"Братья Стругацкие" - читать интересную книгу автора (Скаландис Ант)

Глава восьмая ПЕРВЫЕ ЛЮДИ НА ПЕРВОМ ПЛОТУ

Рабочий день заканчивался. Хотя, строго говоря, у редактора в «Гослитиздате» рабочий день ненормированный и фактически с уходом домой мало что меняется. Тащишь с собой рукописи, пишешь какие-то заключения, рецензии, а уж голова-то и вовсе занята работой с утра до ночи. Так что расслабляться приходится не по часам, а так сказать, по настроению, по ситуации, когда совесть подсказывает.

Рабочий день заканчивался в том смысле, что разошлось по домам начальство, машинистки, девочки из корректорской, секретарша главного… И вот теперь, когда остались все свои, Аркадий потянулся, отложил ручку, снял очки и потер глаза. Потом снова надел очки, достал бумажник и, бросив долгий внимательный взгляд на студента Витю, совершенно не спешившего домой, сказал вальяжно, подражая Алексею Толстому, любимому писателю своему:

— А что, Витя, не сбегать ли тебе за коньяком?

— Айн момент, Аркадий Натанович. Сколько взять?

— Ну, скромненько так. Пойди, значит, спустись вниз. Знаешь, где магазин? Через Сад Баумана не надо, а ты иди по нашей стороне почти до Разгуляя. И, значит, бутылочку коньяку, ну и шампанского прихвати.

— Аркадий Натанович, а шампанского-то зачем? — Витя остановился в недоумении.

Аркадий удивленно посмотрел на него и медленно так, низким красивым голосом произнёс:

— А запивать-то чем же, чудак?

Пили вчетвером. Индолога Володи Быкова не было. Миша Малышев, тоже виияковец, тюрколог, тоже замечательный переводчик и тоже большой любитель этого дела, особенно после службы на Кавказе, неожиданно отказался — потому как спешил куда-то. Не отказался Саша Горбовский. И ещё присоединилась зашедшая к ним в комнату Тамара Прокофьевна Редько. Коньяк Тома не пила, так что шампанское оказалось кстати вдвойне. И посидели они замечательно. О фантастике интересно поговорили. Тома фантастику недолюбливала и всё норовила перевести разговор на сугубо переводческую тематику. Зато Витя Санович с огромным любопытством слушал и всё задавал вопросы, иногда очень смешные в своей наивности. Витя — поэт в душе и японский язык прекрасно чувствует, Аркадий ценил его за это. Собственно, сослуживец Аркадия и соавтор его по переводу «Зоны пустоты» Толя Рябкин и прислал-то этого мальчишку для перевода стихов к роману — в порядке практики, а мальчишка полюбил их компанию, стал появляться всё чаще и сделался в доску своим.

А уж как в тот вечер увлёкся разговором Сашка Горбовский! Выпили по чуть-чуть, и понесло его. Уникальный человек — на любую тему лекцию прочтет, и какую лекцию — веселую, с юморком, — заслушаешься! На этот раз Аркадий заметил было, что современная фантастика мало уделяет внимания проблеме бессмертия, даже англо-американская, а про нашу и говорить нечего. Ну, тут Горбовский и выложил всё, что знал по этому вопросу — с цитатами из древних и последними новостями о достижениях современной науки. Аркадий мотал на ус. Даже записывал что-то на листочке. Выпили ещё по чуть-чуть, потом Горбовский выбежал на пару минут, и Аркадий, глянув на Сашин раздутый, как обычно, старинный портфель потёртой кожи, решил пошутить. Он подмигнул Виктору и Томе, быстро поднялся и взял в руки тяжеленную чугунную дверцу от поддувала голландской печки, стоявшую в углу. Накануне кто-то её неаккуратно дёрнул, и дверца, болтавшаяся на одной проволочке, оторвалась совсем. До холодов было ещё далеко, и кому, спрашивается, охота возиться с починкой? Ну, Аркадий быстренько завернул дверцу в газету, вложил в стандартную папку с тесёмками, завязал аккуратно и запихнул Горбовскому в портфель. Саша имел обыкновение таскать с собою не одну, а сразу две или три рукописи. Над ним посмеивались, а он объяснял: «Ну, не знаю я, за какую именно вещь мне совесть подскажет взяться сегодня, а за какую — завтра. Пусть уж обе будут под рукой». Ох, интересная рукопись окажется у него под рукой завтра утром!

Горбовский вернулся. Они разлили по последней и стали собираться. Саша, конечно, уходил первым. После таких бесед ему, как правило, не терпелось добраться до дома и, плюнув на все рукописи, творить свою очередную научно-популярную статью, сегодня, надо полагать, про бессмертие. Он схватил портфель, охнул и выругался:

— Окаянные авторы! Какие тяжеленные рукописи стали приносить. Мерзавцы! На меловке они их, что ли, печатают? — и убежал.

А они трое, едва дотерпев до момента, когда за Горбовским закрылась дверь, прыснули дружно и ещё добрых минуты три хохотали как сумасшедшие, и даже предлагали друг другу пари — когда и где этот страшно талантливый и симпатичный, но бестолковый Сашка обнаружит кусок чугуна вместо рукописи.

Всё это происходило в июне 1959 года в Восточной редакции «Гослитиздата» в красивом пятиэтажном особняке на Новой Басманной, 19 (кстати, издательство «Художественная литература» и по сей день там находится). Виктор Санович, будущий именитый переводчик с японского, был тогда студентом третьего курса МГУ. Тамара Прокофьевна Редько, уже известная нам, была старшим редактором, но ещё не заведовала редакцией, Александр Горбовский не опубликовал пока не только ни одного рассказа, но даже ни одной научно-популярной статьи в сборниках фантастики (да и сборников таких ещё не было). Его блестящая работа «Стучавшие в двери бессмертия», сочинявшаяся на ходу в тот вечер, была заброшена надолго, но не навсегда и вышла в свет в 1970-м, в сборнике «НФ-9» издательства «Знание».

А в активе нашего главного героя на тот момент значилась лишь одна книжка — «Пепел Бикини», вышедшая год назад в «Детгизе». Вторая, долгожданная «Страна багровых туч», была на подходе, до подписания её в печать оставалось меньше месяца. Правда, совместных с братом рассказов было опубликовано уже четыре. И всё-таки Аркадию рановато было называть себя писателем-фантастом, а вот специалистом по художественному переводу — вполне. Ещё работая в «Реферативном журнале», он находил себе, в первую очередь, через Толю Рябкина и через Тому, заказы на перевод с японского. Так что, сделавшись в «Гослите» штатным редактором в конце 1956-го, он уже пришел туда не чужим человеком.

Работа переводчика нравилась ему и тогда, и много позже, когда казалось со стороны, что они с братом уже все силы отдают фантастике. Эти две его ипостаси сравнивать трудно — они слишком разновелики, — но по силе таланта, нашедшего себя и в том, и в другом, его переводы с японского — поверьте специалистам и тонким ценителям, — по силе таланта сопоставимы с прозой АБС. Весьма характерно, что серьёзные литературные достижения и в этой области АН начинает демонстрировать лишь тогда, когда они пишут уже вдвоём с братом. Как это влияло впрямую — объяснить трудно, но влияло. В период сугубо индивидуальной работы получались у Аркадия только газетные статьи, секретные документы, да стихи японских коммунистов Кумуоки, Мориты, Ватанабэ — не великая поэзия.

Совсем другая ситуация была с английскими переводами. Во-первых, у него за плечами уже был сделанный «Сталки…» Киплинга и несколько рассказов. Во-вторых, именно в этот период он запоем читает англо- американскую фантастику, книжки достаёт всеми правдами и неправдами, иногда покупает, но чаще приносят друзья — из тех, кто бывает за границей или тоже увлекается подобной литературой. С марта 1958-го он ведет дневник с практически ежедневными записями, и едва ли не большую часть всего объёма написанного составляют аннотации — буквально на каждый прочитанный рассказ или повесть. Эта своеобразная картотека идей и сюжетов, в которой мелькают и забытые навсегда и очень известные ныне имена (Саймак, Кларк, Каттнер, Бестер, Нортон, Херберт…), была прекрасным подспорьем для начинающих фантастов. И вовсе они не черпали оттуда свои замыслы, как писали потом враги и завистники — наоборот — АН тщательно просеивал всё, уже отработанное кем-то, чтобы не повторяться, и учился на чужих ошибках, и просто занимался интеллектуальной гимнастикой, оценивая ум, талант и профессионализм американцев и англичан.

Вот как, например, пересказывает он знаменитый рассказ Артура Кларка «Девять миллиардов имен бога»:

Простенько так, буднично, по-деловому. А рассказ-то потрясающий. Классика мировой фантастики. И вся прелесть сюжета в том, что математик, написавший программу по поиску имён, сам не верит в чудеса. Закончив работу, он покидает монастырь, убеждённый в полном разоблачении легенды. А в ночном небе у него над головой одна за другой гаснут звёзды.

И что характерно, первый перевод с английского будет опубликован у АНа опять же в этот, новый период, когда сомкнутся две половинки критической массы и цепная реакция сделается неизбежной. Над искромётным рассказом совсем неизвестного у нас Уильяма Моррисона «Мешок» они будут работать как над своим текстом, и переводчиков будет значиться двое. Рассказ с удовольствием возьмёт Роман Подольный во второй номер журнала «Знание — сила» за 1959 год. Через несколько лет «Мешок» войдёт в антологию лучших англо-американских рассказов в 10- м томе знаменитой «Библиотеки современной фантастики».

Свою первую японскую повесть — «Блаженный Мияда» относительно современной, незадолго до того умершей писательницы Юрико Миямото АН переведёт ещё в 1957-м, а следом другую — «Шестерни» — здравствующего и популярного на родине Ёсиэ Хотта. В 1958 году обе повести включат в сборники этих авторов, изданные один в Москве, другой — в Ташкентском отделении «Гослитиздата».

В 1960-м здесь же, в «Худлите», увидят свет опять сразу две его работы: повесть Сосэки Нацумэ «Ваш покорный слуга кот» (совместно с Л. Коршиковым) и тот самый роман Хироси Нома, который познакомил его с Сановичем — «Зона пустоты», сделанный по подстрочнику Рябкина.

Всё это ещё не лучшие переводы АНа, но, безусловно, очень серьёзная заявка на новую профессию.

Среди японистов не было равнодушных к его творчеству: либо искренне восторгались — те, кто умел радоваться чужим успехам, либо завидовали и злопыхали, выискивая ошибки и примитивно подкалывая: мол, всем же известно, что Аркашка работает по подстрочнику, он же языка толком не знает — чему его там выучили в войну? Эти недоброжелатели прекрасно знали, насколько серьёзный уровень давал ВИИЯ и почему Стругацкий работает по подстрочникам, скажем, Рябкина или Рахима. Японский он знал получше многих, даже тех, кто побывал в стране и хвастался общением с живыми японцами. Дело было в другом: АН просто не любил первого, чисто технического этапа. Ему было жалко собственного времени на эту черновую работу, он был мастером конструирования истинно японских фраз на русском, мастером идиом, эвфемизмов, точных или нарочито далёких синонимов, мастером аллюзий, подтекстов, интонационных находок и даже фонетических ассоциаций. Весь этот высший пилотаж художественного перевода всегда был доступен единицам. Давно известно: работающему с прозой куда важнее при переводе знание своего, а не чужого языка. Любые тонкости иностранного можно раскопать по словарям и учебникам, а вот владение родным, русским — это от бога.

Было и ещё две причины обращения АНа к подстрочникам в период штатной работы в «Гослитиздате»: жёсткие сроки и ограниченная возможность выбирать то, что нравится. Но даже тогда, например, Нацумэ («Ваш покорный слуга кот») они переводили вдвоём с Коршиковым, просто разделив книгу пополам — и на первом, и на втором этапе. А по поводу пресловутой «Зона пустоты» Нома Хироси по подстрочнику Рябкина АН пишет в письме брату в марте 1960-го, когда работа уже закончена:

Упомянутый переводчик — это однокурсник Аркадия Лев Лобачёв (тот самый отличник, побывавший на Токийском процессе в 1946 году вместе с Борисом Петровым), и, судя по записям в дневнике АНа за октябрь 1958- го, «не справился» он только в том смысле, что не нашёл времени и вынужден был расторгнуть договор.

В последующие годы, когда на АНа уже не давили издательские сроки и произведения для перевода он выбирал сам, никакие подстрочники ему не требовались, а ведь это были его лучшие работы: и весь Акутагава, и «Пионовый фонарь», и «Сказание о Ёсицунэ».

У Аркадия, по меткому выражению Виктора Сановича, фраза падала сразу, как кошка — на все четыре лапы, безошибочно, мягко, точно.

Добавим сюда и мнение Миры Салганик — известной переводчицы с хинди:

А работать он любил, как и Вера Николаевна Маркова, в больших «амбарных» книгах с плотной желтоватой бумагой, на которую хорошо ложились чернила. К шариковым ручкам очень долго не мог привыкнуть вообще, а для переводческой работы так и не признал их вовсе. Может, в этом было что-то традиционно японское — иероглифы рисовать удобнее. А может, обычный доморощенный консерватизм или элементарное упрямство.

Наверно, именно тогда, за эти почти три года в «Худлите» он и выработал удобный для себя режим работы. Редакторская должность не обязывала приходить с самого утра. А он всю жизнь был ранней пташкой, настоящим жаворонком. Легко вставал часов в семь, а то и в шесть, невзирая на количество выпитого накануне. В это трудно поверить, но это так. И три-четыре часа каждое утро работал с максимальной эффективностью — над переводом, над статьей, над новым рассказом или повестью. Потом шел в издательство, не важно какое, и уж редактировать мог и после коньяка, и вместе с коньяком — это не мешало, совсем не мешало, а общению с друзьями — тем более, только помогало.

Друзей было много — и старых, и новых. Михаил Малышев, Владимир Быков, Леонид Черкасский, Павел Лин, Анатолий Рябкин, Лев Лобачёв — это всё ВИИЯ; были и совсем новые люди — весёлый, заводной одессит, вьетнамист из МГУ Мариан Ткачёв, оттуда же — Алексей Симонов, сын легендарного Константина Михайловича; поэт и китаист Геннадий Ярославцев, тоже МГУ; талантливый актёр только что возникшего и уже модного театра «Современник» Эмиль Левин; литературовед Симон Маркиш — сын расстрелянного поэта Переца Маркиша; один из самых знаменитых переводчиков с английского Виктор Хинкис; Рахим Зея Харун-эль-Каири (для краткости просто Рахим) — человек, намотавшийся по лагерям и тюрьмам, а японским владеющий, как родным; будущий тележурналист Генрих Боровик; переводчик с пушту Юлик Ляндрес, ставший впоследствии знаменитым Юлианом Семёновым, создателем Штирлица…

Конечно, не все они были друзьями в полном смысле, многие — просто знакомыми. Но у АНа, вообще, была очень зыбкая грань между друзьями и знакомыми. Таких друзей, чтобы на всю жизнь, кроме Бориса и Лены, не было. А просто очень близких людей от полудюжины до дюжины можно было насчитать в любые периоды жизни, вот только состав их практически каждые десять лет обновлялся полностью.

Особенно интересным и весьма полезным было общение с людьми старшего поколения, с учителями, мэтрами: Верой Николаевной Марковой — великой переводчицей, открывшей русскому читателю японские трехстишия хокку и пятистишия танка; Романом Николаевичем Кимом — замечательным прозаиком и одним из первых переводчиков Акутагавы; Владимиром Михайловичем Константиновым — учеником самого Николая Иосифовича Конрада, готовившим Харбинский процесс и отсидевшим при Сталине немало, в том числе и с Конрадом вместе.

Учителя любили Аркадия как одного из самых талантливых, он захаживал к ним и домой, иногда уже не только по делу. У Веры Марковой на улице Готвальда (ныне Чаянова) около метро «Новослободская» он бывал особенно часто. Вера Николаевна в то время практически не выпивала, но для Аркадия у неё всегда была припасена бутылочка коньяка. АН хорошо знал падчерицу Марковой Софью Леонидовну Прокофьеву — выпускницу Суриковского института, талантливого иллюстратора сказок, а впоследствии известную детскую писательницу. Знал и её мужа Олега Сергеевича, поэта, художника, сына великого композитора. Олег уехал на Запад в 1971-м и умер в Лондоне в 1999-м.

Кстати, второго мужа Софьи — это было намного позже, — звали Виктор Викторович Белый, он занимался ракетным топливом в каком-то страшно секретном НИИ, о чем в ту пору говорить было нельзя ни полслова, но просто поболтать с ним о жизни за рюмкой чая Аркадий очень любил и даже, вспомнив юность, мастерил с ним вместе какой-то телескоп. В образе Снегового из повести «За миллиард лет до конца света» просматривается этот Белый — есть даже связь в фамилиях, и, может быть, неслучайно в одном из интервью АН сказал как-то, что хотел бы сыграть именно эту роль, если бы кто-то решил снять такой фильм. БН добавляет, что в значительно большей степени прототипом Снегового послужил его хороший знакомый Александр Александрович Мееров, ленинградский писатель-фантаст и бывший ракетчик, работавший с самим Валентином Петровичем Глушко, конструктором первых советских ракет на жидком топливе. Это лишний раз подтверждает, что у каждого персонажа всегда бывает по несколько прототипов, особенно если авторов двое.

Но самое интересное, что именно у Марковой АН впервые встретился с Иваном Антоновичем Ефремовым — фигурой для АБС почти легендарной, как сказали бы сегодня, культовой, автором давно любимых книг, а главное, только что опубликованной «Туманности Андромеды», может, и не самой любимой, но ошеломившей всех — и Стругацких тоже — смелостью фантазии. Ефремов казался небожителем, они ведь только мечтали написать ему ещё лет семь-восемь назад, возможно, даже и написали, да ответа не получили, и вот он — сидит за столом, на расстоянии вытянутой руки… Очень скоро Иван Антонович пригласит Аркадия к себе, а потом и с Борисом познакомится. Они станут часто встречаться, и это будет очень важное знакомство на долгие годы.

С осени 1959 года АН перейдёт в «Детгиз» (начав работать там внештатно с весны 1958-го), но связей с «Худлитом» не порвёт ещё много- много лет. Поначалу будет приходить туда буквально каждую неделю — по старой памяти, а вообще, переводам станет уделять время регулярно и практически без длительных перерывов до 1983 года, когда, наконец, сдаст в некогда родное издательство свою самую значительную (во всяком случае, по объёму) японскую книгу «Сказание о Ёсицунэ».

АН отлично понимал, что без практики язык забывается. Тот же Ляндрес-Семёнов, когда его уже в 1970-е спрашивали: «Юлик, ты хоть помнишь, как будет „здравствуйте“ по-афгански?» — только отмахивался с улыбкой. А Стругацкий не хотел забывать язык и каждый раз — всем на зависть, — очень быстро восстанавливал знания и даже совершенствовал их от книги к книге. В последующие годы многие удивлялись: зачем это нужно ему — уже знаменитому фантасту? Где им было понять, какая редкая и мало кому доступная радость — ощущать, будто свою, такую чуждую для нас и такую безумно интересную культуру далёкой Японии.

Тогда же, в конце пятидесятых, продолжалось и весьма активное общение АНа со старыми институтскими друзьями, избравшими в жизни иной путь — не литературный, например, с Андреем Спицыным и Борей Петровым. Спицын даже ездил к Аркадию в Ленинград, попав на период, когда он там работал с Борисом. В те годы такое ещё было возможно. Потом у них это стало жёстко — во время работы никакого постороннего общения. Ни с кем, хоть английская королева приедет — нет их, и всё!

Перебирается в Москву из Ленинграда одноклассник Игорь Ашмарин, периодически мелькает мотающийся вечно по загранкам Лёва Петров, соавтор по «Пеплу Бикини».

Не раз и не два навещают Аркадия в Москве его дальневосточные однополчане: Вася Кутнов, Лель Махов, Володя Ольшанский. Последний побывал и в Питере — на октябрьские праздники в год сорокалетнего юбилея революции. Запомнилось ему, как Аркаша показывал празднично украшенный город, как бесподобно знал его, как умел рассказать об истории, о великих людях, как водил по Эрмитажу. Никакого экскурсовода не надо было! «Слушай, — спросил Володя, — ты что, в искусствоведы подался?» «Вовсе нет, — ответил Аркадий, — у меня отец был искусствоведом, опять же библиотека хорошая. Надо просто больше читать. Ну и вообще, живя в Ленинграде, не знать Эрмитажа… Мы ещё в Русский музей с тобою пойдём».

Друзья любили его, и он любил друзей.

Его единственным хобби на всю жизнь была вот эта наивысшая роскошь (если верить Экзюпери) — роскошь человеческого общения.

Не чужд был этого и Борис, но только по-своему. Он переболел в юности шумными школьными и студенческими компаниями, еженедельными пьянками, где хотелось не столько выпить, сколько стать центром внимания — с весёлыми тостами, остроумными шутками и анекдотами, с песнями собственного сочинения, которые они пели на пару с Володей Лукониным (Виконтом) под его гитару. Придя на работу в ГАО и довольно быстро после этого женившись, он резко сузил круг общения. Там, в Пулкове, вокруг БНа сформировалась компания единомышленников, у них было принято и работать, и отдыхать вместе. Эта дружба сохранилась на всю жизнь — без преувеличений. Никто не потерялся, кроме тех, кто уже ушёл навсегда.

БН по моей просьбе коротко рассказал о них сегодня.

Ближайший и любимейший друг — Александр Иванович Копылов. Да, это про него в рассказе «Почти такие же»:

А ещё Саня Дрозд из «Понедельника» — это тоже Копылов. Инженер- самоучка, великий умелец, он был в числе создателей легендарного РАТАНа-600, одного из крупнейших радиотелескопов Земли и получил за это — шутка ли! — орден Трудового Красного Знамени.

Юрий Николаевич Чистяков, астроном. Познакомились ещё на первом курсе матмеха, потом вместе в ГАО и вместе повсюду. Чистяков — автор гениального стиха:

Наталья Александровна Свенцицкая, его жена, физик. Работала и в ГАО, и (до самой пенсии) в ГОИ (Государственный оптический институт имени Вавилова). Знаменита ещё и тем, что это она придумала для АБС название «Понедельник начинается в субботу».

Владимир Семёнович Корепанов, инженер, изобретатель. Много лет в ГАО и, единственный из всех, до сих пор продолжает работать по специальности.

Галина Израилевна Зигберман, его жена, тоже инженер, но уже на пенсии и нянчит внука.

Все они люди славные и замечательные. О каждом из них БН мог бы написать отдельный рассказ или даже повесть, но он никогда не ставил перед собой такой задачи, и нам остаётся только угадывать черты этих людей среди персонажей книг АБС.

4 октября 1957 года Советский Союз запустил на орбиту первый искусственный спутник Земли. Курт Воннегут тут же откликнулся на это событие ядовитой фразой в романе «Сирены Титана» (на русский его переведут только уже в перестройку): «Давно миновало то время, когда одна нация старалась переплюнуть другую, запуская в бездонную пустоту разные тяжёлые предметы». Отношение к свершившемуся в нашей стране было совсем иным, а особенно среди астрономов и фантастов.

Для людей новой эпохи следует пояснить, что это за фильм такой они делали. Хитрые на выдумку астрономы брали длинную полосу обоев и на светлой стороне цветной тушью рисовали картинки, кадр за кадром и писали слова — титры. Потом эту полосу, скатанную в рулон, протягивали вручную через специальный проектор с сильной лампой, который с помощью системы линз и зеркал переводил увеличенное изображение на киноэкран в зале. Одновременно с магнитофона звучал заранее записанный текст — в стихах и с музыкальным сопровождением. Этот фильм о спутнике произвел фурор, и не только в Пулкове, но и на некоторых международных конференциях.

Вот в процессе такого самоотверженного творческого труда они и сдружились по-настоящему с Сашей Копыловым. БНС отвечал за стихи и чтение оных с выражением, а Саша — за всю электротехнику (магнитофон, музыка, свет). А вообще фильм делала большая команда: там и пели, и рисовали, и конструировали, наконец, это всё просто надо было придумать. Исключительно по ночам, другого времени не было.

Успешный опыт пригодился потом. Именно Стругацкий, Копылов и Свенцицкая частенько занимались изготовлением очередных номеров стенгазеты «За новое Пулково» (читай: «За передовую магию»). Процесс создания этой газеты весьма ярко описан в «Понедельнике…».

Ну а когда Хрущёв даровал народу автопрокат в самом начале 60-х, Сашка был первым из их компании, кто записался на курсы вождения, и тотчас же начал подбивать остальных. Так начиналась эпоха автопутешествий — вшестером или даже ввосьмером они мотались на машинах по Прибалтике и Белоруссии, по Украине и Карелии, по всей европейской России, а в новейшие времена — и по Финляндии немного.

Александр Иванович Копылов умер в 2003 году. Мне довелось однажды повидать его — в сентябре 1990-го, когда вместе с БНом он приезжал в Дубулты в Дом творчества на наш последний Всесоюзный семинар фантастов. А я был там старостой и оформлял им бумагу в местной тогда ещё милиции на въезд в курортную зону на личном автотранспорте.

Вернёмся в год 1957-й.

«Страна багровых туч» сдана в издательство. А страна багровых знамён готова перемешать цветовую монотонность со всеми красками мира. В конце июля в Москве открывается Всемирный фестиваль молодёжи и студентов. Небывалый наплыв иностранных гостей: 34 тысячи человек из 131-й страны. Весь мир в шоке — нет больше железного занавеса!

В журнале «Техника — молодёжи» с самого начала года и до 11-го номера (с перерывами на 7-й и 10-й) печатается с продолжением сокращённый вариант «Туманности Андромеды», и её читают взахлёб уже не только любители фантастики, потому что это — событие!

На экраны выходят потрясающие фильмы: только что, в 1956-м, дебютировали яркий, самобытный Григорий Чухрай — «Сорок первый», тонкий лирик Марлен Хуциев — «Весна на Заречной улице», ворвался праздничным новогодним вихрем Эльдар Рязанов — «Карнавальная ночь», а в июне 1957-го состоялась премьера одного из самых уникальных киношедевров мира — «Летят журавли» Михаила Калатозова. Кроме этого — «Дом, в котором я живу» Кулиджанова и Сегеля, «Дон Кихот» Козинцева, «Высота» Зархи… А какие фильмы вышли в тот год на мировые экраны! Наш зритель увидит их позже, некоторые сильно позже, но всё-таки в один год: «Ночи Кабирии» Феллини, «Седьмая печать» и «Земляничная поляна» Бергмана, «Крик» Антониони, «12 разгневанных мужчин» Люмета… Поэты собирают стадионы. Евтушенко, Вознесенского, Рождественского, Казакову, Ахмадулину узнают на улицах, как кинозвёзд. Открывается театр «Современник» на Маяковке. Только запустили в космос первый спутник — и тут же, 3 ноября — второй, с несчастной Лайкой на борту. Лайку было жалко. А в остальном — всё просто здорово! Вот только бы ещё повесть напечатали…

Они сдали рукопись в редакцию в апреле, а на дворе уже октябрь. Полгода идёт интенсивная переписка с редакторами и рецензентами, делаются бесконечные поправки, и параллельно не менее интенсивно идёт обдумывание старых и новых замыслов — нельзя, нельзя останавливаться на достигнутом!

Правда, лето у них, у обоих традиционно считается не временем для работы, скорее всё-таки временем для отдыха, для накапливания впечатлений и неторопливого анализа оных на предмет включения в будущие тексты.

Летом 1957-го БН втянут авантюрно настроенными друзьями в весьма необычную поездку. Это и не работа (никакого отношения к астрономии) и не отдых в полном смысле — потому что трудиться надо. Он едет с археологической партией в Пенджикент Сталинабадской области Таджикской ССР. Место знаменитое, его даже иногда называли среднеазиатскими Помпеями. Вообще Пенджикент в переводе означает что-то вроде «пятисёлок», то есть пять селений в раннем средневековье объединились в один город — крупный по тем временам, лежащий на караванном пути из Самарканда к горам Кухистана. С пятого века и до наших дней город разрушался и строился неоднократно, потому и копать там было что. Собственно, группа, в которой работал БН, жила не в самом городе, а в полусотне километров от него на раскопках так называемого замка Апида.

Это было уже второе возвращение БНа к воспоминаниям о той поездке — первая запись впечатлений сделана по горячим следам и легла в основу второй части маленькой повести «Извне». Собственно, в этой второй по времени написания и условно первой по времени публикации вещи очень заметно, что писали её три разных человека и в разное время. Первую главу писал, понятно, АН; вторую, с такой же очевидностью, БН; а третью — очень юный, очень неопытный ещё писатель АБС. Ну и получилось то, что получилось. Сегодня-то я, конечно, с огромным удовольствием перечитываю подзабытые страницы, умиляясь, как много там документально точных деталей быта, отмечая высокое уже мастерство в описаниях и диалогах, узнавая по отдельным словечкам будущую манеру зрелых писателей… Но это всё гурманские штучки, а для объективной оценки, надо, разумеется, вспомнить своё первое впечатление от «Извне». Я прочел эту повесть по изданию 1980 года практически после всего изданного к тому моменту, и как же я был разочарован! Это — Стругацкие? Это — Стругацкие?! Я просто не верил, что они могли написать такую плоскую и беззубую вещь в духе советской фантастики 1950-х. Ну, невдомёк мне было, что это и есть советская фантастика 1950-х.

Итак, в конце 1957-го пишется «Извне», тогда же замышляется «Спонтанный рефлекс», и всё это в том или ином виде на следующий год выходит в свет, да и с изданием «Страны багровых туч» какие-то надежды брезжат. Окрылённые братья придумывают и пишут новые рассказы. И пять успевают выйти в 1959-м, едва ли не раньше их первой книги: «Шесть спичек», «Забытый эксперимент», «Частные предположения», «Белый конус Алаида» — в журнале «Знание — сила», а также «Испытание СКР» — в журнале «Изобретатель и рационализатор», и ещё раз «Шесть спичек» в молодогвардейском сборнике «Дорога в сто парсеков», что важно — расширяются контакты с издателями. И всё это нарастает, как снежный ком: в 1958-м вышло два рассказа — написано шесть, в 1959-м — вышло пять, а написано полтора десятка…

То был короткий, но бурный период увлечения малой формой.

За всю свою творческую жизнь АБС напишут около тридцати рассказов. Да именно так: около тридцати. Точно подсчитать никто не сумел. Можно сказать и «около пятидесяти» — если собрать в кучу все ранние опусы, сотворённые порознь, и все забракованные варианты, порою так непохожие на окончательные произведения. Есть и ещё одна тонкость: целый ряд рассказов, вошедших в повесть «Возвращение», никогда не публиковались отдельно, хоть и имеют вполне самостоятельный сюжет. Некоторые наоборот — публиковались, но являются очевидными главами повести.

А есть и такое замечательное признание БНа совсем недавнего времени:

И это заметьте, 1964 год, писатели работают уже более чем профессионально, но… рукописи теряют.[6]

Ну и как прикажете подсчитывать рассказы АБС? Вообще-то, их надо не считать и пересчитывать, а читать и перечитывать.

Что касается хронологического порядка написания рассказов и происхождения замыслов, мы в очередной раз отсылаем дотошного читателя всё к тем же «Комментариям…» БНа.

Со своей стороны отметим особо лишь несколько произведений.

«Извне» следует упомянуть просто потому, что в бытность свою ещё рассказом, а не повестью, он стал первой совместной публикацией АБС, увидев свет в январском номере «Техники — молодёжи» за 1958 год. Удивительно, кстати, этот популярный молодёжный журнал формально открыл читателям братьев Стругацких — дебют есть дебют, факт из истории не вычеркнешь — однако в последующие годы АБС не печатались на его страницах ни разу, если не считать двух статей, одного предисловия и одного интервью, весьма примечательного, но о нём разговор позже.

«Спонтанный рефлекс» важен для нас лишь тем, что был первым тщательно придуманным и аккуратно записанным братьями в режиме пинг-понга — может быть, слишком тщательно и слишком аккуратно. Это настоящая, классическая до оскомины научная фантастика. Самой идее рассказа уделялось слишком большое внимание в ущерб литературной составляющей. Может, из-за этого с ним пришлось так долго мучиться, как, впрочем, и со многими другими рассказами того же свойства.

Если говорить о Литературе с большой буквы, то, как правило, короткие рассказы пишутся профессионалами за день или за два, просто потому, что их надо писать на одном дыхании, на другом дыхании — получается уже другой рассказ. Вот в больших формах, там, как у стайеров, открывается второе дыхание, третье, да хоть тридцать третье, но всё то же. А не другое. В этом один из главных секретов мастерства — поймать настроение и не терять его столько, сколько нужно. Всему этому они научатся, и при том очень быстро. Ну а пока, в эти первые годы, увлечённые новеллами, они выдают увлекательные, добротные, складные и очень неравноценные вещицы.

«Шесть спичек» не случайно оказались самым переиздаваемым рассказом — в нём нестандартный поворот темы. Наискучнейшая и затёртая сегодня идея телекинеза, тогда, полвека назад, в советской фантастике была по-настоящему революционной. Об этом как-то никто ещё не писал, а после — словно прорвало. Ну и нетривиально поднятая проблема советского героизма. Не просто романтизация подвигов, а именно проблема. Да, авторам эмоционально симпатичны все эти физики, бросающиеся грудью на смертельные дозы радиации в мирное время. Но умом они уже понимают, как это нелепо, нерационально. Они уже видят, как вся эта дурная корчагинщина выродится к концу 1970-х в абсурдный подвиг парня, погибшего при тушении ватником загоревшегося колхозного поля. И не в «Шести ли спичках» таился зародыш пелевинского «Омона Ра» — настоящей эпитафии советской фантастике и советскому героизму?

Совершенно особо следует отметить «Забытый эксперимент», и вовсе не за столь дорогую авторам новую концепцию перпетуум мобиле. Бог с ними, с этими козыревскими идеями, тем более что теория так и осталась по сей день красивой заготовкой для фантастов. В «Забытом эксперименте» куда интереснее начало. И это, заметьте, не сегодняшнее впечатление буквоеда-биографа, а тоже воспоминание о давнем, первом прочтении. «Забытый эксперимент» — это же настоящий, вполне законченный, написанный уверенной рукою и даже не без блеска эскиз к «Пикнику на обочине». Тут есть не просто Зона, тут есть даже люди, идущие в неё впервые, и те, кто уже имеет опыт, то есть своего рода «сталкеры». Психологический расклад той первой главы будущего «Пикника…» отрепетирован полностью, и это впечатляет. И не случайно чуткие редакторы в «Знании — силе» просят поубавить науки в этом рассказе и называют его «настоящей художественной литературой без скидок».

А вообще, если говорить о литературных вершинах в новеллистке АБС, то я бы отметил, безусловно, на первых местах «Белый конус Алаида», «Глубокий поиск», «Почти такие же», «В наше интересное время», ну и, пожалуй, «Свидание». В них есть всё: и пейзаж, и лирика, и диалоги с подтекстом, и хемингуэевская лаконичность, и бунинская выверенность первой и последней фразы, и по-чеховски мягкий юмор. Кстати, приближаются к ним по изяществу «Злоумышленники» (если б ещё не знать, что это переложение Киплинга!), а также «Человек из Пасифиды» — рассказ второй по времени написания и совершенно незаслуженно замордованный БНом в «Комментариях…». Вовсе не воспринимается он сегодня как антиамериканский (нам, татарам, всё равно, что япошки, что янки — и те и те на букву «я») — воспринимается он как милая шуточка. Фантастики захотели? А вот фигушки вам! Получите простой рассказик из послевоенной дальневосточной жизни. Но вы только вслушайтесь, как шумит в этом рассказе океанский прибой! А какой исходит от него аромат морской воды и молодой хвои на кривых японских соснах!.. Всё-таки великое дело, когда автор пишет о том, что знает хорошо и не понаслышке. Да и с языком там тоже всё изумительно — чувствуется, что не в дежурке хабаровского штаба округа последняя точка ставилась, а уже в Ленинграде БН тщательно с текстом поработал.

Ну и что касается самых последних рассказов АБС — восторгов они не вызывают. Потому что и сами авторы к короткому жанру охладели, но каждая из этих миниатюр, нельзя не признать, выполнена на высокопрофессиональном уровне. Ну, ещё бы! «О странствующих и путешествующих», «Первые люди на первом плоту» и «Бедные злые люди» написаны в 1962 — 1963 годах, то есть в период их первого настоящего триумфа и осознания собственных сил.

Завершая этот рассказ о рассказах, хочется напомнить вот о чём. То есть что значит — напомнить? Я просто уверен, многие никогда и не слышали, что уже самый первый рассказ АБС «Извне», вышедший в свет в 1958 году, был тогда же — в тот же год! — переведён на венгерский, румынский и польский языки. А в 1959-м «Шесть спичек» на румынский, «Частные предположения» на болгарский, а «Спонтанный рефлекс» на немецкий и — что уж совсем невероятно! — на английский язык в Чикаго.

Для тех, кто не в курсе: английские и особенно американские любители фантастики никогда и никого, кроме своих, не читают. Но тут и они сделали исключение. Да, мы знаем, что это журнал «Знание — сила» организовал обмен фантастикой с США, но поверьте, никогда бы не стали американцы печатать то, что не сочли достойным. А очень скоро по проторенной ими дорожке двинулись французы, итальянцы, японцы… Вообще, о том, что эти первые публикации не были просто случайностью, просто откликом на наши политические реформы или повышенным интересом к НФ в целом, можно судить по дальнейшей динамике зарубежных изданий Стругацких с постоянно расширяющейся географией: 1960 год — 3 опубликованных перевода, 1961 — 12, 1963 — 14, 1968 — 21, 1973 — 23, 1978 — 27, 1984 — 33, 1988 — 44. Чтобы не утомлять лишними цифрами, которые, конечно же, колебались, я специально даю выборочные результаты, показывающие, однако, общую тенденцию к росту. А главное — начиная с конца 1960-х зарубежных изданий всегда было больше, чем внутри страны, и ситуация эта изменилась только в 1990-е годы. Сотрудники Всесоюзного агентства по авторским правам (ВААП), ныне это Российское авторское общество (РАО), свидетельствуют, что Стругацкие на протяжении всех этих лет были неизменными лидерами по изданиям за рубежом — не среди фантастов, а среди всех советских писателей вообще. Причём в 1970-е и позже помимо переводов стало выходить ещё много их книг за границей на русском языке. Но это совершенно отдельная тема.

Сейчас же мы говорим лишь о том, что зарубежные издатели и переводчики, следившие за новинками советской литературы (а в годы оттепели, поверьте, было за чем следить), выделили АБС из общего потока безошибочно и сразу. Конечно, и читатели в СССР не могли не заметить отличия Стругацких от всех прочих фантастов, просто на примере зарубежных изданий это нагляднее. Ну, как отследить объективно резонанс внутри страны в те годы? Что такое рейтинги и социологические опросы, тогда никто и слыхом не слыхивал, специализированной прессы не было, а литературная критика фантастику высокомерно не замечала.

Однако читатель ждал и требовал именно фантастики, интерес к этому роду литературы возрастал просто по экспоненте, со скоростью рвущихся в космос реальных ракет. И несмотря на полное отсутствие в Советском Союзе рыночной экономики, принцип «спрос определяет предложение» всё-таки сработал. Фантастов начали печатать. Без громких деклараций и высоких партийных постановлений — просто печатать, потому что нельзя же было не понимать, что именно и только фантасты в эпоху бурного развития науки и ошеломляющих своей смелостью социальных реформ могут стать настоящими создателями новой идеологии; настоящими духовными лидерами общества.

А уж кто у нас лидер среди фантастов, умные поняли ещё в 1960 году. В 1962-м это были вынуждены признать все, кто мало-мальски разбирался в НФ по эту и по ту сторону границы. А году к 1968-му о безусловных лидерах нашей фантастики знала уже вся страна и весь мир, включая тех, кто вообще фантастику не читает.

Вот любопытная запись в дневнике Аркадия от 25.06.65:

Да, отношения между Ефремовым и Стругацкими всю жизнь строились на принципе «старший — младший». А как иначе? Слишком большая разница в возрасте. Да, Иван Антонович надписывал им свои книги с добрыми и очень конкретными пожеланиями. Да, он не однажды реально помогал им в сложных ситуациях. Но следует признать честно, что ни Аркадий, ни Борис с самого начала своей работы в литературе не считали себя учениками Ефремова. Другая стилистика, другие взгляды, другой подход и полная убеждённость в том, что выучить на писателя невозможно. Просто они оба с огромным уважением относились к Ивану Антоновичу, как к человеку и учёному. Книги «Чифа» (то есть шефа по- английски), как они с любовью называли его между собой, конечно, повлияли на творчество братьев, но не как образец литературного мастерства, а как явление общественное, как пример небывалого прорыва в новое измерение. Вот что говорит о нем БН сегодня:

А вот что написал Ефремов БНу на «Часе Быка»:

Весьма символичный и невесёлый автограф: Ивану Антоновичу жить оставалось всего-то полтора года, а всякие коварные пули в то нелёгкое время грозили и ему, и Стругацким.

И ещё одна весьма характерная запись из дневника АНа 1962 года:

В качестве названия к одному из своих последних рассказов АБС взяли строчку из «Капитанов» Николая Гумилёва:

Как это было созвучно тому времени! Фантастика неожиданно (а для кого-то и вполне ожидаемо) стала первым плотом в литературе. С этим, мягко говоря, не все соглашались, особенно на фоне тогдашних громких оттепельных публикаций. Но с дистанции в полвека уже не ошибёшься — большое видится на расстоянии. А ведь мы же и говорим только о больших фантастах — о первых людях на этом первом плоту.