Глава тринадцатая КОНЕЦ ЭПОХИ

В пятницу, 6 сентября, позвонил Сева Ревич:

— Аркаша, привет, завтра выходной.

Суббота уже второй год была нерабочим днём, подарок преподнесли народу в год 50-летия Октябрьской революции, но и в 1968-м об этом всё ещё друг другу напоминали.

— У меня все дни будние, — вздохнул Аркадий.

— Или все выходные, — предложил вариант Сева. — Я привёз из Таганрога ведро замечательных раков.

— И они не сдохли по дороге?

— Нет, ты что, они ужасно живучие.

— Слушай, так они, наверно, самого Антона Павловича помнят?

— Кого? — не понял Сева.

— Ну, в Таганроге же Чехов родился.

Ревичу понравилась эта идея, и он стал всех остальных звать на чеховских раков, которые с подачи Стругацкого тут же и были переименованы в чеховских. У Севиной жены Татьяны, работавшей редактором в журнале «Знание — сила», фамилия была Чеховская. Стругацкие, Аркаша и Лена, пришли первыми и припёрли две сумки с пивом и бутылку «Московской».

— А водка зачем? — удивился Сева, который всегда был человеком малопьющим.

— Пригодится, — сказал опытный Аркадий. — Предлагаю переиначить известную поговорку: «Пиво без водки — деньги на ветер».

Биленкиным (Диме с Таней) и Можейкам (Игорю с Кирой) успели позвонить, чтобы ничего с собой не брали, а то упьёмся, мол. И посидели славно. Чеховские раки оказались сказочными на вкус, пиво подвернулось рижское, и это тоже был совсем не худший вариант, ну, а компания была просто замечательная. Любимые всеми споры о фантастике и вообще о литературе начались прямо после первого тоста. Пивом-то обычно не чокаются. Но ведь была и водочка — пригодилась-таки! И пил её не только Аркадий, компанию составил Игорь, а также и Лена с Таней Чеховской — они вообще-то обе не отказывали себе в этой радости, могли, бывало, вдвоём уговорить бутылку водки или коньяка, а потом и вторую ополовинить, увлёкшись. Но так чтобы с пивом — это, пожалуй, они впервые расхулиганились. Впрочем, количество-то было смешное: на восемь человек дюжина пива и одна поллитровка — с чего тут пьянеть? Однако развеселились они необычайно, и когда около полуночи вышли на улицу (а начали часиков в восемь), то сразу стало ясно: расходиться рано. Ночных магазинов в то время не было, и даже у таксистов как-то ещё не очень принято было приобретать бутылку. Стали перебирать в памяти, у кого что есть дома и куда ближе пойти. И всё совпало: ближе всего от улицы Палихи находился Угловой переулок, где жили Биленкины — только Новослободскую перейти, десять минут ходу нога за ногу, а Татьяна вспомнила про бутылку домашней вишнёвой наливки.

Надо было видеть, как Дима, изображая заправского медвежатника, вставлял ключ в замок и поворачивал его тихо-тихо, а потом восемь человек, на цыпочках, крадучись, будто воры, дурачась и давясь от смеха, проникали в квартиру. И ведь удалось никого не разбудить и тихо извлечь из буфета бутыль с вишнёвкой! Вот только когда Таня над головой у спящей мамы стала извлекать из серванта рюмки и уронила одну, мама испуганно приподнялась в постели:

— Случилось что?!

— Спи, мамуля, спи, у нас гости. Всё нормально.

Похоже, в ту ночь все напитки были волшебными. После наливки они почувствовали себя лет на десять моложе, тихонько включили граммофон, раздвинули мебель в большой комнате и устроили безумные танцы, меняясь партнёршами и демонстрируя всё, на что способны. От вальсов и танго перешли к твисту и шейку и тут уж отвели душу — отплясывали как угорелые, а ведь Аркадию с Леной за сорок было, и Севе с Таней не многим меньше, Биленкины и Можейки помоложе, но тоже четвёртый десяток не вчера разменяли, а дуремарились — ну, честное слово, как школьники. И что удивительно, так никого в квартире и не разбудили. Крепко спал народ. А когда Аркадий в каком-то немыслимом па разбил ногою стекло в самой нижней полке с книгами, никто даже не расстроился, все только хохотали безудержно…

(Почти через сорок лет Татьяна Юрьевна показывала мне эту полку: «Вот видите, так и не вставили стекло — наверно, в память об Аркаше, о той сумасшедшей ночи, и о Диме…» Дмитрий Александрович Биленкин умер очень рано, в июле 1987-го, пятидесяти четырёх лет и на четыре года раньше АНа.)

А в ночь с 6 на 7 сентября 1968-го приключения не завершились разбитой полкой. Спать уже никому не хотелось, хотелось куролесить дальше. Они пошли вроде как провожать друзей, ловили машину, долго никто не останавливался, потом подъехали сразу две, и это был знак судьбы. Погрузились все вместе и махнули к Булычёвым, точнее к Можейкам. Ещё точнее — Кира не была ни Булычёвой, ни Можейкой, она так и остаётся по сей день Сошинской, но у Игоря на тот момент уже напечатали добрый десяток рассказов под псевдонимом Кир Булычёв. Вообще удивительно: ни у одной из собравшихся тогда супружеских пар не было общей фамилии — Татьяна Юрьевна тоже не Биленкина, а Притула, как тогда, так и теперь.

Там, на Мосфильмовской, они хотели сначала раскинуть партию в канасту, но карты любили не все, и решили вместо этого играть в чепуху. Очень литературная игра: каждый пишет фразу по заданной схеме, заворачивает листок и передаёт по кругу, и так пока лист не кончится. Получаются жутко смешные рассказики-буриме. Эх, разыскать бы эти листочки сегодня! Да вряд ли сохранились. Ну и конечно, у Можеек тоже пили что-то, кажется, коньяк, и, кажется, даже Сева за компанию приложился, а иначе с чего бы это пришло ему в голову доказывать свою силу и на спор отрывать от пола почти стокилограммовую тушу Стругацкого. Сева, на голову ниже Аркадия, всегда худенький, но жилистый, о своей физической подготовке мнения был высокого, ну и рванул Аркашку ввысь, словно собирался в окошко кинуть. Спасибо над головой не поднял — у того аж дух захватило. И что-то хрустнуло громко в тишине.

— Севка, да ты орёл! — похвалил Классик (а его уже тогда звали именно так). — Но ты мне, кажется, часы сломал.

Часы были без секундной стрелки, и Аркадий долго к ним присматривался, прислушивался и даже принюхивался, пытаясь понять, ходят они или не ходят. Но было шумно, все галдели, смеялись, и ничего нельзя было разобрать. Весело было, отчаянно весело. И они стали наливать по новой…

Под утро пошли провожать Стругацких с явным намерением разыскать что-нибудь спиртное теперь уже у них в закромах. От Мосфильмовской до дома номер четырнадцать на Бережковской тоже не дальний свет — минут двадцать, Лена сразу пыталась объяснить, что дома родители и две девочки, вторая девочка, правда, уже почти взрослая, но в пять утра всё равно все спят, и никто не поймёт странных намерений этой пьяной ватаги. Однако на улице все стали стремительно приходить в себя. Пахло влажным асфальтом, большой рекой и щемящей горечью первых осенних листьев, вдалеке дрожали огоньки на тёмной воде, оттуда тянуло свежим, очень свежим ветерком. У начала набережной, не доходя до длинного забора ТЭЦ, Аркадий остановился и, сказав: «Мне надо позвонить», свернул в старый квартальчик, где громоздились друг на дружку какие-то лачуги, гаражи и голубятни (сейчас в этом месте развязка автомобильного Третьего кольца).

— Куда это он? — всплеснула руками Лена.

— Ленка, — засмеялся Игорь, — ты что, не знаешь второго смысла этой фразы? Он сейчас вернётся.

Но Лена уже бежала вслед за мужем, крикнув на ходу:

— А вдруг ему плохо…

Так они потеряли их обоих, но искать не стали, а пошли себе потихоньку вдоль парапета, бросая в реку веточки, мелкие камешки, монетки — на счастье — и медленно трезвея. Стругацких встретили во дворе, у подъезда. (И как это они подошли с другой стороны?) Попрощались тепло, умиротворённо, радостно. Ненадолго. Что бы они делали друг без друга? А так — всё отлично! Можейки пойдут обратно пешком, а для остальных уже совсем, совсем скоро откроют метро, «Киевская» — рядышком…

— А правда здорово погуляли? — сказала Лена, обнимая Аркадия за шею уже у дверей квартиры.

— Правда, — он вдруг погрустнел. — Так здорово уже никогда больше не будет.

— С чего ты взял? — она обиженно надула губки.

Он не ответил. Только пожаловался после паузы:

— Бок болит. Сердце, что ли?

— Ну, ты фантаст! — улыбнулась Лена. — Сердце у него в боку!

Поразительно, но за всю эту ночь они ни разу не вспомнили — будто сговорились, — о трагических событиях двухнедельной давности.

21 августа советские танки вошли в Прагу. Об этом трудно было теперь не думать. Но в минувшую ночь им удалось. Прекрасно удалось. Что это было? Торжественное прощание с эпохой, уходящей навсегда? Наверно, так. Уходит любая эпоха, но эта была самой счастливой в их жизни. И так здорово уже действительно никогда не будет.

Утром проснулись, и бок у Аркадия болел ещё сильнее, даже припух. Пришлось идти к врачу. Там отправили на рентген. Трещина в ребре. Аи да Сева! И даже боли не было совсем. Тогда. Забавно это всё, если б не было так пронзительно грустно. Трещинка на снимке была ма-а-аленькой, то-о-оненькой — и не разглядишь, если не знать, но Аркадию вдруг представилась, что эта трещина проходит не только через его ребро, а через всё мироздание, и такая трещина уже не зарастёт.

Вместе с Пражской весной были раздавлены последние надежды советской интеллигенции. Диалог с властью стал невозможен. Теперь надо было просто слушать власть и слушаться её. Или не слушаться, но это было чревато. Семёрка отчаянных смельчаков, вышедших на Красную площадь 25 августа со знаменитым плакатом «За вашу и нашу свободу!», оказалась разбросана по тюрьмам и психушкам на долгие годы.

Резкое похолодание в связи с чешскими событиями ударило и по фантастике, и конкретно по Стругацким, причём быстро и весьма ощутимо. Быть может, первым тревожным сигналом стал звонок Алексея Германа БНу:

— «Трудно быть богом» остановили.

— Почему?

— В сценарии видят прямые аналогии с чешскими событиями, теперь не отбояришься от них…

— Идиоты! — проворчали оба, точнее все трое, потому что Аркадий так же воспринял, когда узнал.

Но на самом-то деле, в руководстве «Ленфильма» были совсем не идиоты, а трусы. Никто не хотел быть крайним. А если вдуматься, аналогии и впрямь были очень прямые, прямее некуда. Власть, в очередной раз проспавшись, разглядела себя в зеркале.

Грех жаловаться на подобные претензии, если учитывать, до чего доходила паранойя перестраховщиков в те годы. Ролан Быков снимал чудесную детскую комедию «Внимание, черепаха!», ни сном ни духом не помышляя о политике. Там дети решают проверить, выдержит ли панцирь черепахи, если её положить под гусеницу танка на учениях. Танки в фильме, разумеется, советские, а черепаха начинается на «че», как и всем известная страна… У Быкова были большие трудности с выходом фильма на экран. Ну, как тут не вспомнить остроумный и печальный анекдот про «Муху-цокотуху», в которой при каждом новом генсеке находили свои политические аллюзии!

А может быть, грустным приговором эпохе стал выход в «МГ» перевертыша — последней книги АБС в этом издательстве перед долгим, долгим перерывом, книги удачной и очень симпатичной. Бела Клюева нашла для неё остроумное полиграфическое решение: две крайне непохожие повести — давние «Стажёры» и новое «Второе нашествие марсиан» — были напечатаны навстречу друг другу, вверх тормашками — впервые в отечественной практике. Бела позаимствовала эту идею у американцев, видела такую книжку ещё несколько лет назад. Авторам понравилось, им тоже случалось держать в руках подобные штуки, как раз тогда они вдвоём надумали переводить для «Мира» «Саргассов в космосе» Эндрю Нортон, и в оригинале издание 1957 года было перевертышем вместе с «Марионетками мироздания» Филипа Дика. И всё бы это здорово, конечно, если б не знать, что вместо «Стажёров» в той книжке должны были стоять «Гадкие лебеди». И до самого лета ещё тлела какая-то надежда. Ну, может быть, если не в «МГ», то хоть где-то? Чего уж такого ужасного в этих несчастных «Лебедях»? Почему их никто не берет? Ну, должны же они одуматься и понять… Не одумались. Не поняли. Не сбылось.

И вот сентябрем перевертыш подписан в печать. Всё. Опустилась Большая Круглая Печать. И на «Лебедей», и на «Улитку», и на «Сказку о Тройке» (эту печать воспевшую), и на многие будущие, ещё не написанные книги.

Вообще-то проблемы у АБС начались в том году существенно раньше. У «чехословаков», как тогда их называли, ещё цвела вовсю и шумела Пражская весна, а братья сидели себе тихонько в Ленинграде у мамы и заканчивали черновик «развлекательного» романа под названием «Обитаемый остров» — политически беззубого, как им тогда казалось, и одновременно зубодробительного в сюжетном отношении, как, безусловно, и было.

Предыдущий заход делали они в январе, а заодно с удовольствием сотворили заявку на сценарий «Далёкой Радуги». (Кстати, действительно очень подходящая вещь для кино: четкая драматургия, яркая фактура, внятная философия… И почему за следующие сорок лет никому не пришло это в голову?) Потом был перерыв на февраль, и в марте они снова встретились. И всё вроде шло как надо, гладенько так.

«Ну, не хотят в Москве печатать серьёзные и глубокие книги — будем писать параллельно несерьёзные и неглубокие, но всё равно честные и увлекательные. И сами удовольствие получим, и читателя порадуем. А серьёзные произведения будем пристраивать в других городах. Страна у нас большая, друзей много повсюду, не бросят в беде, не оставят без внимания. Иркутская „Ангара“ взяла-таки „Сказку о Тройке“, пусть журнальный вариант, но взяла. А отрывки из неё же напечатали эти замечательные ребята из Казани, комсомольцы-добровольцы без страха и упрека. Бурятский „Байкал“ опубликовал вторую, самую крамольную часть „Улитки“, условно называемую „Управление“, — и ничего, а первую часть — про Лес — вообще, удалось в ленинградский сборник пропихнуть почти сразу, ещё два года назад. С „Лебедями“ вот проблема, но и тут придумаем что-нибудь… Придумаем. Нормально же всё», — уговаривали они себя.

Но оказалось, что не совсем нормально. Слухи начали доходить в марте. То ли от Гансовского, который делал иллюстрации к журнальному изданию «Улитки», то ли прямо от кого-то из далёкого Забайкалья. Они работали в Ленинграде, 14 марта были в Доме писателей на 60-летнем юбилее Владимира Ивановича Дмитревского, видного критика и литературоведа. А на следующий день, 15-го, появляется эта запись в рабочем дневнике — слух о «Байкале». Нехороший слух. Мол, там, в Улан-Удэ, уже вкатили кому положено изрядного партийного дрозда за эту антисоветскую «Улитку», номера изымают из библиотек, и угроза нависла над главным редактором и над журналом вообще.

В итоге оказалось, что арестовали эти два номера (первый и второй за 68-й год — вот ведь как совпало!) не из-за них, а из-за статьи литературоведа и критика Аркадия Белинкова; точнее, это была глава из его книги об Олеше «Сдача и гибель советского интеллигента». Белинкова довольно скоро выдавили из страны, как и многих тогда. А Стругацкие остались — расхлёбывать. Только это очень примитивная схема. Грех было бы сказать, что они попали под раздачу ни за что. «Улитка» тоже заслуживала. И заслужила. «Правда Бурятии» заклеймила её гневно и смешно, мол, так всё гнусно в придуманном авторами мире, что нельзя не признать в нём нашу сегодняшнюю действительность. Советская власть, как унтер-офицерская вдова, сама себя высекала руками своих бездарных критиков — не впервой. Однако смех смехом, а хорошего было мало и в злобных рецензиях, и в запретах на публикации. Чувствовалось уже, что дальше будет только хуже. А вот из книги Белинкова достаточно привести всего лишь одну цитату, и сразу ясно: не зря АБС оказались с ним под одной обложкой:

Стругацкие не только могли подписаться под этим — они сами оказались в числе великих художников, потому что сумели выстоять и победить, а не погибнуть.

Вслед за историей с «Байкалом» грянул ещё более масштабный скандал с «Ангарой», запустившей «Сказку» в четвёртом и пятом номерах («Ангара» выходила шесть раз в год). Этим бедолагам досталось по всей строгости нового идеологического закона — уволили главного редактора альманаха Самсонова, поменяли всю редколлегию и зацепили даже выше — сняли главного редактора Восточно-Сибирского книжного издательства Фридмана. А номера альманаха превратились в библиографическую редкость уже к концу года. И начали жить своей жизнью.

Едва ли возможно назвать точную дату первого несанкционированного копирования произведений АБС. Наверняка кто-то где-то переснимал или перепечатывал понравившиеся тексты с книг или журналов ещё в начале 60-х, потому что с хорошими книгами в советской стране всегда были проблемы, даже в самые лучшие годы и при самых массовых изданиях. Но 1968 год можно с уверенностью назвать годом начала широкого подпольного тиражирования трёх полузапрещённых вещей — «Сказки», «Улитки» и «Гадких лебедей». Слухи о продаже их по пять рублей за машинописную копию на одесском «толчке» доходят до Питера как раз в сентябре 1968-го. (Цифра из письма БНа, но что-то дёшево очень — если и продавали реально, то намного дороже. Не на порядок ли ошибка? Пятьдесят рублей — вот нормальная цена). Понятно, что и со сборника «Эллинский секрет», где вышла первая часть «Улитки», начали делать копии — читатель же мечтал соединить всё вместе, а в дополнение к «Сказке» и «Понедельник» копировали, всех его тиражей всё равно не хватало, ну а дальше… Лиха беда начало! АБС уверенно заняли своё место в списках «самиздата», хотя формально в 1968-м их вещи (за исключением «Лебедей»), таковыми ещё не являлись.

А копировали их всеми доступными способами. Множительная техника в то время была весьма громоздкой, но совершенно не вижу, отчего бы какому-нибудь благородному дону не рискнуть и не сделать, например, синьки (светокопии) со страниц их книг или оттиски на ротопринте (малотиражной офсетной машине). Дело было, конечно, подсудное, но где наша не пропадала! В конце 1970-х, когда уже широко пошёл в массовое использование ксерокс (это я сам помню), люди, за него отвечавшие, очень чётко разделяли: есть зарубежные издания или машинопись (тут хоть Брежнева перепечатай, а всё пойдёт по ведомству КГБ); а есть книги-журналы, вышедшие в СССР в последние двадцать лет и даже не изъятые из библиотек (копирование таких считалось не более, чем использованием служебного оборудования в личных целях). А в «доксероксную» эпоху, разумеется, основным средством размножения являлась пишущая машинка, и это, как мы уже говорили, было опасно: распространение рукописей, не прошедших Главлит, есть явная идеологическая диверсия. Безобидным, но не всеми освоенным был фотоспособ; появлялись уже печатающие устройства на больших вычислительных машинах; ну и, конечно, существовал самый древний и надежный метод — переписывание руками.

Владимир Гопман, например, вспоминает, как ходил в Ленинку, году в 1970-м, ещё в юношеский зал (в старом здании — в доме Пашкова) и в несколько приемов переписал от руки всю «Улитку» с двух номеров «Байкала». Целую неделю ходил, потом дал почитать брату, тот — ещё кому-то, и ещё кому-то, и, наконец, случайное звено в этой цепочке лопнуло. Рукопись пропала. Ух как же он разозлился тогда!..

Другую замечательную историю поведал Андрей Измайлов. «Гадких лебедей» дали ему на один день, а копию хотелось оставить себе до зарезу. Ксерокс в то время был редкостью и роскошью — так быстро не найдешь. Перепечатать, переписать, переснять — ничего не успевал! И тогда осенило: есть же магнитофон. Взял и прочёл вслух. От начала до конца. Правда, тоже долго, и плёнки ушло много — восемь часов чтения. Но кто ж на такое жалеет? Вот когда зарождался жанр современной аудиокниги…

Не удивлюсь, что были и ещё какие-то, не учтённые мною способы.

Так что хотели того АБС или не хотели, но в одну компанию с антисоветчиками попали быстро и со всей неизбежностью. И хотя при серьёзных разбирательствах дяденьки из органов признавали, что книги у них не подрывные, а всего лишь упаднические — то есть сажать вроде не за что, — но репутация у писателей там, в верхах, была подмочена раз и навсегда, а читателям (и особенно распространителям) приходилось попадать и по-крупному. При этом, как всегда в Советском Союзе, если что-то хоть чуточку запрещали, популярность этого «чего-то» возрастала сразу на порядок. Популярность Стругацких была огромна и без того, а после журнальных скандалов она уверенно удесятерилась и вскоре перешла все мыслимые границы. В том числе и государственные.

Прошло чуть больше двух лет, и в конце 1970 года «Сказка о Тройке» без всякого на то разрешения авторов вышла на русском языке во Франкфурте-на-Майне в эмигрантском журнале «Грани» пресловутого издательства «Посев» Народно-трудового союза — организации, падкой на самую злобную антисоветчину (рассказывая об этом, невольно скатываешься на тогдашнюю лексику, то ли ностальгируя, то ли негодуя, то ли ёрничая). А смешного-то ничего не было. И без того непростая жизнь АБС стремительно усложнялась. Они узнают о злополучной публикации в марте 1971-го и в начале апреля будут сочинять своё первое покаянное письмо. Но при этом справедливо обвинят во всем журналистов, записавших хорошую честную повесть в разряд идеологических диверсий и спровоцировавших её издание на Западе. Благодаря такому подходу письмо АБС не будет напечатано в «Литературке». Мудрый Чаковский скажет: «Непонятно, чего тут больше — извинений иди нападок на журналистов». Однако сама необходимость извинений за то, чего не совершали, была крайне противна.

А как всё хорошо начиналось!

Солнечный март, ноздреватый снег, аккуратные корпуса среди подмосковных елей и сосен, отличное настроение, однако работа адова над текстом; и в перерывах — чтение «Ракового корпуса» — не потому, что он нужен для работы над повестью, а потому что дали на короткое время. Надо прочесть и вернуть. Ах как быстро — за какие-то три года! — прошел Александр Исаевич путь от дебютанта, обласканного непосредственно Хрущёвым, до самого ненавидимого властью писателя! Или это власть прошла такой путь? В сентябре 1965-го — первый обыск, в январе 1966-го последняя публикация. К 1967-му Солженицын с двумя романами — «В круге первом» и «Раковый корпус», — уже самый популярный из авторов самиздата. «Исаича» всегда давали на короткое время, это ещё у Стругацких друзья были хорошие — обычно только на одну ночь. Как рассказывала, например, Елена Ванслова, её всё донимал при встречах Игорь Васильевич Бестужев-Лада — человек, высоко летавший по тем временам. Он как раз тогда стал зав. сектором социального прогнозирования в Институте международного рабочего движения АН СССР и, при неожиданной поддержке сверху, прямо из ЦК реально создавал новую для страны науку — футурологию. Он много ездил по заграницам, включая Японию, а чуть позже и США. И люди боялись давать ему самиздат: мало ли что, кто его знает, вдруг настучит… А он, бедняга, сам всего боялся. Рассказывал: «Сижу, читаю, и каждую минуту чудится — вот сейчас откроется дверь, и войдёт офицер ГБ: „Что это вы читаете, Игорь Васильевич, дайте-ка посмотреть“…»

Такие времена настали.

И «Сказка о Тройке», задуманная как прямое продолжение «Понедельника», получилась совсем на него непохожей. Да и не могло быть иначе. «Сказка» была похожа на «Понедельник», как застой на оттепель. Даром что в ней так много веселых искромётных шуток, которые народ растащил на цитаты и поговорки, как обычно у Стругацких — всё равно в целом вещь получилась мрачная. «Упадническая». Потому что Кристобаль Хозевич с Фёдором Симеоновичем в финале — это всё равно бог из машины. Неоткуда им было взяться в реальном мире. Теперь уже неоткуда. Не мог реальный Иван Антонович войти в высокий кабинет, стукнуть кулаком по столу и остановить неумолимое движение Большой Круглой Печати. Печатью заправляли теперь брежневы и сусловы, и такие крокодилы Ефремову были не по зубам. Калибр не тот. Не та эпоха.

«Сказка о Тройке» была обречена на интерес к ней самиздата, а после и тамиздата. И надо ли сегодня выяснять подробности, задавая извечные русские вопросы: «Что делать?» («Что надо было делать?») и «Кто виноват?» Есть ли смысл искать крайних? Авторские права в любом случае нарушены — с одной стороны. А с другой стороны — всё равно это должно было произойти. Рано или поздно.

Нет, тогда, конечно, очень хотелось найти и даже наказать мерзавца (доброхота или вредителя?), переправившего рукопись за рубеж, и другого мерзавца (дурака или злодея?) — там, в «Посеве», принявшего решение о публикации ничем не опорочивших себя советских писателей рядом с «отщепенцами». Но сегодня…

Сегодня мы понимаем, что, в общем-то, все были равны перед Системой: и так называемые отщепенцы, и просто хорошие советские писатели. А потом каждый сделал свой выбор. Одни уехали, другие остались. И даже сегодня, после всех путчей и реформ, после всех откровений и разоблачений нам очень трудно понять друг друга: уехавшим и оставшимся здесь — даже при условии абсолютно совпадающих политических взглядов. Те, кто покинул СССР тогда, в годы застоя, по-прежнему уверены, что было правомочно и справедливо издавать за рубежом книги без согласия авторов, так как всякая публикация — это для писателя счастье. А говорить о правовом поле, когда по одну сторону границы люди, а по другую людоеды из КГБ, просто бессмысленно. Оставшиеся здесь придерживались и придерживаются несколько иной точки зрения. Они слишком хорошо помнят, чего им стоили эти публикации в те годы и как было тяжело жить, даже не за решёткой и не в психушках, а просто под гнётом Системы, которую ты не принимал, иногда боролся с ней, иногда — нет, иногда даже уступал ей в чем-то, но в любом случае не хотел покидать свою страну. Наверно, мы так никогда и не поймём друг друга — мы — и те, и другие, искалеченные Системой.

Мне очень хотелось пусть по минимуму, но чисто практически разобраться, как это всё происходило, и я списался со многими из уехавших тогда людей. Например, есть такой человек Михаил Лемхин — замечательный, широко известный фотограф-портретист, талантливый публицист и писатель, написавший множество статей о Стругацких, опубликованных в основном в газетах и журналах русского зарубежья. Живёт он сейчас в Сан-Франциско. Михаил существенно моложе БНа, родился он в 1949-м и потому не называет себя впрямую его другом. Но тогда, в 70-е, они общались в Ленинграде много и тесно: и в секции фантастики Союза писателей, и в клубе филателистов, и в разных компаниях у общих друзей, в первую очередь у Самуила Лурье и Михаила Хейфеца (о последнем мы ещё обязательно вспомним). БН доверял Лемхину, тот читал все книги АБС не то что в рукописях, а зачастую ещё в черновиках, и в его личном архиве сохранилось немало интереснейших раритетов такого плана, подробным описанием которых он любезно поделился с люденами для четвёртого тома «Неизвестных Стругацких». Так вот, Михаил Лемхин знаменит ещё тем, что в 1967 году написал предисловие к рукописному варианту «Сказки о Тройке» и лично запустил в самиздат четыре экземпляра этой повести. Про эти экземпляры мы знаем точно, что во Франкфурт они не попали, ведь предисловие не было опубликовано в Германии (там был напечатан сокращённый вариант текста — из «Ангары»), но вообще вероятность передачи любого из самиздатовских экземпляров за рубеж всегда была высока.

В результате переписки с Лемхиным мне стала в целом ясна ситуация с выходом из-под контроля рукописей. Зачастую никто и ничего не передавал в конкретное издательство специально. Просто при малейшей возможности переправить через границу «товар» (а это именно так принято было называть) рукописи уплывали в другую страну и начинали там жить своей жизнью. В одном чемодане могли быть упакованы самые разные веши самых разных авторов, случайно оказавшиеся у данного «курьера», который сам мог не только не читать их, но даже не интересоваться названиями. А уж господа издатели потом выбирали, что из этого следует печатать, а чего не стоит. Подход к вопросу был очень личный, иногда трудно объяснимый, коммерческого смысла в изданиях на русском языке в Европе и Америке почти не было — тиражи маленькие, аудитория узкая. Вот и всё. Взяли и издали. А по эту сторону границы кого-то не печатают или сажают на голодный паёк, кого-то отчисляют из института, а у кого-то — элементарно инфаркт. Ну да ладно, это всё эмоции.

Повторим ещё раз: виноваты во всём не люди. Виновата Система. То есть, конечно, люди, сознательно служившие Системе, виноваты, да ещё как! — в терминологии уехавших они и не люди вовсе, — а все остальные — жертвы её. Они просто хотели быть честными, мечтали «жить не по лжи». Каждый делал это по-своему. И не нам судить их, ибо сказано: не суди да не судим будешь.

Одни создавали «Хронику текущих событий». Другие создавали сами события. Третьи не создавали ничего. А были ещё такие, которые просто создавали книги, настоящие книги. Мы как раз про них. И давайте вернёмся к хронике наших событий.

Если бы всё закончилось на «Сказке о Тройке»! Может, тогда судьба АБС сложилась бы несколько иначе. Но не тут-то было!.. Летали ещё по стране и некие птички — «Гадкие лебеди». И какой-то экземпляр, запущенный в ленинградский самиздат, перепрыгнул-таки через финскую границу; или, перепечатанный безымянным энтузиастом в одной из московских редакций, улетел с диппочтой в женевскую резидентуру ГРУ; или, купленный на одесском «толчке», уплыл с последним пароходом в Константинополь… Но так или иначе, а на Франкфуртской книжной ярмарке в самом начале октября 1972 года на одном стенде с Солженицыным, Гроссманом и Максимовым, а также (что немножко утешало) ещё и с Окуджавой, оказались «Гадкие лебеди». Сели птички, почистили крылышки и восхитили своей грациозностью нашего давнего знакомого Ю. С. Мелентьева, бывшего теперь зампредом Госкомиздата.

И снова пришлось братьям садиться за сочинение сакраментального письма на тему «простите нас, мы больше так не будем», впрочем, АБС сумели и тут не столько извиняться, сколько нападать на беспардонный «Посев». На этот раз письмо было напечатано в «Литературной газете» 13 декабря 1972 года, а авторами датировано 8 декабря, при том, что уже с 1-го АН находился в Доме творчества в Малеевке вместе с Еленой Ильиничной, а БН, разумеется, в Ленинграде. Так что текст явно сочинялся раньше. Впрочем, какая разница? Вот запись АНа в дневнике:

А приводить здесь сам текст письма не хочется: в литературном отношении не шедевр, а по смыслу — и так всё понятно.

Непонятно другое — почему информация об издании в «Гранях» докатилась до БНа только во второй половине ноября? АН в письме пишет, что Дэвис из «Мира» поведал ему об этом 13-го и в тот же день АН был вызван к товарищу Ильину — знаменитому в писательских кругах куратору СП СССР от генералитета КГБ. История эта подробно описана в «Комментариях…», и мы не станем повторяться. Только ещё раз удивимся: почему же так долго все молчали? Ведь и Дэвис вернулся из Германии за месяц с лишним до этого, и Мелентьев тоже…

Есть косвенная информация о том, что об издании «Лебедей» на Западе АН узнал ещё 18 октября от своей хорошей знакомой Риты, много общавшейся с иностранцами. Звучит правдоподобно, хотя кроме её собственных воспоминаний, опубликованных в русскоязычной газете в Сан-Франциско, других подтверждений нет. Спросите, почему он целый месяц скрывал это ото всех? Объяснить на самом деле можно. АН вообще был человеком скрытным. Разговорчивым, общительным, некоторые даже называли его болтливым — и в то же время скрытным. Болтал он только о том, о чём решил болтать. Выбор делал непредсказуемо, а уж если решал молчать… И, к сожалению, много было в его жизни такого, о чём он не говорил никогда. Или почти никогда. Только люди, прошедшие через подобную школу молчания, могут понять: каково это — знать что-то и не иметь возможности поделиться. Это съедает человека изнутри, иногда пострашнее, чем зависть, ревность или муки совести. Кто испытал, тот поймёт. И врагу не пожелает.

А кто-то ещё спрашивал и продолжает спрашивать: зачем же он так много пил? Зачем губил себя? Есть простой и, в общем, честный ответ: ему это нравилось. Да, нравилось — с молодых лет и до самой старости. Нравилось. Весело становилось, легко. Но, во-первых, не всегда весело и не всегда легко. А во-вторых, вряд ли он был таким уж эпикурейцем. Мнится мне, что часто — особенно часто в последние годы — не удовольствия ради наливал он себе в одиночку очередной стакан разбавленного остывшим чаем коньяку…

Система давила его снаружи, а всё, что знал и чем не мог поделиться, разрывало изнутри. Впрочем, об этом — наша следующая глава.

А пока напомним — за окном у нас только ещё 1968 год, который, безусловно, прошёл под знаком «Обитаемого острова» — романа недооценённого авторами в момент написания, да и потом не самого ими любимого. Но для многих и многих читателей роман стал знаковым, культовым, определившим их мировоззрение, и потому следует рассмотреть подробнее, в каких муках рождалось на свет это дитя.

Муки-то были исключительно от общения с издателями. Творческих мук как раз и не было почти. Или вовсе не было. Роман, несмотря на свой рекордный для АБС объём — восемнадцать авторских листов, сопоставить можно только с «Полднем», но тот всё-таки состоял из рассказов, писавшихся в течение многих лет, — так вот, огромный роман создан был практически на одном дыхании, на подъёме, с весёлой злостью и явным удовольствием.

Так что придётся нам вернуться ещё на год назад, потому что задуман был «Обитаемый остров» («ОО») ещё в июне 1967 года, а плотная работа над ним началась в ноябре.

Что было до того? Что было после? Пожалуйста, вот краткий обзор событий из жизни АБС за трехлетний период.

Первые две недели января 1967-го они очень продуктивно работают в Ленинграде у мамы и добивают к 14-му числу черновик «Гадких лебедей». Им постоянно названивают журналисты: то из «Литературки» просят отрывок какой-нибудь, то из «Комсомолки» — дайте, мол, интервью о мещанстве и настоящем человеке.

В феврале они отдыхают друг от друга, а весь март посвящают «Сказке о Тройке» в подмосковном доме творчества — единственный раз за всю историю. Перемена обстановки, как выяснилось, не помогала и не радовала, а с годами они ещё больше стали тяготеть к постоянству, к привычным, насиженным местам, что, в общем, неоригинально. В Голицыне они работают долго, три недели — до изнеможения. И отвлекаются лишь чуть-чуть на «Гадких лебедей» и на чтение вёрстки нового издания «Полдня» (для этого едут в Москву и уж заодно заседают на каком-то собрании в ЦДЛ). А ещё — 9 марта едут в гости к Манину. Больше — ничего лишнего.

Чистовик «Сказки» делается с 11 по 27 мая в Ленинграде.

А уже 12 июня примечательная запись:

Вот так он и рождался — замысел «оптимистического» романа о кошмарном Саракше.

На следующий день, 13-го — второй удар:

В некоторой растерянности они дорабатывают концовку «Гадких лебедей», а перед отъездом БНа заезжают ещё вдвоём в «Мир», где им вручают экземпляры «Далёкой Радуги», изданной у нас на английском языке — этим занимается специальная редакция в «Мире».

Через месяц БН снова в Москве. Теперь в «МГ» отклонили «Второе нашествие». Ну и лето! Сплошные неприятности и никакого отдыха. Хорошего немного, но тоже есть кое-что: вышел «Полдень» в новом составе и — очередные встречи с друзьями: 16-го — с Ефремовым у него дома, 23-го — у Биленкина, а 25-го — к АНу в гости приходит Юра Манин с женой Марианной. К новому роману в этот раз они сделают только наброски и объявят всё-таки летний перерыв. Посидят 27-го вечером в «Пекине», а 28-го БН уедет с тем, чтобы в августе активно отдохнуть за рулём в привычной для себя манере.

Серьёзная работа начнётся вновь 7 сентября, но опять ещё не над «ОО». Надо доделывать «Лебедей». Тем более что 14-го удается заключить на них договор с «МГ». Одновременно приходит по почте договор из «Невы» (запись в дневнике). Интересно на что? Неужели тоже на «Лебедей»? Как много иллюзий одновременно!

Работа кипит, и 17-го они заканчивают новый вариант — с оптимистической по просьбе издателей концовкой.

И вот тут, несмотря на начинающийся у БНа грипп, они всё-таки берутся за разработку плана «ОО». Подробно, на восемнадцать пунктов плюс некоторые персонажи. В двадцатых числах опять активно ходят по гостям: Биленкин, Громова — Нудельман, Гансовский, Высоцкий (после спектакля на Таганке). В последние три дня, 23–25 сентября, решительно навалившись, заканчивают сокращённый вариант «Сказки о Тройке» для альманаха «НФ». Замаячил реальный шанс издать её, и они проделали изрядную работу, по существу, написали новую повесть. Всё, баста! Можно выпить.

Однако 25-го вечером «Пекин» окажется закрыт на спецобслуживание. Это их расстроит, словно какой-то недобрый знак: вот, работа закончена, а отметить, как хотелось, как всегда — не выходит. Ну да, они поедут в «Украину» и даже неплохо посидят там. Но… предчувствие не обманет. Всё сорвётся и с этим сокращённым вариантом, его придётся отдать в «Ангару» — больше никто не захочет брать.

Это станет ясно к ноябрю. А ещё раньше «МГ» без лишних слов откажется от «Лебедей». Вердикт короткий: всё равно слишком мрачно,

Что происходит в этот год в стране? В конце апреля 67-го трагически погибает Владимир Комаров. Первый погибший космонавт, во всяком случае, первый, о чьей смерти сообщили. В самой этой гибели никакой политики нет — есть только головотяпство и бесчеловечность высокого начальства. Точно так же мог погибнуть и Гагарин (который, кстати, — о, ирония судьбы! — был дублёром Комарова на этом полёте, а погиб годом позже в авиакатастрофе). Просто это было как символ. Со смертью Комарова космические полёты перестали восприниматься сплошной чередою праздников, побед и поводов для гордости. В народе перестали восприниматься. А партия поменяла стиль своего отношения к космосу ещё двумя годами раньше. Это Никита Сергеевич бежал всякий раз, как мальчишка, встречать любимых космонавтов. Брежневские представители власти в одинаковых темных пальто и шляпах были всегда мрачны и малоподвижны, как роботы.

Ещё милее был литературно-политический фон того времени.

8 сентября Шолохов напишет письмо в секретариат Союза писателей о пьесе Солженицына «Пир победителей» и о его романе «В круге первом».

Письмо жуткое. Достаточно привести концовку:

И хотя подлинник этого текста с подписью Михаила Александровича до сих пор не обнаружен, то есть можно спорить, он ли это вообще написал (а можно спорить о том, он ли написал «Тихий Дон») — какая разница в данном контексте, Шолохов это или Анатолий Сафронов! Главное, что именно тогда травля будущего нобелевского лауреата вышла на новый уровень, а Шолохов (тоже нобелевский лауреат) фактически травлю эту поддержал. Да и за два года до того советский классик подписывал письмо секретариата СП против Синявского и Даниэля. Просто теперь всё стало намного серьёзнее. Андропов ещё в мае сделался председателем КГБ, через два года он формализует свою концепцию борьбы с инакомыслием, создав печально знаменитое Пятое главное управление, в просторечии «диссидентское». Но вполне резонно считать, что именно разгром Солженицына был первой столь масштабной публичной акцией нового аппарата идеологического подавления.

А вся советская страна тем временем радостно готовилась к встрече славного юбилея Великого Октября, и 7 ноября впервые прогремели не двадцать, как обычно, а пятьдесят залпов потрясающе красивого салюта с невиданным ранее эффектом — его назовут в народе «мерцающими звёздами».

Стругацких юбилей как-то совсем не волнует, у них свои, очень далёкие мерцающие звёзды. И чтобы наблюдать эти звёзды, надо уезжать от суеты.

Перед самым отъездом в Ленинград и Комарове, после праздников, АН повидается со своим старинным другом Ольшанским. Тот как раз проездом в Москве и не преминет зайти, тем более что лет десять уже не виделись. Посидят они хорошо, коньячку попьют как встарь, молодость вспомнят, но Владимир Дмитриевич отметит и какую-то непонятную грусть Елены Ильиничны, да, уже Елены Ильиничны, а не Лены, и настораживающую угрюмость Аркадия, когда речь зайдёт об их книгах. Трудности с публикациями наложили свой отпечаток, прежнего оптимизма не видать, и Ольшанский по простоте душевной станет советовать другу не путаться с политикой, не писать ничего такого, что властям не нравится — зачем, мол, плетью обуха не перешибёшь, а себе жизнь сломаешь. Так, может, лучше писать, как прежде — солнечные, бодрые книжки?.. И вдруг он почувствует: не то говорит, что-то совсем не то, нельзя так, даже на правах старого друга, и поймёт, что Аркадий уже не свернёт с выбранного пути, а значит, так и надо, молодец он, и они нальют ещё по одной и выпьют за всё хорошее.

Для сравнения: месяцем раньше была у АНа ещё одна примечательная встреча — напросился к нему в гости семнадцатилетний Сережа Сухинов, будущий фантаст и детский писатель, автор популярных продолжений «Волшебника Изумрудного города». Писателей он многих знал — вырос на даче в Переделкине, — поэтому вот так запросто: прочёл во втором сентябрьском номере «Советского экрана» дискуссию о кинофантастике и прибежал, полный идей об экранизации Стругацких, готовый бросить всё и заниматься этим. АН сразу несколько остудил его пыл, предложил для начала институт закончить, а Сергей как раз только поступил на первый курс Московского авиационного. Рассказал о себе и о брате — обычная воспитательная беседа в духе справедливого, но скучного афоризма: «Прежде, чем писать, нужно жить». Сухинов вяло отбивался, и мало-помалу они перешли на разговор о книгах. Вот тут и начались откровения. Он-то всё ещё восхищался «Полднем», «Трудно быть богом» и «Понедельником», а Стругацкие уже перешли на тёмную сторону Луны. Сергей ещё не читал этих книг, но из разговора остро почувствовал: оптимистическая линия в творчестве АБС прервана. «Оттепель закончилась, — объяснял АН, — теперь людей надо хватать за руки, чтобы не натворили чего, возвращаются худшие времена, и писатель не имеет права сидеть и пускать розовые пузыри, а честную, жёсткую прозу без фантастики уже не напишешь, хотя и с фантастикой тоже очень тяжело, даже нам с братом… Вот о чём надо думать». Вот какой получился у них взрослый разговор.

Конечно, АН не мог быть до конца откровенен с незнакомым мальчишкой, но главное он сказал. И Сергей на всю жизнь запомнил это удивительное чувство от общения с человеком, который мыслит буквально в пять раз быстрее тебя. Ну, просто фантастический интеллект! АН нисколько не разочаровывал, он оказался таким же потрясающим, как и герои книг АБС. И только странный горький привкус остался от этого радостного, счастливого знакомства — предчувствие беды: расцвет позади, впереди — безвременье, печатать будут всё меньше и меньше, а нет хуже для писателя, чем работать в стол.

Две очень разные встречи, а настроение примерно одно…

15 ноября АБС в Комарове. И, наконец, всерьёз занимаются новым романом. А чем ещё? Надо делать его. Быстро и хорошо. Пока есть настроение, делать этот роман. Другого-то не берут. И опять изнуряющий марафон на три недели. К 7 декабря оба окончательно выдыхаются и уезжают.

Ну а в самом конце декабря уже в городе, у мамы, они предпримут последнюю отчаянную попытку переделать «Сказку» — теперь для «Детской литературы». Надежда умирает последней.

Новый трудовой год начнётся в марте. Едва ли «Обитаемый остров» держал их так же прочно, как пару лет назад «Улитка». Нет, разъехавшись по городам, они думают каждый о своём и занимаются всякими делами, не особо и вспоминая о недописанной книге. Потом встретятся, приступят к работе и почувствуют, что увлекаются всё сильнее. Теперь, когда лихой сюжет и остроумные идеи дополняются характерами, атмосферой, деталями, лексикой, мало-помалу выясняется, что пишут они опять всё про тот же родной, знакомый мир, окружающий их ежедневно и ежечасно. И наверно, уже зреет внутри какая-то тревога: опять будет непроходимо, опять зарубят… Вот только категорически нельзя думать об этом, пока пишешь. Включение проклятого внутреннего цензора медленно, но неизбежно убивает в писателе писателя. И они отключают его в себе. Будь что будет!

Неделя в марте, две в апреле и, наконец, в мае, до 31-го — окончательное завершение уже с поправками, предложенными Ниной Берковой. В июне АН вернётся в Москву, и рукопись будет сдана почти одновременно в журнал «Нева» и в издательство «Детская литература».

В рабочем дневнике они подсчитают точно: всего 60 дней работали над «ОО». Для сравнения: 49 дней — над «ГЛ», а ведь «Лебеди» почти в два раза короче.

Спустя годы БН признается:

А это из тех, осенних черновиков 1967-го:

В общем, не приходится долго думать, о какой стране речь. И соответственно не приходилось удивляться, что в обоих местах, — в журнале и в издательстве, — где реально работали с романом (или с повестью — это уж кому как нравится) при самом доброжелательном отношении знакомых редакторов было сделано рекордное количество исправлений по тексту (суммарно их насчитывают около тысячи!) Это была настоящая война с цензурой, затянувшаяся в «Неве» почти на год, а в «Детлите» — на целых два с лишним. Конечно, АБС были уже авторы тренированные, но всё равно тяжело. Особенно если ещё и критика долбит вдогонку. А тон критики как раз зримо менялся в эти годы: от простого непонимания и пренебрежительного ворчания, перемежавшегося отдельными нападками не по делу, щелкоперы и бумагомараки переходили теперь к целенаправленному уничтожению АБС, как участников литературного процесса. Некто грозный, тупой и неумолимый явно поставил именно такую задачу. И через несколько лет задача эта была выполнена почти на «отлично». Книги выходить перестали вовсе, только журнально-газетные публикации ещё струились слабеньким потоком…

Вышедший в свет в самом начале 1971 года «Обитаемый остров» торжественно завершил относительно благополучную эпоху, когда у Стругацких регулярно печаталось всё, что они писали. Или, если угодно, открыл собою новую эпоху — эпоху нескончаемых сражений с цензурой, с критиканами, с чиновниками, с коснеющими и наглеющими на глазах редакторами — эпоху почти открытой борьбы с Системой.

Сам я познакомился с этим романом в конце 70-х, в период запойного чтения АБС и тогда скорее соглашался с авторами: да, это явно не лучшее их произведение — слишком большое, слишком остросюжетное, непривычно прямолинейное и недостаточно глубокое (так мне показалось). Перечитав его сегодня, я склонен пересмотреть своё отношение, я увидел там и второй, и третий план, и бездну подтекста, и удивительные описания, и потрясающие языковые находки… Но сейчас речь не об этом. Я просто был не готов тогда воспринять «ОО» в полном объёме — образованности не хватало. Зато те, кто был чуточку более начитан, чуточку более информирован, поняли всё и сразу.

Вот, например, размышляет о Стругацких маститый критик и литературовед Бенедикт Сарнов (обратите внимание, сколь важное место отводит он именно «Обитаемому острову»):

Честная критика была бы доносом! Вот ведь какое время наступало. И писали про АБС только всевозможные мерзавцы, а порядочные люди предпочитали помалкивать. Или — в виде исключения, — это были критики, специализирующиеся в области фантастики. Такие, как Всеволод Ревич, поднаторевшие вместе с авторами в эзоповом языке.

Однако для целого поколения думающей молодежи, формировавшей тогда свои либеральные взгляды, именно эта книга стала на всю жизнь самой любимой, потому что подсказала правильный путь. Например, для Егора Гайдара — безусловного лидера тех младореформаторов, кто сумел в конце 80-х — начале 90-х покончить раз и навсегда и с ублюдочной экономикой нашей страны, зацикленной, как и на Саракше, исключительно на военно-промышленном комплексе, и с чудовищной пропагандистской машиной, изображённой Стругацкими в виде башен-излучателей, оболванивающих миллионы людей.

Вот такая получилась развлекательная книжечка о победах юного коммунара на далёкой планете, книжечка, которую писали специально в противовес ядовитой сатире «Сказки о Тройке» и мрачным прозрениям «Улитки на склоне» или «Гадких лебедей». Вот такой ход конём.

Что ещё любопытно: именно тогда, в апреле, заканчивая работу над чистовиком «ОО», братья впервые упомянут в рабочем дневнике совсем новую для себя тему.

4 июня появится некоторая расшифровка замысла, и становится окончательно ясно, что это зародыш будущего «Града обреченного»

А вот ещё одна идея того же времени, записанная в дневнике. Жаль, что она так и не была нигде использована, но сама постановка вопроса не может не вызвать грустной улыбки:

В июле и августе будет обычный для них отдых порознь, а затем, осенью и до самого декабря — совместный перевод «Саргассов в космосе» Эндрю Нортон для «Мира» и много творческих метаний. Раздумья, по существу, над «Градом», но под самыми разными названиями:

Это ли не зародыш «Пикника на обочине» и «Жука в муравейнике»?

Даже «Кракена» вспомнят, примеривая его к новым реалиям и новым идеям. И, наконец, 17 декабря:

Это надпись на карте, в которой в принципе можно угадать карту Зоны. Значит, и «Пикник» уже придуман!

Вот каким он был, 1968-й — тяжёлым, роковым, но и плодотворным.

Следующий год был не слишком богат на события. Ну да, в марте вооруженный инцидент с китайцами на острове Даманском. В мае достиг Венеры советский межпланетный автомат «Венера-5». В июле Армстронг ступил на Луну. Ну и ближе к литературе: Солженицына исключили из СП, а на Стругацких обрушилась самая злобная, небывалая доселе критика — гнусные статьи в «Журналисте», подписанные Свининниковым и Краснобрыжим, персонажами, чьи фамилии вкупе с манерой письма так и просились в какой-нибудь дешёвый фельетон. Но было уже не до шуток. Потому что прошло то время, когда позволяли отвечать ударом на удар, теперь разрешали только утираться и то не на людях. Холодало, заметно холодало в стране.

И АБС — не в ответ на это, а так, интуитивно, — решают написать совсем уж безобидную в политическом отношении вещь. Все свои сокровенные мысли они благополучно направляют в будущий большой роман, с которым можно никуда не спешить, потому что они не слишком рассчитывают при жизни увидеть его опубликованным. Ну а для денег, для решения, так сказать, текущих вопросов и просто — чтобы форму не терять — пишут детектив. Прекрасный жанр: и писатель массу удовольствия получает, придумывая и закручивая интригу, и читатель не в обиде, потому что оторваться не может — до того ему увлекательно. И ведь получилось! Всё получилось. И острый сюжет склеился, и острые углы обойти удалось, и не пустая, ох совсем не пустая вещь из-под пера вышла! Хотя, конечно, по первой публикации в «Юности» «Отель „У погибшего альпиниста“» у многих вызвал разочарование. Не стоит и говорить о любителях классического детектива, ощутивших себя обманутыми. «Объяснить преступление какими-то инопланетными чудесами — это ж надо додуматься!» — возмущались они. Таким легко было ответить: «Ребята, брать в руки книгу Стругацких и не ждать в ней фантастики — это ж надо додуматься!» Нет, печальнее было другое разочарование: мол, это же мелко для Стругацких — остросюжетка, развлекаловка, и вообще, «хеллоубобство». Зачем писать о западной стране, когда своих проблем хватает? Испугались? Грехи решили замаливать?

Ничего они не испугались. И грехов никаких за собой не видели. Просто у них уже давно мышление было планетарным. Наша страна — не наша страна… Это они, те, кто презрительно фыркал, на самом деле мыслили мелко, а для АБС вся планета была одной страной, вполне нашей, человеческой, и они решали проблемы землян в целом.

Сегодня, перечитывая совершенно удивительную, такую морозно свежую, такую тонко ироничную и пронзительно грустную повесть «Отель…», я думаю: «Господи, как же у нас были перемешаны мозги, как были сдвинуты все критерии! Мы разучились просто читать литературу, мы всюду искали крамолу и „неуправляемые ассоциации“. И абсолютно так же, попадая в те годы на кинопросмотры, где показывали „непорезанные“ западные фильмы, мы пропускали мимо ушей мудрые мысли, а мимо глаз — гениальные кинообразы великих режиссёров, мы только жадно глотали недозволенную в других местах „клубничку“, и это касалось не только юнцов в пубертатном периоде, но и вполне зрелых граждан. Что поделать — мы были поколением, обделенным эротикой и свободной мыслью. А кстати, ещё Оруэлл подметил, что это две вещи тесно связанные».

И, между прочим, пожалуй, именно в «Отеле» у АБС появляются тонкие и изящные эротические нотки, в образе Брюн, например. Да, безусловно, в «Гадких лебедях» с их потрясающей, обворожительной Дианой этих ноток ещё больше, но многие ли прочли повесть в то время?

Итак, 1969 год, «Отель». Создавался он, уже как всегда, в Комарове. Заявка в «МГ» была написана ещё в январе. Работа пошла. Отвлекались на гранки «ОО», пришедшие из «Невы». Было на что отвлечься: при столь обильной правке велик риск пропустить какую-нибудь явную несуразицу.

Первый этап работы над повестью закончили 23-го января, ко второму приступили 25 февраля и 4 марта уже закончили черновик. Есть замечательная запись от 6-го числа:

И, наконец, с 9 по 19 апреля сделан чистовик. Быстро. Аккуратно. Здорово! И тут же написали заявку на сценарий «ОО». Чувствовали уже, что раз с книгами будет туговато, значит, надо переквалифицироваться в сценаристы. Может, оно и сложнее, зато денег больше платят.

А в конце апреля БН приедет в Москву — обдумывать «Град обреченный». После трудов праведных можно себе позволить и кое-что для души. Примерно так и было у них: там — труды, а здесь — разговор с космосом. Ещё точнее это напоминало нечто ремарковское: любовь небесная и любовь земная. Ведь они все свои книги любили. Без любви ничего стоящего сделать нельзя.

И, между прочим, из «Отеля» они тоже довольно быстро сотворили заявку на сценарий. И летом с помощью Алексея Германа сумели эту заявку пристроить на «Ленфильм». То есть получили аванс под сценарий. Поэтому десять дней в сентябре с 12-го по 22-е БН трудится в поте лица вместе с Германом над этим новым, с позволения сказать, проектом. Ясно было едва ли ни с самого начала, что фильма никакого не будет, просто гонорар обещали, и это хорошо. А тем более поработать вместе с Лёшкой — это для БНа всегда удовольствие. Никто ещё не знал тогда о будущих успехах гениального режиссёра, но БН-то наверняка догадывался, с кем имеет дело — они были слишком хорошо знакомы.

В октябре АН приезжает в Ленинград обрабатывать перевод «Огненного цикла» Хола Клемента, сделанный братьями опять же совместно — такая работа им тоже скорее нравилась, это не была простая литературная подёнщина. И ещё они размышляют над сюжетом некого «Перекати-поля». От этого замысла в дальнейшем не осталось никаких следов, кроме названия.

В конце ноября БН по стопам старшего брата съездит в Новосибирск по приглашению всё тех же замечательных молодых учёных из Академгородка. С удовольствием выступит там и на Сибирь посмотрит хоть краешком глаза. И что это с ним случилось? А вот захотелось!

Ну и наконец, АН приезжает в Ленинград 10–13 декабря, но это уж явно не для работы — так, короткое обсуждение или встречи с кем-нибудь. Так и заканчивается год, который, кстати, был не худшим и в плане публикаций: «Саргассы в космосе» и «Совсем как человек» Кобо Абэ в «Мире», переиздание «Страны багровых туч» в «Детлите» — сумасшедшим тиражом в триста тысяч. Наконец, «Обитаемый остров», в трёх номерах «Невы» — с марта по май.

Всё не так плохо, ребята! Жить ещё можно.

Не хочется комментировать с высоты сегодняшних знаний. Это как-то даже некрасиво. А вот Елена Гавриловна Ванслова ещё тогда говорила АНу, что будущее в их книгах — это советская власть в квадрате, советская власть в кубе, советская власть в десятой степени — и больше ничего! А где же переход количественных изменений в качественные? А потом случился 1968 год, и представления АБС о будущем перешли столь резко в новое качество, что Лена и Аркадий невольно поменялась ролями в споре.

Была такая история. Они вместе оказались в гостях у Алексея Шилейко. Разговоры шли философские, Лена едва успевала следить за поворотами мыслей двух титанов. И вот в какой-то момент свернули они на тему социальных прогнозов. А время-то горячее было: с одной стороны, НТР, стремительное движение вперед, с другой — совсем не давний кошмар в Чехословакии, не менее стремительное движение назад. Куда идёт человечество? Спор разгорелся между АН и Вансловой, Шилейко и жена его Тамара загадочно молчали. Что будет через двадцать лет? АН, настроенный очень мрачно, смотрел на мир глазами Переца и Виктора Банева. А у Лены ещё много было в запасе романтизма, не прямолинейно коммунистического, но всё же… Она кричала: «У тебя же полная темнота внутри, полный тупик, нет выхода у твоего человечества!» А он кричал: «Дура ты, дура, не понимаешь ты ничего, да через двадцать лет ты будешь вспоминать эти разговоры как самые светлые минуты своей жизни, ты даже не представляешь себе насколько будет хуже!» А она кричала: «Дурак ты, дурак, да этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!..»

О, как жалеет она сегодня о том, что через двадцать лет, в 1988-м, когда АН был ещё жив, не удосужилась, не пришла к нему и не спросила: «Ну, так кто же был прав?» Как интересно было бы услышать его ответ! Но… не случилось. А сегодня она считает, что история посмеялась над ними обоими. С одной стороны, в 88-м, конечно, стало лучше: опять полный расцвет искусств, и у Стругацких напечатали ВСЁ. С другой стороны, по самую середину 80-х прогноз его был вполне точен, а перестройку вообще мало кто предвидел даже за год до прихода Горбачёва. И, наконец, куда привела нас эта перестройка? Не ещё ли страшнее та глубочайшая яма, в которую мы сегодня катимся? Значит, говорит Ванслова, АН ошибся с прогнозом на двадцать лет, но в долгосрочной перспективе — увы! — он абсолютно прав.

Замечу, что лично я не вполне согласен с мнением Елены Гавриловны. При всех вполне понятных тревогах человечества, я не считаю, будто всё вокруг так уж безнадёжно.

Но сказать хочу о другом. Я вспоминаю грустную усмешку Игоря Васильевича Бестужева-Лады, умнейшего и, может быть, единственного у нас серьёзного футуролога. Когда я спросил его, удалось ли Стругацким что-то предсказать, он ответил примерно так: «Они, как и все фантасты, безусловно, сумели угадать отдельные изобретения и достижения будущего, но социальная прогностика — это совсем не дело художественной литературы. Сколь бы прекрасной она ни была».