"Федор Михайлович Решетников. Горнозаводские люди (Рассказ полесовщика)" - читать интересную книгу автора

брали со всех от рубки леса по закону и по своему разуму, а все-таки денег у
нас не водилось, потому, значит, у каждого было большое семейство и мы
любили изрядно выпить.
Все мы, наша братия, жили в своей улице дружно и часто менялись
временем работ. Любил и подраться и пьяные не спускали никому.
Скажу я тебе, братец ты мой, еще про жену свою. Четыре года она была у
меня золото баба: такая работящая да послушная - любо, а потом сбилась с
панталыку. Придешь домой, везде разбросано, двое ребят плачут, а она лежит
на кровати и корове, что есть, сена не хочет дать и не слышит, как та у
крылечка шею чешет да мычит. Ну, я изругаюсь, она тоже. Спрошу есть - она ни
тпру, ни ну! "Сам, говорит, доставай, а я нездорова..." Только выйду я из
дома, пройду немного по улице, обернусь - и вижу: моя Офимья бегом бежит в
Терентьев дом. А там жил молодой мастеровой Терентьев, женатый. Я, конечно,
ничего. Только досадно, зачем дома у ней непорядки?.. Чем дальше, тем хуже,
а один раз я увидел, как Терентьев выходил из моего дома... Ну, я поругался
маленько, побил ее за непорядки и пошел к соседу на именины. Там, слово за
слово, речь дошла до меня. Один хвастался своей женой, другой укорял; ну,
многие передрались и сказали мне: "Ты, брат, Иваныч, смотри, бей жену. Она у
тебя того-с!.."
- А что?
- А ты не знаешь?
- Она у меня отбиваться начала, братцы, изленилась.
- То-то и есть. Она, брат, с Терентьевьм таскается... Я рассердился,
чуть было не расцапался с ними. А один сказал: "Я, брат, сам видел часто,
как он по ночам к ней ходит. Ты вон, смотри: Терентьев стоит у твоего дома.
А почто его жена вон у ворот стоит и ругается?"
Вышел я на улицу. Жена Терентьева ругает его всякими словами и жену мою
поминает. Вот я и прибил Терентьева, а жену свою веревкой отодрал и из дома
выгнал. Она было пошла к Терентьеву, ее жена того протурила. Пошла было она
к соседям, и там ее прогоняли, потому, значит, наша баталия на всю улицу
была. Темно уж стало. Я запер в стойку корову, дал ей сена, лошади овса дал
и лег спать в комнатке, а двери запер за крючок. Дети тоже спали. Вот я лежу
и думаю: "Что это сделалось с женой? Ну, чем ей дома не жизнь? Ест она
вволю, носит одежду лучше, чем прежде носила, в девках..." Никак я не мог
понять, что сделалось с женой. Досадно мне стало, и ее жаль: как она ночь
проведет? "Ну, пусть, думаю, потрется ночь на улице..."
Только, братец ты мой, вышел я утром на двор, моя Офимья и дает сена
корове. Я повеселел маленько, только молчу да хмурюсь и жду, что будет
дальше, - и стал доделывать себе сани. Она подоила корову, печку затопила;
потом, немного погодя, смотрю, вышла она на крыльцо и смотрит на меня.
- Иваныч, подь пироги ись,- сказала она мне.
- Не хочу я твоих пирогов!..
- Поешь... право.
- Ты еще отравишь меня.
Однако я пошел. Она эдак ласково с детьми говорит, молоком их поит и
мне хочет уноровить. Поставила на стол две тарелки жаренных с говядиной
пирожков, молока кринку принесла. Я сел есть, а она у печки возится.
- А ты што, гадина, но ешь? - закричал я на нее.
- Я уж здесь наемся.
Все-таки она села со мной за стол и стала есть, а сама все на меня