"Белоснежка" - читать интересную книгу автора (Бартелми Доналд)Часть 3Белоснежка допивала очередной стакан полезного апельсинового сока. «Отныне я откажу им в себе. В этих восторгах. Я буду поддерживать эстетическую отстраненность. Я не стану больше девически проскальзывать к ним в кровать ночью, или после обеда, или туманным утром. Да я и не проскальзывала никогда. Мой каприз и только он неизменно правил этими стадными встречами, столь точно соответствовавшими высказыванию Тита Ливия – Я в одиночку прикончил эту бутылку «шабли», – сказал Дэн. – И другую бутылку «шабли» тоже – ту, что под кроватью. И ту другую бутылку «шабли» тоже – ту, в горлышко которой воткнута коричневая свечка. И я не боюсь. Ни того, что может быть, ни того, что было. Теперь я закурю эту длинную сигару длиной от Мон Сен-Мишеля и Шартра до у подножия вулкана. Просто модное прейдет и просто новое прейдет, но не прейдет лишь то, как я себя ощущаю: все аналогии могут рухнуть, все режимы могут рухнуть, но то, как я себя ощущаю, пребудет. А ощущаю я себя покинутым. Когда весь день горбатился над чанами и мыл строения, хочется прийти домой и увидеть на столе баранью ногу в остром соусе, нашпигованную крошечными луковками, ну и, может, маленький горшочек вареной картошки где-нибудь неподалеку. А вместо этого я прихожу домой к этому ничему. Она сидит у себя в комнате, читает «Несогласие» и любуется в зеркало на свою фигуру. Она все еще любит нас в некотором роде, но этого недостаточно. Я чувствую, что это полный провал водительства. Мы снова остались на бобах. Истинное водительство заставило бы ее любить нас неистово и яростно, как в дни былые. Истинное водительство нашло бы выход из этого просака. Я устал от Билловых запинающихся оправданий, от его вечных посулов. Если ему не хочется быть вожаком, давайте голосовать. Вот это я и хочу сказать, но есть и кое-что еще: когда весь день горбатился над горячим чаном и приходишь домой, тебе не хочется слушать всякую горбатину от ссыкливого вожака, все водительство которого растерялось, как пуговки, от парня, который днями напролет витает в облаках, трескает капусту да рассматривает кораблики, пока ты горбатишься на работе. На работе с ее таблицами и графиками, с иерархическими отношениями, с ощущением важности того, что делаешь. – Сдерживание эмоций порождает нервозность, – сказал Билл, окуная ковш в бочонок декадентского абсента. – Не забывай об этом. Ты, Хьюберт, всегда напряжен, как канатоходец. Если у тебя еще имеется возможность испустить тяжкий вздох, ты должен его испустить. Если из тебя еще может вырваться глухой стон, пускай он вырвется. Если ты еще можешь яростно стукнуть себя по лбу кулаком, дай кулаку волю. Кроме того, в старых книгах можно отыскать упреки и увещевания, прекрасно подходящие к данному случаю, – ознакомься с ними на досуге. Такое сцепление внешних и видимых знаков может, я подчеркиваю, может, сдетонировать внутренний незримый субъективный коррелят, что бабахнет в глуби нутра, как «Алка-Зельцер», после чего наступит спокойствие. Я подчеркиваю, может. И вы, все остальные, вы напрасно делаете вид, что это вас никак не касается, вы же как Хьюберт. Тот же самый недуг, то же самое лекарство. А что до меня, я тут вне игры. Раскооптировался, если угодно. Наскучив жизнью, полной эмоциональных фиаско, я стал подыскивать иные разновидности убожества, иные способы уничтожения. Теперь я ограничил себя тем, что слушаю людские разговоры и думаю: какое же это жеманство. Я питаюсь тонкими материями разума, созерцанием его круглосуточного балагана. Какой-нибудь языковый выверт, хромая несуразица – вот я и сыт. Если разобраться, это мне бы следовало быть монахом, а Полу – вашим вожаком. – Мы подумывали об этом, – сказал Хьюберт. – Ну и пусть, – сказал намертво вцепившийся в две сотни бутылок «Одинокой Звезды» Клем в «Аламо Чили-Хаусе», – ну и пусть я пентюх неотесанный в некотором смысле, и мои провинциальные взгляды противоречат более просвещенным взглядам моих коллег. Однако я заметил, что в вопросах кукурузной каши, свиного рубца или жареного сома они обращаются лишь ко мне. Только эти вопросы встают не так уж и часто. За все эти двенадцать лет я даже не понюхал жареного сома! Сколько вечеров я устало брел домой, почти ощущая во рту вкус жареного сома, и обнаруживал, что на ужин у нас жареные калимаретти или еще какая-нибудь восточная еда. Нет, я никак не хочу принизить эти нежные колечки кальмара, подрумяненные в оливковом масле. Мне даже нравятся квадратные консервные банки, в которых продают оливковое масло, их зеленая с золотом роспись, их затейливая эмблематика девятнадцатого века. От одного лишь взгляда ни эти банки у меня слюни во рту наворачиваются. Но почему я разговариваю с собой о банках? Меня удручают отнюдь не банки. Меня удручает жизнь в нашей великой стране, в Америке. Она мне представляется нищенской. Я не хочу сказать, что нищие ведут нищенскую жизнь, хотя они, конечно же, ведут нищенскую жизнь, но ведь и жирные ведут нищенскую жизнь. Ну да, кто-нибудь может сказать, что все они – горбомозглые, на чем вопрос и закроется. Но меня тревожит тот факт, что никто так и не откликнулся на волосяную инициативу Белоснежки. Хотя в то же время этот факт меня радует. Но из него почти однозначно следует, что американцы не могут либо же не хотят видеть себя принцами. Даже Пол, самый принцеобразный из наших современников, не среагировал подобающим образом. Конечно, нельзя исключать, что быть принцем не очень хорошо. Ну и, конечно, нельзя сбрасывать со счетов нашу долгую демократическую традицию, коя антиаристократична. Эгалитаризм исключает принцеобразность. И в то же время наши люди отнюдь не равны ни в каком смысле. Они либо… Беднейшие являются рабами столь же безусловно, как галерники, прикованные к огромным деревянным веслам. У богатейших как на подбор физиономии холодных изнеженных гомосексуалистов. Те же, что посередке, пребывают в изумительном замешательстве. Перераспределить деньги. Я не говорю, что от этого сразу все улучшится, но улучшится хотя бы что-то. Перераспределить деньги. И способ тут может быть только один. Сделать богатых счастливее. Новая любовь. Новая любовь вдохнет в них новую жизнь, куда «богаче», нежели… Нужно провести закон, по которому браки всех людей, имеющих более чем достаточно денег, объявляются расторгнутыми с завтрашнего дня. Дадим свободу всем этим бедным денежным людям, позволим им включиться в игру наново. A Эдвард взрывал свое сознание под дощатым настилом. «Ну вот мое сознание и взорвано. Девять мантр и три пузырька репеллента от насекомых под этим настилом. Завтра я определенно буду болеть. Но взорванное сознание того стоит. Чтоб на какое-то время перестать быть грязным буржуа – пусть и на самое краткое. Увидеть все в новом ракурсе. Под настилом. Эти кремовые штиблеты на микропоре, топочущие над головой. Теперь я их понимаю, впервые в жизни. Нет, не их молекулярную структуру, которая не возбуждает во мне особого интереса, но их святость. Их срединность. Они – средоточие всего, эти штиблеты. Они суть это. И я это теперь знаю. Жаль, что это знание не нужно знать. Жаль, что оно неистинно. Даже временно неистинно. Скорее всего это значит, что мое сознание пока не совсем взорвано. Такая суровая критика. Добавим репеллента! Прикрыв дверь своего покоя, Белоснежка сняла жакетку, затем рубашку, затем комбинашку, затем лифчик. Голые груди остались. Стоя у окна, Белоснежка смотрела на свои голые груди, для чего потребовалось сильно наклонить голову. «Ну и что тут о них думать? Обычно я совсем о них не думаю, а скорее думаю о самых обычных событиях, ну там как я ходила в кегельбан или видела в небесах распростертые крыла исполинского реактивного лайнера. А теперь последние события – вернее, их отсутствие – пошатнули во мне веру в себя. Но давайте проведем переучет. Эти груди, мои собственные, изящно отстоят от туловища, как им и полагается. Да и самое туловище отнюдь не лишено привлекательности. Говоря по правде, «туловище» – довольно тусклый термин для главной части этого собрания радостей. Лилейный живот! Ошеломляющая задница в ампирном трюмо! И весьма, весьма недурные ноги, включая немаловажные коленки. Ослепительный ассортимент, достойный никак не хулы, но хвалы! Но у моего кучерявого разума проблемы, отличные от, хоть и связанные с оными моего восхитительного тела. Занимательная материальность моего существования здесь, на Земле, связана с обеими частями проблемы «тело – разум», с частью телесной и частью разумной. Хоть я тайно осознаю, что мое тело и есть мой разум. Иногда оно действует по собственному разумению, бесстыдно бросаясь в объятья сомнительных ситуаций, не страшась ни чьих-либо взглядов, ни истинных ценностей. Стоит ли удивляться, что мы, двадцатидвухлетние, не доверяем никому старше двенадцати. Только там, до двенадцати, и можно найти людей, понимающих, что к чему. Пойду-ка я сейчас на улицу и поговорю с каким-нибудь один-надцатилеткой, чтобы набраться сил и бодрости. Сейчас или чуть позже». Белоснежка смотрела на свои симпатичные груди. «Не лучшие из тех, что мне доводилось видеть. Но и далеко не худшие». Ляп – один из парней, которые там были. У него была прическа, которая, я уж и не знаю, некоторым из вас могла бы не понравиться, ну и многое другое было тоже вроде как не совсем так. Я ожидал, что в смысле пыла он будет весь пылать, как пожарный выход. А на деле он был застенчив, аки стенка. Это уж ясно. Но раз мы его позвали, с ним надо разговаривать. – Лады, парнишка, вот что от тебя требуется. Твое задание таково: ты выходишь в мир и сдираешь к черту все эти избирательные плакаты. Мы решили больше не голосовать, так что иди и сдирай плакаты. Очистим наши улицы и избирательные участки от этих жутких рож. Мы не станем больше голосовать, сколько бы они там ни вылезали со своими агитационными грузовиками и политическими жестами. Круши агитационные грузовики. Круши приветственно вскинутые руки. К черту все эту лавочку. Голосование превратилось в хрень собачью. Они все равно не делают то, чего нам от них хочется. А когда делают то, чего нам не хочется, так и того не могут толком сделать. К чертовой их бабушке. Мы сэкономим все свои голоса за следующие двадцать лет, а потом потратим их за один раз. Может, к тому времени появится какой-нибудь раблезианский персонаж, на которого будет не жалко. А потому ступай, о зеленый неоперившийся юнец, ступай и твори нашу волю в грубом вещном мире. Мы намерены довести эту программу до конца, до определенной степени, и мы избрали тебя своим орудьем. Мы не то чтобы слишком тобой гордимся, но ты существуешь неким неотесанным образом, и этого для достижения наших целей достаточно. Ты недопривлекателен, Ляп, подобно тебе подобным, но вот деньги и вот задание. Действуй. Стоя под деревом, Пол смотрел в окно на Белоснежку, на ее голые груди. «Боже великий, – говорил себе Пол, – как же это здорово, что я стою под этим деревом и смотрю в это окно. Как же это здорово, что я на побывке из обители. Как же это здорово, что у меня с собой в верхнем кармане рясы очки для чтения». Пол прочел послание, начертанное на разоблаченных грудях Белоснежки. «Она точь-в-точь как танцовщицы, которых время от времени видишь на нью-орлеанской Бурбонной улице, а также в определенных районах других городов. В городах поменьше полиция иногда принуждает танцовщиц надевать побольше шмоток. Но без шмоток девушки эти несут нам радость – своими движениями, своей недвижностью… Танцы отвлекают, и если смотришь, и если танцуешь сам. Но что такое «танцуешь сам»? Танцуешь сам себя? Было время, когда я любил танцевать с тростью. В этом была определенная радость. Но затем пришел человек и сказал, что у меня неправильная трость. Сказал, что он тростетанцевальный критик, и такие трости никто уже не использует. Правильная трость должна быть брутальнее той, что использовал я, или небрутальнее, я уже точно не помню. Что-то насчет брутальности, в общем. Я сказал, отъебись-ка, парень, оставь меня в покое с моей старой тростью, тростью моей юности. И он отъебся. Но та трость, впервые изученная первоклассным специалистом, перестала меня удовлетворять. Я сдал ее в поднаем. Вот потому-то я и стал после этого тем, чем я стал, в том числе – тем, чем являюсь сейчас: вуайеристом. – Пол еще раз взглянул на верхнюю часть Белоснежки. – Глядеть в это окно очень мило. Самое милое, что случилось со мной за всю жизнь. Мило, мило». Пол смаковал радость человеческого общения – через окно. Хого выпихнул Пола из-под того долбаного дерева. – Вы подонок, сэр. Ибо глядите в это открытое окно на эту несомненнейшим образом обнаженную девушку, самую красивую и привлекательную, какую я в жизни видел. Вы позорите свою монашескую рясу. То, что вы стоите здесь и смотрите на эту невероятную красавицу, на ее белоснежные ягодицы и так далее, на это природное великолепие, прозреваемое мною сквозь это окно, есть поступок в нашем обществе бесконечно предосудительный. Мне в свое время довелось повидать немало гнусностей, однако шпионство ваше за этой невероятно красивой неведомой красавицей, которую я уже люблю навеки всем своим сердцем, есть гнусность, не постижимая уму. Я запихну вам в анус живую крысу, монах вы липовый, ибо уж что-что, а наказывать этот мир умеет. – Красиво излагаешь, приятель, – хладнокровно откликнулся Пол. – Может, в следующий раз ты соблаговолишь затронуть тему «незаслуженный пессимизм как первородный грех». – Это верно, Пол, что в общем и целом я предпочитаю пессимизм заслуженный, – сказал Хо-го. – И уж я-то свой вполне заслужил. И в то же время такое вроде бы элементарное средство, как смотрение в это окно, вызывает у меня прилив новых сил, оптимизма и надежды. – Да, – сказал Пол, – это сильное зелье. После чего они обнялись и стали смотреть дальше, однако Хого при этом думал, как бы ему избавиться от Пола раз и навсегда, окончательно. Хого начал строить план. Это должен быть большой план, обширный, как карта полушарий. Не строй мелких планов, как сказал Потт. Цель плана – попасть внутрь дома, когда никого не будет дома. Никого, кроме Белоснежки. Хого проиграл на своем проигрывателе польскую музыку. Затем начал втыкать в план булавки, отмечая точки проникновения и точки исторжения. Просторы плана расцвели булавками красными и синими, лиловыми, желтыми и зелеными, черными и белыми. План покрыл весь пол гостиной и просочился в столовую. Затем он растекся по спальной, кухонной и приемной. Растительная жизнь бушевавших снаружи плантаций пришла посмотреть на план. Зеленый палец растительной жизни успокоенно лег на план. Вошла Джейн с покупочной тележкой с покупками. – Что значит вся эта бумага на полу? Хого лежал поверх плана и поверх засланцев плантаций, пытаясь укрыть их. – Да ничего. Я просто взял с работы на дом домашнюю работу. – А почему тогда ты перебираешь на ней руками, будто плывешь? – Я тут немного вздремнул. – Как-то странно ты вздремываешь. Хого смотрел на Джейн. Он заметил, что ее фигура по-прежнему изящно виолончелеобразна. «В этой виолончелеобразной девушке еще теплится жизнь, – думал Хого. – Почему я не провожу больше времени, глядя на нее и упиваясь ее бывалой красотой? – Но затем он подумал о виола-да-гамбаобразной Белоснежке. – Почему так ведется, что мы всегда требуем «больше», – задумался Хого. – Почему нам всегда мало? Можно подумать, что мы так и задуманы. Что это часть космического плана. – Хого сложил план и убрал его в особый плановый хумидор специальной конструкции, позволявшей долго сохранять восхитительную свежесть плана. – Пожалуй, мне стоило бы наделать из этого плана сигарных оберток, чтобы скрыть его от противников. Сигары будут выкуриваться в определенном порядке, и в голубоватых клубах всплывающего к потолку дыма будут вырисовываться первые, еще неотчетливые контуры плана. Интересно, какая для этого требуется химия. И физика. – Хого осмотрел упакованный в хумидор план. – Похоже, у него есть Слабые места. Возможное сопротивление тех, что внутри. – Перед мысленным взором Хого предстал мысленный образ вожака сопротивления в черном свитере с высоким воротом. – Готов поспорить, что мне никогда не удастся тайком проникнуть в этот дом, столь жестко будет сопротивление. Люди, обладающие сокровищем, будут охранять его не щадя живота своего. Какой же я все-таки олух по части планирования! Придется придумать новую епитимью себе в наказание за то, что придумал столь плачевный план, – ну, скажем, играть на аккордеоне». – О чем ты думаешь? – спросила Джейн, судорожно сжимая ручку покупочной тележки. – Играю на аккордеоне, – ответил Хого. Мы не знали, на чем сорвать свой гнев и отчаяние, а потому пошли на улицу и побили собаку. Собака была большая, так что все в порядке. Все честно. Гаргантюанская чугунная собака высотой в девятнадцать футов, ознаменовавшая собой столетнюю годовщину изобретения мяса… – Осторожнее, – сказал Кевин. День был свежий, свежее многих на нашей памяти. Девушки снова оборачивали свои головы тканью, ярко расцвеченный ситец перекидывался через верхушку к задней части и там, на задней части, где начинается нежная шея, завязывался узлом. Некоторое количество бродяг и тунеядцев валялось перед домом и заметно пятнало тротуар. Билл выглядел усталым. Я бросил на его лицо несколько добавочных взглядов. Затем подошли еще какие-то люди и сказали, что они артисты. – Какие артисты? – Вы имеете в виду, хорошие или плохие? – Я не имел в виду не это, но каков ответ? – Боюсь, плохие, – сказал главный артист, и мы отвернулись. Не это мы хотели слышать. Все было очень сложно и сетчато. Пятно оставалось на месте – просачивалось по водопроводу и по трубам, а еще его проносили в чемоданах. На коричневом костюме старого официанта лацканы из жеребка. Это вгоняло в тоску. Хого объявил, что Пол стоит в самой середине его, Хогова, – Я люблю, чтобы все было заточено. Президент снова выглянул в окно. Еще одна ночь, подобная ночи, описанной нами выше, и Президент выглядывал в то же окно. Индекс Доу-Джонса как падал, так и падал. Люди как были в лохмотьях, так и были. Президент на миллисекунду развернул свой ум на нас, сюда. – В бога душу ил речной, – сказал Президент. – Ну неужели ж Я не осуждаю его за такое изъявление чувств. Все рассыпается на части. Происходит много всякого. – Я люблю ее, Джейн, – сказал Хого. – Кто бы она ни была, она – моя, а я – ее, виртуально, если уж не реально, навсегда. Я должен тебе это сказать, потому что, как ни крути, я пред тобой в некотором долгу за то, что тебе пришлось так долго сносить мое далеко не идеальное поведение. За все эти годы. – Поэта должно утешать и устрашать, – сказал Генри. – Точно так же Билла должно привести к суду, за все, что он напортачил. Этот последний фокус стал доподлинной последней соломинкой. По сути суд мне видится чем-то в роде сеанса психоанализа, процедурой скорее терапевтической, нежели юридической. Мы должны докопаться до причин того, что он совершил. Когда он швырнул две упаковки миллеровского «Хай-Лайфа» в лобовое стекло этого синего «фольксвагена»… Пол изучал окно Белоснежки из своего подземного сооружения. «Какая счастливая мысль! Мысль соорудить это подземное сооружение в непосредственной близости дома. Теперь я могу держать ее под неусыпным наблюдением при посредстве системы зеркал и специально обученных собак. Вот и сейчас одна из моих обученных собак исследует этого несомненно смазливого разносчика с мясного рынка, который подозрительно долго околачивается у двери. С первыми лучами рассвета я получу подробное донесение. Господи, это ж подумать только, во сколько мне влетело их обучение! Порядка двух тысяч долларов на собачью душу. Как бы то ни было, деньги можно считать удачно потраченными. Предприми я это предприятие с не-дообученными собаками, были бы все шансы, что пойдет сикось-накось, а так – накось, выкусь, по крайней мере на собачью природу вещей можно положиться». Белоснежка была на кухне, драила мясо. «О зачем судьба подсовывает нам альтернативы раздражающие и фрустрирующие? Почему, к примеру, могу я выйти из этого дома через открытое окно и спать с Полом в его яме? К счастью, эта альтернатива не слишком привлекательна. Полова принце – образность как-то пожухла и опала, а голый Пол без ауры – просто еще один самодовольный буржуа. И поглядывая в окно при посредстве зеркала, я вроде бы заметила за его плечом некую темную гнусно притягательную фигуру, совершенно мне не знакомую. Кто это? В сравнении с этой незнакомой фигурой фигура Пола примерно так же привлекательна, как горчичник. Теперь я никогда не спущусь в его яму. И все же этот возможный ход навязчиво маячит на доске, мешая продумать другой, возможно – не в пример лучший». – Ну вот меня и снова оставили на бобах, – раскололась Джейн в палате редких ядов в материнских покоях – роскошной двухуровневой квартире в доме на тихой, обсаженной деревьями улице в благопристойном районе. – Оставили на бобах по большому счету. Я больше не пользуюсь высочайшим расположением Хого де Бержерака. Его высочайшее расположение переложено на другую, так что теперь она им пользуется, а я наконец осталась одна на одну со своей злобностью. Лицом к лицу. Впервые в моей истории у меня нет любовника, способного умягчить мою злобность целительным бальзамом былой любви. Теперь у меня нет ничего, кроме злобы. – Джейн окинула взглядом высокие, от пола до потолка стеллажи раннеамериканских специй, где стройно выстроились банки с аккуратными ярлыками, вмещавшие отраву на любой вкус: чернодонна и колиголов, поганка румяная и подлянка вредная, духомор и мухобор, кошьяк, гиоцин и ослен. – Теперь придется околдовать кого-нибудь, ибо такова моя роль, а бежать от своей роли есть занятие, как учит нас Кардан, при окончательном анализе босоногое. Вопрос только в том, какую форму примет моя злокозненность в данном случае? В этот погожий февральский денек? Что-нибудь из области межличностных отношений было бы занимательно. Чьи же межличностные отношения отравлю я изящной дикостью своего изобильного воображения и таланта к отварам? Схожу-ка я, пожалуй, к дому Белоснежки, где она сожительствует с семерыми мужчинами в смехотворной травестии общепринятого поведения, да взгляну, что у них там творится. А если что и творится, я, быть может, сумею это растворить и стравить, к примеру, в уголок церковного погоста. – Билл, первое слово предоставляется вам. Начните с того, каким образом вы сперва измыслили, а затем подпитывали эту химеру – иллюзию вашего личного величия. Что помогло вам сперва узурпировать водительство, а затем его удерживать, несмотря на изобилие доказательств вашей полной несостоятельности, последним из коих стал ваш швырок пакета из плотной коричневой бумаги, содержавшего две шестибаночные упаковки миллеровского «Хай-Лайфа», в лобовое стекло синего «фольксвагена», управлявшегося И. Фондю и Г. Мэхтом. Двумя полностью и абсолютно незнакомцами, насколько нам известно. – Вам, быть может, и незнакомцами, но не мне. – Знакомцы или нет, заданный вопрос не в этом. Отвечайте на заданный вопрос. Каким образом вы сперва измыслили, а затем подпитывали… – Измысел я уже более-менее объяснил. Своей жизнью я хотел мощно заявить и т. д. и т. п. Каким образом появилась эта морщинка на коре моего мозга, я не знаю. Но могу рассказать, как она подпитывалась. – Как. – Я говорю себе всякое. – Какое. – Билл, ты величайший. Билл, это изумительно сделано. Билл, в тебе есть что-то. Билл, у тебя есть стиль. Билл, ты настоящий – Но, несмотря на этот поток самовосхвалений… – Страх не отступал. – Страх перед. – Черной лошадью. – Кто эта черная лошадь. – Мы с ней пока не встретились. Ее мне описали. – Кто. – Фондю и Мэхт. – Те двое, кто управляли «фольксвагеном» в момент вашего швырка пакета из коричневой бумаги. – Совершенно верно. – Стало быть, в отношении этих двоих, Фондю и Мэхта, вы лелеяли – ненависть. – Я бы сказал «неприязнь», ваша милость. – Какой протяженности во временном измерении была эта неприязнь. – Что-то вроде… дайте подумаю… я бы сказал, шестнадцати лет. – Упомянутая неприязнь имела своим первоисточником упоминание ими вам большой черной лошади. – Совершенно верно. – Каков был ваш точный возраст. На момент упоминания. – Двенадцать лет. – Стало быть, нечто, сказанное про лошадь шестнадцать лет назад, стало причиной швырка. – Совершенно верно. – Давайте уточним обстоятельства швырка. Не могли бы вы излить душу, очень вкратце, относительно этого инцидента, как он видится с вашей точки зрения. – Было около четырех часов дня. – Согласно какому источнику. – Согласно часам на доме терпимости. – Продолжайте. – Я направлялся из автоматической прачечной в скобяную лавку «Дверной Магазин». – С какими намерениями. – Я намеревался приобрести массивный дубовый щит 48x60 дюймов, а также набор резных ножек в византийском стиле, в целях построения коктейльного столика для поддержания на оном коктейлей. – Вы можете объяснить взаимосвязь пива «Хай-Лайф» с вашим проектом – построением коктейльного столика. – Я имел намерения по заглатыванию пива «Хай-Лайф» параллельно с ошкуриванием, пришурупливанием, склеиванием и так далее. – А каковы были ваши дальнейшие намерения. Суд желает иметь представление об устройстве, либо расстройстве, вашего ума. – Я имел намерение потушить себе на ужин овощи с мясом. Как вам известно, в эти дни Белоснежка с большой неохотой… – Как нам известно. Стало быть, в упомянутом бумажном пакете находился и материал… – В пакете из плотной коричневой бумаги находилась наряду с пивом «Хай-Лайф» камбала. – Как мы понимаем, в процессе швырка эта камбала погибла. – Камбала погибла несколько раньше. Умерщвлена на алтаре коммерции, согласно наиболее надежным из доступных мне источников. – Продолжайте. – Затем я восприял зрением на пересечении Одиннадцатой и Мясной синий «фольксваген», содержавший внутри Фондю и Мэхта. – Вы различили их через лобовое стекло. – Совершенно верно. – Лобовое стекло находилось в движении. – Все транспортное средство находилось в движении. – С какой скоростью. – Оно производило остановку. – Вы пересекали улицу прямо перед ним. – Совершенно верно. – И что потом. – Я узнал за средствами управления транспортным средством Фондю и Мэхта. – По прошествии шестнадцати лет. – То впечатление было неизгладимым. – И что потом. – Я вознес свой взор. – К небесам. – К часам на доме терпимости. Их стрелки стояли точно на четырех. – И что потом. – Швырок. – Вы швырнули упомянутый пакет в упомянутое лобовое стекло. – Да. – И? – Стекло вдребезги. Ха ха. – Верно ли расслышал суд ваше заявление. Вы сказали ха ха. – Ха ха. – К этому выпаду мы вернемся позднее. Вы предупреждены. Давайте продолжим. Лобовое стекло разлетелось внутрь, в сторону пассажиров. – Ха ха. – Результатом чего стали поверхностные повреждения кожи лица в областях а, бэ, цэ и дэ. – Совершенно верно. Ха ха. – Фондю получил ранение в близком соседстве внутреннего угла глазной щели. – Совершенно верно. – Вы не могли бы пояснить суду, что это за место. – Стык верхнего века с нижним. Внутренний. – Как мы понимаем, «внутренний» означает часть, наиболее близкую к носу. – Точно. – Смещение точки ранения буквально на волосок имело бы последствием повреждение глазного яблока. – Непоправимое. – Затем вы принялись отплясывать джигу на… – – И в чем же предмет вашего возражения? – Наш клиент, ваша честность, – Бляха 333 видел его отплясывающим джигу среди битого стекла и крови. – Можно вызвать Бляху 333. – – Подходи, дружище, подходи. Клянешься ли ты говорить правду, почти всю правду и кое-что вроде правды, пока мы с тобой живы-здоровы? – Ну да. – Стало быть, Бляха 333, вы являетесь Бляхой 333? – Он самый. – Это вы исполняли обязанности на углу Одиннадцатой и Мясной, вечером шестнадцатого числа января? – Это я. – Ваше задание? – Предотвращение покалечения школьников несущимися вскачь мебельными фургонами. – Погодные условия? – Такая, я бы сказал, морось и слякоть. Я даже чехольчик на фуражку натянул. – Наблюдали ли вы, как вот этот человек, известный как «Билл», отплясывал джигу посреди крови и стекла, непосредственно после швырка? – Ну, так это вообще-то как, я же не то чтобы как вроде силен в этих танцах-шманцах, ваша великость. Откуда мне знать, что это, значит, эта самая жига. Может, жига, а может, и жага. А может, и не жига и не жага, а нынешний прыг-скок. Может, он там прыгал да скокал. Откуда мне знать, я ж-то сам этого ни в жисть не делал, не плясал, значитца. Я ж с десятого околотка. Мы, которые с десятого, мы не пляшем. – Благодарю вас, Бляха 333, за ваши абсолютно неубедительные показания, хуже которых не бывает. Можете вернуться на свое место. Итак, «Билл», возвращаясь к вашей былой связи с Фондю и Мэхтом, в каком отношении к вам они находились в том былье. – Они находились ко мне в отношении скаутских вожатых. – Они были вашими вожатыми. Стало быть, знакомили вас с некими разделами традиционных верований и навыков. – Да. Долг скаутских вожатых – посвящение нас в скаутские таинства. – И какова природа последних? – В числе скаутских таинств такие вещи, как загадки завязки узлов, повадки диких животных и зачатки задатков для жизни на природе. – Понятно. Так что же, эта проблема большой черной лошади – она тоже относилась к этому классу скаутских таинств. – Нет. Она имела характер угрозы, наказания за преступление. Я преступил правило. – Какое правило? – Практическое правило, относящееся к котлам. Нам полагалось чистить котлы илом и песком. А я брал «Аякс». – Это одно из скаутских таинств – скрести котлы песком? – Само собой. – Стало быть, ваше преступление состояло в противлении скаутским таинствам. – Это оно и будет, если брать обобщенно. – И какова же была реакция Фондю и Мэхта? – Они сказали, что есть такая большая черная лошадь, и она имеет в виду меня съесть. – Прямо так и сказали? – Сказали, что она придет за мной ночью. Я лежал без сна, в ожидании. – И она появился? Эта лошадь? – Нет. Но я ее ожидал. И ожидаю до сих пор. – Еще один вопрос. Верно ли, что вы допустили, чтобы огонь под чаном потух? Шестнадцатого января, когда вы увлеклись своей персональной вендеттой? – Да, это правда. – Чаноубийство. Преступленнейшее из преступлений. Да, Билл, невеселые у вас перспективы. – И еще надо запоминать, как все пишется, – сказал Пол Эмилии. – Вот первое, от чего мне невыносимо в иностранных странах. Ну кто способен правильно написать – Понимаю, – сказала Эмилия, только она этого не сказала, потому что она была животное. Не человек. Ее проблемы – не наши проблемы. Ну ее. – Я стараюсь вести себя разумно, – сказал Пол. – С телефонной компанией – вежливо, с банком – бесцеремонно. А ничего другого они и не заслужили, этот банк, кроме бесцеремонности, и пусть присылают сколько угодно семян цинии, все равно я останусь при своем мнении. Но теперь, когда я ушел в Телемскую Обитель, под начало нашего толстопузого аббата, я делаю все, что мне заблагорассудится. Этот веселый проказник и притворный педант снова в стельку и знать не знает, что я здесь, на войне кошкопродавцев, сшибаю грошик-другой как корреспондент журнала «КошеМир». Жаль только, нету со мной Белоснежки. Ей было бы хорошо, мне было бы хорошо, мы могли бы заползти за вон ту груду использованных аркебузных пыжей и рассказывать друг другу, какие мы на самом деле. Я уже знаю, кто я на самом деле, но пока не знаю, кто на самом деле она. Возможно, на самом деле она не такая, как прочие девушки, которых я знал доселе, – не такая, как Джоан, не такая, как Легация, не такая, как Мэри, не такая, как Амелия. Не такая, как все эти дамы былых времен, с кем я проводил части своей юности, те части, что я пооставлял всем этим попам во всех темных клетушках с занавесочками и раздвижными дверками, пока не связал судьбу с телемитами и не начал делать все, что мне заблагорассудится. Положа руку на сердце, я не совсем уверен, что теперь я лучше, чем был тогда, в былые времена. Тогда я по крайней мере не ведал, что творю. А теперь ведаю. «Пол лягушка. Насквозь лягушка. Я думала, что в какой-то момент он сбросит свой болотно-склизкий, пупырчато-бородавчатый, буро-зеленый покров и явится омытым сотнями блистающих оттенков принцеобразия. Но он – – Я люблю тебя, Белоснежка. – Я знаю, Хого. Знаю, потому, что ты говорил мне это уже тысячу раз. Я в этом не сомневаюсь. Я убеждена в искренности и теплоте твоих чувств. И должна признать, что твоя рослая брутальность произвела на меня отрадное впечатление. Твоя прусская стать не оставила меня равнодушной, равно как и петли хромированных цепей на твоем мотоциклетном дублете, а также изящные шрамы на левой и правой твоих щеках. Но «любви» этой не суждено сбыться, причиной чему твоя кровь. Кровь в тебе – не чета этой «любви», Хого. Твоя кровь недостаточно голуба. О я знаю, что в нашу демократическую эпоху вопросы крови считаются несколько – Но как же любовь? Любовь, которая, по словам Стендаля, властно захватывает наши чувства и с головокружительной беззаботностью отвергает все прочие соображения? – Ты, Хого, очень удачно подметил насчет «головокружительной беззаботности». Именно в этом состоянии я и не нахожусь. Я спокойна. Я спокойна, как лампа, спокойна, как государственный секретарь. Мое спокойствие уравновешивается твоим головокружением. – Знаешь, Белоснежка, твои кровяные доводы весьма весомы, и я признаю, что здесь есть зазор – между кровью моей и кровью царственной. Зато в моей крови горит лихорадка. И я предлагаю эту лихорадку тебе. Моя кровь словно полна огня святого Эльма, настолько горяча она и заряжена электричеством там, у меня внутри. Если эта лихорадка, эта грубая, но при том благородная, страсть хоть отчасти возвышает меня в твоих глазах либо в какой-либо другой твоей части, тогда, быть может, и не все еще потеряно. Ибо даже дурной человек может иногда устремить взор свой к звездам. Даже дурной человек может дышать и надеяться. Я цепляюсь за надежду, что, едва осознав во всей полноте всю ярость горящей во мне лихорадки, ты сочтешь ее облагораживающей, а меня – облагороженным, и я вдруг явлюсь тебе приемлемым супругом, хотя прежде таковым и не являлся. Я знаю, такая надежда шатка. – Нет, Хого. Она ничуть тебя не облагораживает, эта самая лихорадка. Я бы, может, и хотела бы, но – нет. С моей точки зрения, это самая рядовая лихорадка. Две таблетки аспирина и запить водой. Я знаю, это банальная и даже жестокая рекомендация, но других у меня нет. Меня самое уж столько лупили со всех сторон все эти последние происшествия и непроисшествия, что еще немного – и я попросту взорвусь. Доброй тебе ночи, Хого. Уноси куда подальше свое порочное обаяние. Свое мастерски смастеренное порочное обаяние. Мы сидели в придорожном кафе и вспоминали о днях былых. О тех, что быльем поросли. Затем подошел хозяин. С ним был полицейский. Полицейский носил черную кожаную дубинку и книгу Рафаэля Сабатини. – Вы слишком далеко на тротуаре, – сказал полицейский. – Вы должны сидеть по ту сторону деревьев в кадках. Вы не должны выдвигаться более чем на десять футов от линии здания. Мы передвинулись за линию здания. Мы могли с равным успехом вспоминать о днях былых на любой стороне деревьев в кадках. Мы вели себя мирно и дружелюбно, мы всегда так. Но, перемещая столик, мы расплескали напитки. – Я выставлю вам дополнительную плату за запятнанную скатерть, – сказал хозяин. Тогда мы стали поливать остаток скатерти остатком напитков, пока она вся не стала одного цвета, красно-розового. – Покажите нам это пятно, – сказали мы. – Ну где оно, это пятно? Покажите нам пятно, и мы заплатим. А пока вы его ищете – еще напитков. Мы любовно оглянулись через несколько дюймов пространства на то место, где сидели прежде. Полицейский тоже оглянулся через эти несколько дюймов. – Я понимаю, что там было лучше, – сказал полицейский. – Но закон есть закон. Вот в том-то с ним и беда, что он закон. Вы не возражаете, если я попробую ваше пятно? Полицейский выкрутил нашу скатерть и отшвырнул ее под туш духового оркестра. – Прекрасное пятно. А теперь, если не возражаете, я интуитивно прозреваю уголовное преступление на Плиссирной улице. Полицейский упорхнул разбираться со своими преступлениями, хозяин вернулся с добавкой пятна. – Кто переморщил мою скатерть? – Мы посмотрели на скатерть – зона бедствия, ничего не скажешь. – Кто-то заплатит мне за глажку. Тогда мы встали и переморщили все это придорожное кафе, собственными голыми руками. А когда закончили, было уже невозможно разобрать, кто был не прав. Джейн дала Белоснежке «водки-гибсон» со льдом. – Выпей, – сказала она. – Сразу почувствуешь себя лучше. – А я и так чувствую себя хорошо, – сказала Белоснежка. – Физически. Эмоционально – это совсем другая песня. – Давай, – сказала Джейн. – Пей, не тяни. – Нет, я не буду этого сейчас пить, – сказала Белоснежка. – Может, попозже. Хотя что-то мне подсказывает, чтобы я совсем не пила. Что-то мне подсказывает, что он – гадость, этот коктейль, предлагаемый тобою. Что-то мне нашептывает, что что-то с ним не так. – Ну что ж, – ответила Джейн, – может, оно и так. Не я же делала эту водку. Не я растила зерно, не я его убирала, не я ставила сусло. Я не работаю в компании «Чинзано Вермут». Они мне всего не рассказывают. Не я ращу и собираю луковицы. Не я очищаю воду, из которой состоит лед. Я же не могу за все отвечать. Могу лишь сказать, что, насколько мне известно, это самая обычная «водка-гибсон» со льдом. Не хуже и не лучше любой другой. В дальнейшее вдаваться я не стану. – Ну и прекрасно, – сказала Белоснежка. – В таком случае все должно быть в порядке. Все должно быть в порядке, если она самая обычная. Если она такая обычная, как ты говоришь. Тогда я ее выпью. – Этот напиток как-то смутно возбуждает, подобно фильму Леопольдо Торре-Нильссона, – сказал Пол. – Очень удачно, что я его у тебя отнял, Белоснежка. Он для тебя слишком возбуждающ. Если бы ты его выпила, с твоим желудком могло бы случиться что-нибудь нехорошее. Но поскольку я мужчина, и поскольку у мужчин крепкие желудки, способные переносить как тяготы, так и радости жизни, со мной ничего не случится. Какая удача: я ощутил, что ты намерена его выпить, и ощутил, что он слишком для тебя возбуждающ, ощутил это на своей ощутительной машине в моем подземном сооружении и сумел прибыть сюда как раз вовремя, чтобы вырвать его из твоих пальцев за какое-то мгновение до того, как он должен был коснуться твоих губ. Этих губ, которыми я безмерно восхищался сперва через окно, а затем из моего подземного сооружения. Этих губ, которые… – Слушай, Джейн, а чего это он вдруг брякнулся? – заметила Белоснежка. – И ты посмотри на зеленую пену, струящуюся по его лицу! И ты посмотри, как он корчится в судорогах! Почему же вся эта сцена так смахивает на предсмертную агонию? – О нем одно можно сказать, – сказал Фред. – Пол был прямой. Прямой, как стрела. И просто взглянув на него, в тех случаях, когда наши пути пересекались, на автобусной остановке или там в магазине уцененных товаров, я мог сразу сказать, что у него есть искорка. Ведь какую искорку нужно было иметь, чтобы выкопать возле дома эту здоровую яму, напичкать ее всеми этими проводами, присоединить ко всем этим проводам всех этих собак и так далее. Тут нужна уйма технической изобретательности, как я понимаю, и уйма технических познаний, и это не должно остаться преуменьшенным при нашей итоговой оценке Пола. Я также должен упомянуть высокое доверие, с каким относился к нему Хого, о чем свидетельствует крупная сумма денег, завернутая в банковский баланс Хого, найденная при Поле, когда его переодевали в морге. Найдутся, конечно же, и те, кто скажет, что Хого откупился этими деньгами от Пола, но я не склонен этому верить. Я предпочитаю верить, что Хого относился к Полу с величайшим доверием, я бы сказал, с доверием, далеко выходящим за пределы разумного, говоря строго. Но я заговорил, как банкир, настырно и благоразумно, а мне совсем бы не хотелось говорить подобным образом. Посмотрите на Амалию, которая сидит здесь, в первом ряду, с черной тряпицей на лице, в ожидании того момента, когда ее усопшего любовника запрячут под землю в приготовленном для него ящике. Представьте, что она сейчас переживает. Нет, это невозможно себе представить. Я не стану просить вас об этом. Я лишь прошу вас о сочувствии к несчастной женщине, мгновенно, по одному росчерку Господнего пера, лишившейся источника дохода, душевного тепла и человеческого сношения, кое все мы ценим столь высоко и в коем нуждаемся столь сильно. Я хочу, чтобы эта мысль вошла в ваши головы и никуда оттуда не выходила. Что касается меня, я всего лишь Фред, бывший руководитель оркестра, насквозь пронзенный страстью к Белоснежке, этой девушке из третьего ряда, сидящей рядом с Джейн. Она и говорить со мной не хочет, хоть я весь в ее власти. Судя по всему, нахождение в чьей-либо власти не накладывает никаких обязательств на того, в чьей власти находишься, – даже обязательства уделить иногда слово-другое или тусклую полуулыбку. Но это – мое дело, a не то, во исполнение которого мы собрались здесь, в виду Господа, и которое состоит в том, чтобы сжечь Пола, положить его в урну, а затем погрузить эту урну в землю в приготовленном для того ящике. Некоторые любят, чтобы их рассеивали поверху, но Пол хотел быть помещенным под землю. Что вполне согласуется со всем остальным, что мы о нем знаем. Старания выбраться из жопы, в которой мы находимся. А кто, собственно, сказал нам, что есть нечто лучшее? Откуда взялось самое это понятие, «нечто лучшее»? Как оно выглядит, это Билл кончил свою жизнь на виселице. Мы об этом сожалеем. За все это время он был первым из нас, кто кончил свою жизнь на виселице. Мы об этом сожалеем. Но таков был вердикт. Мы изрядно намучались, пока его вешали. Прежде мы никогда никого не вешали. По счастью, с нами был Хого, он очень нам помог. Билла повесили потому, что он был виновен, а если ты виновен, тебя должно повесить. Он был виновен в чаноубийстве и в несостоятельности. Он долго прыгал по помосту. Было заметно, что он не хочет быть повешенным. Все это – очень хлопотная история. По счастью, у Хого был при себе арапник. Это сильно ускорило дело. Теперь вернулась некоторая невозмутимость. Мы ценим невозмутимость. Это значит, что все путем. Новым вожаком стал Биллов друг Дэн. Мы решили позволить Хого жить в нашем доме. Он, вообще-то, скотина, но скотина расторопная. Хорошо присматривает за чанами. Дэн приступил к водительству с хорошей агрессивностью. К ассортименту добавил три новые разновидности: «Детский Водяной Каштан», «Детский Кимчи», «Детские Бобовые Усики». Они прекрасно пошли, эти новые разновидности. Белоснежка продолжает возлагать на Полову могилу хризантемы, хотя что ей там, в этой могиле. Думаю, она и сама это понимает. Но ей нравилась его кровь, пока он был жив. Ей нравился не он, но некая абстракция, которая для нее обозначала «его». Я вовсе не уверен, что это лучшая из идей. |
||
|