"Ромен Роллан. Николка Персик" - читать интересную книгу автора

говорят; верю, но признаюсь, судьбу я в книге находил только после того, как
свершилась она.
Увидя меня, добрый Ерник просиял; и весь дом сверху донизу задрожал от
наших раскатов. Вид этого пузатого человечка радует меня. У него лицо рябое,
широкие щеки, красочный нос, глаза узкие, живые, хитрые. Он часто бурчит,
людей и погоду бранит, но на самом деле он благодушно-насмешлив и еще пуще
меня балагурит. Он умеет и любит, - с видом суровым отпустить не то что
красное, а прямо-таки багровое словцо. И приятно глядеть на него, когда,
важный, сидит перед бутылкой он, именует бога чревоугодия и бога веселья,
распивает и распевает. Довольный моим приходом, он стиснул мне руки в
толстых своих лапах - жестких и неуклюжих, но лукавых, как и он сам, лукавых
и ловких, когда нужно работать, стругать, вырезывать, переплетать. Все в
доме сделано им самим; и не все красиво, но все от него исходит; и - красиво
ль оно или нет - это его портрет.
По привычке стал он жаловаться на то на се; а я, из духа противоречия,
хвалил и то и это. Он лекарь - "тем хуже", я же лекарь - "тем лучше" вот и
вся игра наша. Далее побранил он своих клиентов; и действительно, они не
особенно торопились платить: долги некоторых из них вот уж тридцать пять лет
как еще не погашены; да и сам он не очень настаивает. Другие если и платили,
так только случайно, и чаще всего натурой: корзиной яиц, курой; таков
обычай! Проси он деньгами - обиделись бы. Он ворчал, но не противоречил; и
мне кажется, что, будь он на их месте, он поступал бы точно так же. По
счастью, у него был известный достаток - питательный капиталец. Жил он
незатейливо, старым холостяком, за бабочками не бегал - а что касается
вкусовых наслаждений, то на этот счет сама природа позаботилась - стол
накрыт среди наших полей; виноградники наши, плодовые сады, садки являются
обильной кладовой. Тратил он только на книги, но скупясь, их показывал
только издали, не любил одалживать. Кроме того, у него была плутовская
склонность глядеть на луну сквозь те стекла, которые недавно из Голландии к
нам прибыли. Он устроил себе на крыше между трубами колеблющуюся площадку,
откуда он строго наблюдает вертящийся небосвод; он пытается разобрать, не
много, впрочем, понимая, букварь судеб наших. Не верит он в это, но любит
обманывать себя. Я его понимаю: приятно из окна своего смотреть на огни
небесные, что проходят, как по улице барышни; воображать их любовные
приключенья, кружевные романы, и хоть, может быть, ошибаешься - все равно
это развлекательно. Мы долго обсуждали чудо - кровавую шпагу, которой
взмахнул некто в ночь на четверг. И каждый из нас объяснял знаменье
по-своему; каждый, разумеется, утверждал непоколебимо, что его заключенье -
правильное. Но под конец оказалось, что ни тот ни другой ничего не видел. В
этот вечер звездочет наш как раз задремал на крыше своей. Не так уж скучно,
когда в дураках остаешься не один. Мы и повеселели.
И потекли мы в путь, твердо решив ни в чем попу не признаваться. "ли мы
полем, разглядывая юные ростки, веретенца розовые кустарников, птиц,
начинающих гнезда вить, и ястреба, который колесил над равниной, вспоминали,
смеясь, как некогда мы над Шумилой подшутили. В продолжение нескольких
месяцев Ерник и я, мы из сил выбивались, чтобы научить крупного дрозда,
посаженного в клетку, песне гугенотовской. Когда нам то удалось, мы
выпустили его в поповский сад. Он там основался и сделался гласником для
всех других деревенских дроздов. И Шумила, которого их хорал невольно
отвлекал от молитвенника, крестился, божился и, уверенный, что сам бес