в десятый раз возвещал об окончательной дате прощания с учебными винтовками, учебными классами, учебной контрольно-следовой полосой.

Я отсчитывал дни по-своему. Кинокартины для нас показывали два раза в неделю: в среду вечером и воскресенье днем. В первую среду после разговора с Любой я был в наряде, а в воскресенье, в часы дневного сеанса, занимался уборкой лагерной территории. В следующую среду — вечернее занятие, а в воскресенье меня снова послали в наряд. Может быть, это простое совпадение и старшина тут ни при чем. Но я чувствовал, что он все время держит меня под прицелом. Началось с моего знаменитого рапорта начальнику отряда. Потом вызов к нему на квартиру, где, по мнению старшины, мне делалось «втирание». Но самым неприятным был последний случай.

Я весь день работал на конюшне: таскал, месил глину, утрамбовывал стойла.

Сержант, руководивший ремонтом, похвалил:

— Молодец, Иванов, сразу видно, что не белоручка. А то прислали как-то Стручкова. Вот лодырь! Я, говорит, привык к интеллектуальному труду. А тут хоть бы чернозем, а то глина. Передай старшине, что объявляю тебе благодарность за отличную работу.

Я шел усталый, грязный, но довольный собой. Давно не держал лопату в руках. Сейчас умоюсь, завалюсь на жесткий матрац и засну сном праведника. Но в палатке застал начальника отряда. Он сидел за самодельным столиком и беседовал со Стручковым и Лягутиным.

— Разрешите, товарищ полковник?

— А, Иванов! Что же, братец, пригласить пригласил, а сам скрылся. Где это тебя так разрисовали?

Я объяснил.

— И на занятиях не был?

— Так точно!

— Ну хорошо, хорошо! — не то одобрил, не то кому-то пригрозил полковник.

А после его ухода в палатку ворвался Аверчук. Я был уже в нижнем белье, но под суровым взглядом старшины принял стойку «смирно».

— Хорош гусь!.. Когда надо рапортовать — у него язык не ворочается, а когда следовало бы помолчать — молотит за. десятерых. Ну ты еще пожалеешь об этом! — Старшина вышел, только полог палатки рвануло ветром.

Петька Стручков свистнул:

— До чего же вредный народ эти старшины, жуть! Мне дядя рассказывал, как во время войны...

Мы уже знали, что было с Петькиным дядей во время войны. А вот что будет со мной?..

В общем, за две недели я так-таки и не был в кино. Не был и в расположении офицерских домиков. А так хотелось хотя бы издали взглянуть на Любу. Вокруг палаток учебного пункта стен не воздвигали. Была лишь условная линия, дальше которой заходить не разрешалось. Через обычную стену, наверное, перемахнул бы, а через эту, условную, не могу. Положено пересекать ее только в строю.

Но мои молитвы все-таки были услышаны. То ли старшина запамятовал, что сегодня среда, то ли работы для меня не нашлось, так или иначе, а я оказался в кино. Люба вошла перед самым началом сеанса и села в ложу для начальства. Как ей дать знать? При первой же попытке приподняться сзади сердито спрашивали:

— Ты что, стеклянный?!

Какая уж тут картина! Кинокадры расплываются, смазываются, текут, как далекие бесцветные облака. Согнувшись в три погибели, по чьим-то ногам пробираюсь между стульями. Увесистые тумаки в спину сообщают мне дополнительную скорость. Вот наконец и фойе. Заметила ли? Догадается ли последовать моему примеру?..

Сдерживаю дыхание, стараюсь шагать спокойно, даже беспечно. С большого цветного плаката на меня смотрит белокурая девушка с разметавшимися по ветру волосами. Как она удивительно похожа на Любу. Рядом с ней сияющий парень с черным лицом и необыкновенно белыми зубами. Сыну Африки приятно чувствовать себя равным среди равных. Группа молодежи большая, но почему-то только одна эта пара приковывает внимание.

— Здравствуйте!..

Я зачем-то начинаю одергивать гимнастерку, поправлять фуражку, ремень. Надо бы, наверное, что-то сказать, а я все кручу и кручу свой несчастный ремень. И почему в фойе не выключают свет на время киносеанса? Кому нужна эта иллюминация?

— Давай выйдем в садик, — выручила меня Люба.

Сели на освещенной скамейке. Между нами мог бы свободно уместиться Иванов-третий. Оба молчим. Сквозь стены клуба доносятся оглушительные звуки музыки. Бедняги, как они там терпят. За один сеанс можно оглохнуть. И вдруг тишина. Но только на несколько секунд. В зале засвистели, затопали. Кинозритель везде одинаков.

— Что случилось? — спросила Люба.

— Вероятно, лента оборвалась...

Девушка посмотрела на меня с сожалением. Даже с обидой... «Да она совсем о другом!» — догадался я. И начал вспоминать вслух все прошедшие среды и воскресенья. Даже про уборку лагерной территории не забыл сообщить. Теперь уж меня не остановить. Заочно знакомлю со своими однофамильцами. Рассказываю про танцевальный ансамбль оригинального жанра «Медведи на льду», про то, как Иванов-третий заснул на еже.

Но Люба даже не улыбнулась, только еще дальше отодвинулась от меня.

— Так что же случилось? — повторила она. — Нельзя в кино — нашел бы тысячи других способов повидаться.

— Подскажи, все сделаю!

— Поздно. Через три дня вас пошлют на заставы.

Оба замолчали, несчастные, подавленные...

Стены клуба вновь потрясли оглушительные звуки музыки. Люба придвинулась ближе, как бы случайно прикоснулась горячей ладонью к моей руке, да так и не отняла.

— Будешь писать с заставы?..

Резко распахнулись двери клуба, повалили зрители. В тот же момент раздалась зычная команда старшины:

— Становись!..