Глава 10. Состязание в Уттаре

Такого города Конан еще не видал!

Была тут просторная гавань, в которой теснились сотни крытых лодок и широкобоких кораблей; у каждого нос и корма изгибались вверх словно туранская сабля, а украшали их головы свирепых тигров и драконов, невиданные цветы, дельфины, осьминоги, хищные акулы, а также иные чудища моря и земли, с великим тщанием и искусством вырезанные из цельных двевесных стволов.

Была тут набережная, вымощенная плитками черного и красного дерева, на которых были нанесены таинственные иероглифы. За набережной, до самой городской стены, лежала торговая площадь, расцвеченная яркими шелками навесов и шатров; над ними на шестах висели изящные фонарики и полотнища с изображением всех диковин мира: яшмовых статуэток и ваз, хрустальных кубков и драгоценных ожерелий из оникса, сердолика, бирюзы и нефрита, богатых одежд и непривычного оружия, музыкальных инструментов и мебели из слоновой кости, отделанной бронзой, пузырьков с магическими бальзамами и книжных свитков с древней премудростью, птиц, рыб и насекомых, чей вид ужасал или радовал глаз. На площади сей, кроме важных купцов в шляпах с колокольчиками, обосновались и лекари, и цирюльники, и предсказатели будущего, и разносчики еды и питья, и фокусники, и акробаты, а также множество моряков и разного городского люда, желавшего если не купить, так поглазеть. Но в толпе этой Конан не увидел ни солдат, ни жуликов, ни разбойных физиономий, которые обычны для любого порта в хайборийских землях. Стражники, правда, имелись - мускулистые, голые по пояс молодцы с бамбуковыми палками в руках и связкой метательных дисков при бедре.

Была тут стена за площадью, но не сложенная из тяжких камней либо кирпича, а возведенная из бамбуковых стволов, увитых ползучими растениями, цветы и листья которых источали приятный аромат. Такую стену строют не для обороны, а для приличия и красоты, дабы показать: вот - набережная и гавань с кораблями и лодками, вот - шумная площадь с навесами торговцев, а вот - город с жилищами, дворцами и храмами, где неуместны шум и суета. И не было при той стене ни грозных боевых башен, ни зубчатых парапетов, как в аквилонских и немедийских замках, а зияли в ней лишь два прохода, слева и справа, с западной и восточной стороны - без защитных врат, зато с фонариками и колокольцами, подвешенными на тонких цепочках и шелковых шнурках.

Изумленно раскрыв глаза, взирал Конан на все это великолепие, на оживленную площадь, на увитую зеленью стену, на купола зданий из резного дерева десяти пород, что высились за бамбуковым частоколом, и чувствовал себя как-то непривычно. Во-первых, был он на голову или две выше всех местных обитателей, напоминавших статуэтки из коричневого сандала; и во-вторых, был он весь увешан оружием, а на площади, если не считать стражников, ни у кого не водилось и ножика длинней ладони. Ния, с ее ситаром, выглядела здесь куда уместнее.

Повернув к Конану лукавое личико, она улыбнулась и сказала:

– Не удивляйся, господин! У нас в Уттаре говорят: кто не видел Прадешхана, не видел ничего. И радость жизни обошла его стороной!

Но сама Ния То Кама в Прадешхане раньше не бывала. Расспросив свою маленькую невольницу за время морского путешествия, Конан выяснил, что родилась она вблизи западных уттарийских рубежей, с пяти лет обучалась в храме богини Лакшми, затем была украдена из святилища и продана в Иранистан, где весьма ценили юных танцовщиц и певиц из Уттары. Так что Прадешхан и Ние казался чудесной сказкой.

Протиснувшись сквозь толпу, они подошли к левому проходу в стене, над которым висели фонарики фиолетового и синего цветов. За ним тянулась улица, вымощенная деревянными плашками, с голубым балдахином, растянутым меж крышами домов; вдали играл и струился искусственный водопад, окруженный кустами шиповника с нежными розоватыми цветами.

Конан, очарованный, устремился вперед, но не успел он шагнуть на мостовую, как перед ним грохнули палки стражей. Эти молодцы, возникшие словно бы ниоткуда, вежливо кланялись и улыбались, но дубинки свои держали твердой рукой. Подбежал старший, в коническом бамбуковом шлеме с двумя колокольчиками по бокам, и что-то произнес, сопровождая слова плавными жестами. Киммериец взглянул на Нию.

– Чего надо этому парню с пучком соломы на голове? Мы должны платить за вход в город?

– Нет, мой господин. Он только хочет, чтобы ты оставил здесь свое оружие. Он говорит, что по улицам Прадешхана с мечами, секирами и копьями могут расхаживать лишь воины раджассы Оми Тана Арьяды.

– Скажи ему, что я тоже воин и не люблю расставаться с топором и клинком.

Ния заговорила на мелодичном уттарийском, в чем-то убеждая шлемоносца, но тот, приседая, кланяясь и побрякивая колокольцами, только с огорчением качал головой. Наконец девочка повернулась к Конану:

– Нельзя в город с оружием, никак нельзя. Прости, господин, но таков обычай в Прадешхане.

– Ладно! - махнув рукой, киммериец бросил к ногам стражей копье, отцепил ножны с мечом, кинжал, затем расстался с луком и колчаном, вытащил из-за пазухи пару метательных ножей покойного Саледа, а из сапога - еще один клинок, с кривым лезвием. На земле перед изумленными уттарийцами выросла груда оружия. Поверх нее Конан швырнул свой плащ и мешок; теперь, кроме подкольчужной безрукавки, штанов и секиры за спиной у него не оставалось ничего.

– Скажи парню с колокольчиками, пусть побережет мое добро, не то, клянусь Кромом, эти бубенцы сыграют ему погребальную песню. И еще скажи, что мы сперва пройдемся налегке по площади, а потом я оставлю у него свою секиру.

Когда Ния перевела, Конан взял ее за руку, повернулся и исчез в толпе вместе со своей невольницей. Он не желал расставаться с магическим топором, с другой же стороны ему хотелось осмотреть город, этот великолепный Прадешхан, куда не пускали вооруженных чужеземцев. Но в стене было два прохода! Не получилось у западного, попробуем у восточного, решил киммериец.

Они двинулись меж пестрых торговых рядом, и вдруг над ухом Конана раздался клекочущий голос Рана Риорды.

– Хорошо, что ты не оставил меня у этих приворотных стражей! Они, видно, не любят добрую сталь, если вооружились дурацкими палками!

Конан остановился и, отвернувшись от своей спутницы, едва слышно пробормотал:

– Ты что же, Рорта, понимаешь их речь?

– Разумеется! - заметил дух секиры не без самодовольства. - Я понимаю всякую речь, что звучит от Западного океана до Восточного с сотворения мира!

– Ну, тогда будешь говорить мне, о чем щебечут эти малыши, - Конан оглядел толпившийся вокруг народ. - Ведь кроме меня, никто не услышит твоих слов.

– Не услышит, - подтвердил Рана Риорда.

– И первым делом скажи-ка мне, как нам всем проникнуть в город. Не хотелось бы расставаться с тобой, Рорта.

– Пустяковая задачка! У тебя есть деньги?

– Да, две монеты серебром.

– Ну, так купи мешок побольше и спрячь меня!

Неоходимое вскоре сыскалось - у торговца музыкальными инструментами. С помощью Нии Конан приобрел длинный и широкий чехол, тут же упрятав в него и свой топор, и ситар своей невольницы. Хоть секира и была огромной величины, но ситар оказался все же подлиннее - его гриф высовывался из мешка на целую ладонь. Отличная маскировка, подумал Конан, приближаясь к восточному проходу. Над аркой его висели фонарики пурпурного и красного цветов, а тянувшая за проходом улица была прикрыта от солнечных лучей балдахином из алого шелка.

На сей раз их пропустили без всяких возражений, посчитав, видимо, бродячими музыкантами. Конан зашагал по улице, залитой розовым солнечным светом, профмльтрованным через алый шелк, оглядываясь по сторонам и дивясь; Ния торопливо семенила за ним, то и дело давая пояснения. Уттарийцы, и мужчины, и женщины, носили длинные, до середины икр, одеяния, называемые сарангами; у людей простых они были белыми, синими либо красными, знатных же отличала особая нежность расцветки - персиковая, нефритовая, лазурная, палевая - и богатая вышивка по подолу и вокруг ворота. Простонародье щеголяло в шляпах кан'мо из золотистой соломки, знатные же прикрывали лица большими веерами и носили головные уборы из негнущегося шелка, украшенные колокольчиками - чем больше бубенцов их и чем роскошнее веер, тем человек знатнее. Ни лошадей либо ослов с повозками, ни паланкинов на улицах Прадешхана не было; жители передвигались пешком и в легких изящных креслицах на больших колесах, которые резво катили крепкие коренастые парни в одних набедренных повязках. Кресла сии и запряженные в них люди назывались, как сообщила Ния, рик'ша, и были единственным разрешенным в городе средством транспорта. Даже сама раджасса, прекрасная Оми Тана Арьяда, Благоухающая Ночная Лилия, отправлялась из дворца до городских стен в такой же рик'ша, и лишь за городом пересаживалась в коляску, запряженную лошадьми. И немудрено: улицы, вымощенные разцветными деревянными плашками, совсем не подходили для конских копыт.

Вскоре Конан и Ния добрались до центральной площади, где стоял дворец раджассы - воздушное сооружение из резного дерева, инкрустированого квадратными, круглыми и треугольными пластинками фаянса с росписями и иероглифами, символизирующими тысячу добрых пожеланий. В середине его высилась круглая и широкая башня под кровлей с изящно загнутыми вверх углами, с круговым же балконом и колоннами из сандала; ее окружали башенки поменьше, с узкими окнами, украшенными шелковыми полотнищами, что свисали с подоконников словно разноцветные язычки. Вокруг всего дворца шла терраса о шести ступенях, и на ней, лицом к плошади, стоял некий важный сановник, сопровождаемый двенадцатью служителями в золотистых шелковых сарангах, и держал речь перед собравшейся толпой обитателей Прадешхана. Конан протолкался в первые ряды, желая поглазеть на княжий дворец; Ния следовала за ним по пятам.

– Это сан-па, - сказала она с благоговением, выслушав несколько фраз сановника. - Сан-па, который управляет Прадешханом.

– А я думал, что тут властвует раджасса, - сказал Конан.

– Да, властвует, но разве ее дело заботиться о порядке и законах, о податях и наказаниях, о торговле и кораблях, о городских улицах и гавани, и о тысяче других дел? - возразила девочка. - Раджасса только повелевает, устраивает праздники и награждает, а обо все прочем заботится сан-па.

Конан с любопытством уставился на вельможу. Был он стар, с благородным лицом фарфоровой белизны и длинной узкой бородкой, что свешивалась до пояса; у полей его шляпы позванивало два десятка серебряных колокольчиков, у пояса висел веер размером в полтора локтя. Плавные жесты и гладкая речь обличали опытного оратора, а глаза, еще не потерявшие молодого блеска, явно принадлежали человеку любознательному и чуждому высокомерия. Не прекращая говорить, сан-па взглянул на киммерийца, стоявшего шагах в двадцати от террасы, и в зрачках его промелькнуло удивление: вероятно, в Прадешхане мужчину такого роста и телосложения видели не часто.

Ния, порозовев, слушала сановника, и Конан, не желая ее отвлекать, хлопнул ладонью по мешку.

– Эй, Рорта! Ты что, уснул? О чем толкует этот старик?

– О неинтересном, - кратко и непонятно ответил дух.

– Кром! Тебе не интересно, ржавый топор, а я хотел бы послушать. Переводи!

– Состязание у них тут.

– Состязание? На мечах, копьях и секирах? Или стрельбы? Иди бьются врукопашную? Или на конях?

– Ни славы тебе, ни крови мне здесь не заработать, потомок Гидаллы, - прохрипел призрак. - Это тао-ли-ма, состязание быстрых умов и золотых уст, как сказал седобородый. Словом, певцы-поэты будут перетягивать канат перед местной владычицей. Только и дела!

Услыхав, о чем идет речь, Конан потерял всякий интерес и к словам сан-па, и к нему самому. Он собирался двинуться дальше, но тут престарелый сановник, закончив говорить, быстро спустился по лестнице и, призывно размахивая веером, направился прямиком к нему.

– Чи че-ла? - тонким голосом произнес старец. - Уттарани, кхитани, вендани, иранистани, турани?

– Турани, - ответил Конан, и вельможа сразу перешел на туранский. Говорил он чисто и отчетливо, а серебряные колокольцы на шляпе позванивали в такт словам.

– Я вижу, ты из далеких краев, почтенный чужеземец.

– Из очень далеких, - подтвердил киммериец.

– И еще я вижу, что из твоего мешка выглядывает ситар. Мешок же твой весьма велик и увесист.

– У меня там два инструмента, - заметил Конан, - и каждай хорош на свой лад.

– О! Хвала Лакшми, я не ошибся! Ты, видно, отличный музыкант и поэт!

– На одном из своих инструментов я и в самом деле играю неплохо, - подтвердил Конан.

– Тогда ты непременно должен явиться вечером во дворец превосходнейшей нашей раджассы, светоча мира, и доказать свое искусство в состязании с придворным певцом Те Рангом и славным Сапхарой, поэтом из Камбуи.

– Нынче я не в голосе, - сказал Конан. - И утомлен тяготами долгого пути в ваш великолепный город.

– Но победителю в состязании положена награда, сын мой, - вкрадчиво произнес сан-па.

От награды киммериец не отказался бы - в карманах у него гулял ветер. Хмыкнув, он бросил взгляд на резные дворцовые башенки и спросил:

– А велика ли та награда, почтенный? И какова она?

– Разная, сын мой, разная. Одних раджасса оделяет золотом и красными рубинами, богатой одеждой, быстрыми лошадьми или домом с фруктовой рощей, других же… - старец помолчал, затем тонко усмехнулся: - Других же она удостаивает самых сокровенных милостей. Если ищущий их молод и хорош собой… вроде тебя… - он огладил длинную бородку и многозначительно протянул: - Мда… молод и хорош собой… и выглядит львом среди стада коз…

Конан почувствовал, как у бока его зашевелилась Ния, и, скосив глаза, посмотрел на лицо девочки. Похоже, намек на сокровенные милости раджассы ее не осчастливил.

– А скажи, отец мой, - произнес киммериец, - сама раджасса молода? И хороша ли собой? Есть ли там за что бренчать на ситаре?

– О! Нашей Благоухающей Ночной Лилии минуло двадцать весен, и она прекрасна, как нефритовый сосуд с цветком мака и двумя черными тюльпанами. Цветы эти - суть ее алые губы и сияющие глаза, а сосуд… ну, ты понимашь… все остальное.

Интерес Конана возрастал с каждым мгновением. Похоже, тут удалось бы заработать не только камни и звонкую монету, но и кое-что еще! Уже месяц - с тех пор, как был покинут Пунт - он не касался женщины; слишком долгое воздержание для исполина, полного сил молодости.

Запустив в густые волосы пятерню, Конан задумчиво поинтересовался:

– Скажи-ка, отец мой, нет ли в окрестностях вашего славного города дракона? Либо демона? Либо злобного чародея? Либо, на худой конец, заносчивых соседей, которым было бы не худо пустить кровь?

Старец отшатнулся, испуганно замахал веером:

– Что ты, чужеземец! Лакшми и Асура хранят нас от всякого зла! И к чему тебе демоны и драконы?

– Ну, я мог бы попытаться заслужить награду таким путем… сокровенные милости раджассы, я имею в виду…

– Лучше приходи и пой, - сказал сан-па. - Ни драконов, ни демонов у нас нет.

– Ладно, - согласился Конан. - Только петь я могу лишь на своем языке, и моей маленькой рабыне, - тут он подтолкнул вперед Нию, - придется все переводить, и слова, и музыку. К счастью, она уттарийка, и обладает голосом звонким и приятным.

Старик покачал головой и колокольцы на его шляпе мелодично зазвенели.

– Переводить слова - это я понимаю, - вымолвил он. - Но музыку?

– У меня и слова, и музыка - киммерийские, - сообщил Конан. - И то, и другое нуждается в переводе, клянусь Кромом!

– Ну, что ж… В конце концов, главное - не музыка и слова, а мудрость, что содержится в них, - сказап старец, протягивая руку к одному из своих служителей. Тот не медля вложил в ладонь сан-па нечто увесистое, приятно позванивающее. - Приходи вечером во дворец, странник, но до того… - старик оглядел могучую фигуру Конана, облаченного в иранистанские шаровары и потертую кожаную безрукавку, - до того смени одежду и навести цирюльника. Без этого, боюсь, не видать тебе милостей раджассы, будь ты хоть три раза победителем.

И он сунул Конану тяжелый кошелек. Киммериец с удивлением уставился на старика - в редких местах ему предлагали золото и серебро добровольно, без приставленного к горлу ножа. Наконец, справившись с изумлением, он поклонился.

– Скажи свое почтенное имя, чтобы я знал, кого благодарить, отец мой.

– Меня, ничтожного, зовут Вадрапала Те Ка Хонгай, что значит: Орел, Парящий над Горными Вершинами, - произнес сан-па. - А ты, славный странник? Как прозывают тебя?

– Конан из Киммерии, - ответствовал странник, думая, что для этого седого орла время полетов над горными вершинами давно миновало. Но имя дают человеку один раз и на всю жизнь, так что старый орел все равно остается орлом - даже когда сила его ушла, обратившись в мудрость и доброту.

– Я приду вечером, - сказал Конан и, снова поклонившись, широкими шагами направился к ближайшей улице, что вела на торговую площадь, к цирюльникам и продавцам дорогой одежды. Ния вприпрыжку бежала за ним, и личико ее то хмурилось, то вдруг расцветало улыбкой - смотря потому, думала ли она о сокровенных милостях раджассы, коих мог удостоиться ее хозяин, или же о том, что ей предстоит выступать перед самой владычицей Прадешхана и ее вельможами. Но, говоря по правде, улыбка на лукавой рожице Нии То Камы появлялась чаще, чем грусть и тоска.

Великий Кром, одаривший Конана телесной мощью, отвагой, предприимчивостью и мужественной внешностью, повергающей в трепет женские сердца, не даровал ему голос. То есть голос, конечно, у Конана был, но такой, каким пристало отдавать команды на поле брани и поносить врага, а не заливаться трелями в покоях владык, не распевать нежные серенады под тихий звон ситара. Но Конан пел - пел песни пиратов и наемников, ревел их в тавернах и на ристалищах, оглашал грозным рыком палубы разбойничьих галер, выкрикивал вперемешку с руганью на десяти языках. От голоса его гнулись мачты, и боевые кони в ужасе оседали на задние ноги; ну, а если в кабаке было молодое вино, то оно скисало прямо в бочках.

Однако, ступив на кедровые доски лестницы, что вела во дворец прадешханской раджассы, где намечалось соревнование поэтов и певцов, он не был смущен. Он выглядел величественно и грозно - высокий синеглазый исполин в голубом роскошном саранге, расшитом серебряными драконами; какая женщина могла устоять перед ним? Он не сомневался, что ни Те Ранг, придворный певец, ни Сапхара, поэт из Кабуи, не споют лучше него тех песен, коими принято услаждать женщин в темноте спальни.

И потому, шагая по тиковому полу террасы, по сандаловому паркету ближних покоев, по звездчатым плашкам красного дерева, что устилали нижний зал, киммериец был спокоен и уверен в себе. Большой мешок с ситаром и секирой висел за его спиной, волосы были тщательно расчесаны и убраны под шелковую сеточку, и Ния, очаровательная в новом саранге цвета спелого абрикоса, с сияющими глазами следовала за ним по пятам. У лестницы, что вела из нижнего зала наверх, в чертог под куполом центральной дворцовой башни, их ждал почтенный Вадрапала.

Старик с одобрением покосился на Нию, потом оглядел пышный наряд ее господина и произнес:

– Ты пришел сюда в пристойных одеждах, чужестранец.

– Твоими щедротами, отец мой, - поклонился Конан, ощущая приятную тяжесть кошелька, спрятанного в поясе.

– Не стоит вспоминать о таком маленьком одолжении. Мое сердце радуется, что ты пришел сюда в красивом саранге и пришел не один - затем, чтобы поделиться мудростью запада, обогатившись заодно мудростью востока. Это великое счастье, сын мой! Ибо самое драгоценное в нас - душа, а что, кроме умной беседы и состязания мудрых и искусных, может возвеселить ее?

Многие вещи, подумал Конан. Вино, девушки и глотка врага под твоим клинком… А также - сокровенные милости раджассы, Благоухающей Ночной Лилии… Но все эти удовольствия вряд ли были доступны старцу Вадрапале, который продолжал свою речь:

– У нас говорят так, сын мой: если ты думаешь, что имеешь близких, ты ошибаешься; если ты думаешь, что владеешь богатством, ты вновь ошибаешься; у тебя есть только твоя душа… Прими же сию мудрость, странник, в дар от меня, и поделись каким-нибудь речением своего народа.

Конан усмехнулся. Нечто подобное насчет богатства и близких говорил ему в детстве отец, киммерийский оружейник, но там речь шла не о душе.

– У нас, в северных землях, говорят так: если ты думаешь, что имеешь семью, богатство, бога и душу, ты ошибаешься; у тебя есть только твой меч.

– Жестокие слова, - произнес Вадрапала, - жестокие, но - увы! - справедливые. Просто для одних меч и душа - нечто единое, а для других единое - душа и книга, душа и ситар, душа и корабль, бороздящий океанские просторы.

– Каждый из нас выбирает свои пути в жизни, почтенный сан-па.

– Воистину так, сын мой, воистину так. Нет двух одинаковых камешков на морском берегу, нет двух одинаковых листьев в древесной кроне и нет двух одинаковых людей в толпе. Все различны, милостью могучего Асуры и любвеобильной Лакшми…

Так, в мудрой беседе, они одолели лестницу и вошли в верхний зал под куполом, озаренный множеством светильников. Была эта комната просторной, круглой, убранной тяжелыми кхитайскими шелками и легкими газовыми тканями Вендии. Пол устилали ковры, посередине стоял низкий, но массивный стол из железного дерева, со столешницей, искусно выложеной по краям перламутром. По одну сторону стола имелось небольшое возвышение о пяти ступеньках, тоже покрытое ковром небесного цвета, на котором лежала плоская подушка и стояла ширма. По другую сторону стола, у стен покоя, сидели, скрестив ноги, придворные в богатых сарангах. На плечах женщин искрились шарфы из тончайшего шелка, руки мужчин мерно раскачивали веера. У широких проемов, что вели на балкон, курились ароматным дымком жаровни, распространяя приятный запах сандала.

Певцы располагались у стола, и было их двое. Теперь понятно, решил Конан, почему сан-па так настойчиво приглашал чужеземца - нужен был третий. Что за состязание вдвоем? Втроем совсем другое дело.

Придворный поэт Те Ранг был мужчиной средних лет, довольно хилым даже по уттарийским меркам, с козлиной бородкой и слегка кривоватыми ногами. Он облачился в одеяние цвета слоновой кости, подпоясанное алым поясом. Руки Козлобородого были тонки, но ситар он держал уверенно и выглядел достойным соперником - если не на поле боя, то на этом певческом состязании.

Сапхара из Камбуи, молодой человек с бледным и печальным лицом, казался отрешенным от всего земного. Похоже, его терзало некое тайное желание, не дававшее покоя; его длинные тонкие пальцы беспрерывно гладили ситар, в глазах застыла неизбывная тоска.

Впрочем, он тут же оживился, когда властительная раджасса возникла из-за ширмы. Говоря начистоту, он буквально пожирал ее глазами, и Конан, ведавший немало о человеческих страстях, понял, из-за чего печальный Сапхара пустился в путь из Камбуи в Прадешхан.

И в самом деле, раджасса была прелестна! Губы - алый мак, глаза - черные тюльпаны, щеки - розовые лепестки шиповника, шея - нежней белой лилии. Все, как обещал старый Вадрапала! И надо сказать, он не преувеличил.

Конан, уже сидевший на своем месте у стола, мельком посмотрел на свою юную невольницу, устроившуюся рядом с ситаром на коленях. Она тоже не могла отвести глаз от Оми Тана Арьяды, и читались в ее взоре не ревность, не зависть, но восторг и откровенное благоговение. Да, прадешханская владычица умела покорять сердца!

Она села на подушку, скрестив ноги, и Конан непроизвольно сглотнул слюну. Саранг молодой раджассы имел разрезы по бокам, и теперь все могли любоваться великолепием ее бедер, и стройных голеней, и круглых колен, и тонких изящных лодыжек. Груди же ее, туманно просвечивающие под легкой тканью, были небольшими, но упругими и совершенной формы - два золотистых плода, прикрытых кисеей. Стан раджассы напоминал пальму, плечи казались изваянными из хрупкого солнечного нефрита, гибкие руки манили сладостью объятий, а живот был словно жемчужная раковина. Да, ради такой жженщины стоило скрестить мечи на арене, а уж спеть песню-другую - тем более!

Глаза Оми Тана Арьяды нашли зрачки Конана, слегка расширились и больше не отрывались от них. Внезапно киммерийцу почудилось, что он уже победил, хотя состязание еще не началось. Негромкий голос Вадрапалы напомнил ему об этом. Из почтения к гостю сан-па произнес речь сперва на туранском, затем с губ его полились мелодичные звуки уттарийского.

Условия тао-ли-ма были просты: раджасса объявляла тему, поэты импровизировали и пели, подыгрывая на ситарах; победитель отмечался золотым кольцом. Так шло круг за кругом, причем соревнующиеся по своему усмотрению могли и пропустить один из кругов, теряя при этом шанс заработать кольцо. Завершался же поэтический турнир состязанием на мощь голосов - каждому певцу предлагалось расколоть фарфоровую вазу, на прикасаясь к ней руками или иной частью тела.

Козлобородый и Печальный сидели в полной боевой готовности с ситарами в руках. Конан, дослушав речь Вадрапалы, взял у своей невольницы инструмент и тоже пристроил его на колене. Его пальцы стиснули гриф с такой силой, что тот, казалось, сейчас треснет; синие глаза не отрывались от прелестных очей раджассы. Играть на ситаре он, разумеется, не умел, но видел не раз, как это делает Ния и полагал, что сумеет ущипнуть нужную струну в нужном месте.

Внезапно раджасса заговорила. Ах, какой у нее был голос! Музыка сфер! Трель соловья на рассвете! Заслушавшись, Конан склонил голову и не сразу сообразил, что Оми Тана Арьяда обращается к нему.

– Интересуется насчет меня, - прошелестел у него над ухом Рана Риорда.

Дальнейшие уточнения - на туранском - последовали от старца Вадрапалы. Раджасса спрашивала, почему северный гость не достает из мешка второй инструмент.

– В мешке мой собственный ситар, вещь великой ценности, - ответствовал Конан. - Но я сыграю и на нем, если эти шесть струн и пара деревяшек не принесут мне победы, - он хлопнул ладонью по гулкому корпусу инструмента, лежавшего на его коленях.

Выслушав перевод и милостиво кивнув, раджасса объявила условия первого круга. Поэтам предлагалось спеть о себе - лучшая из тем, какую только могли представить искусники струны и слова. Первым, под негромкий рокот ситара, начал Те Ранг:

– Я не рожден для поля битвы, - протяжным и приятным голосом пропел он, и киммериец, прислушиваясь к хриплому шепоту своего незримого переводчика, иронически ухмыльнулся. Не рожден, это точно, мелькнуло у него в голове, пока глаза изучали щуплую фигуру Козлобородого.

Я не рожден для поля битвы,

Для струн ситара я рожден,

И череда аккордов слитных

Звучит под пальцами как стон…

Те Ранг закончил и поклонился раджассе. Печальный Сапхара вступил без промедления; его мелодия показалась Конану более живой, голос же был звонким и молодым:

Я - гончий пес,

Пока я жив,

Все мчусь куда-то,

Куда, скажи?

Я - сокол быстрый,

Кружусь над полем,

Ищу чего-то,

Чего, скажи?

В этом месте Сапхара выразительно посмотрел на раджассу, но все было ясно без слов. Конан вновь усмехнулся. Нет, этому соколу не долететь до прекрасной луны!

Оми Тана Арьяда осталась, тем не менее, довольной. Когда гость с севера помахал рукой - в знак того, что пропускает первый круг - она без колебаний вручила кольцо Сапхаре. Придворные, сидевшие у стен, сопроводили это решение одобрительным гулом.

Следующая тема касалась божественных предметов - обращение к богам, молитва, в которой говорилось бы о бренности земного, о тщете сущего, о печалях мира. Выслушав славословия, расточаемые Те Рангом великому Асуре, и песнь камбуйца, где через слово упоминались несчастная любовь, разбитое сердце и благая владычица Лакшми, Конан решил вступить в игру. С божественным у него не было проблем, ибо каждый мальчишка в Киммерии знал вполне подходящую на сей счет детскую песенку:

Над горами грянул гром,

Значит, гневается Кром!

Печень вырежу врагу,

Есть не стану, сберегу,

И в заснеженном лесу

Крому в жертву принесу!

Конан и отбарабанил ее под грозный рокот басовой струны, повергнув присутствующих в изумление - если не красотой своего голоса, то его мощью. Затем ситар взяла Ния То Кама. Грубый язык киммерийцев был ей неведом, и она понятия не имела, о чем пел хозяин. Но стоило ли сожалеть об этом? Со своей задачей она справилась блестяще:

Открой мне дверь, чтоб я узрел

Печальный мир, что я оставил,

Теперь лишь капель редких стая

Падет в мои следы…

Вот вижу я и видишь ты -

Ловушек ряд из бренной плоти,

Для душ, сломившихся в полете,

И кладбище - для тел…

Когда она закончила, в зале на мгновенье воцарилась потрясенная тишина, сменившаяся тихим шелестом - придворные дамы вытирали шарфами очи, мужчины похлопывали сложенными веерами о ладонь, что служило высшим знаком одобрения. Алые свежие губы раждассы послали Конану улыбку - разумеется, вместе с кольцом. Он смог натянуть его лишь на мизинец - кольца в Уттаре отливались явно не по его размеру.

Следущий круг, где воспевалось благоухание розы и нежный аромат жасмина, киммериец пропустил, отдав победу Те Рангу. Счет сделался равным; все претенденты шли ноздря в ноздрю, и пока никто не имел преимущества. Раджасса, посматривая на могучего гостя с севера, предложила следущую тему - гимн в честь благородного оружия, не покидающего воина даже в смерти. Тут Конан припомнил еще одну детскую песенку, киммерийскую считалку, в которой говорилось о топоре. Начало ее выглядело примерно так:

Руби, руби пиктов, мой топор,

Руби, руби ванов, мой топор,

Руби, руби асов, мой топор,

Пускай кровь гиперборейцам!

Перечень этот можно было продолжать до бесконечности, так как киммерийцы враждовали и с Аквилонией, и с Немедией, и с Бритунией и со многими другими странами. Говоря по-правде, эти свирепые северные варвары рубили всех, до кого могли дотянуться мечом или топором. Но Конан ограничился лишь пиктами, ванами, асами и гиперборейцами, иначе Ние пришлось бы сочинять целую поэму.

Он проревел свою песню, выбивая ритм на гулкой деке ситара. Казалось, и придворных, и соперников киммерийца сейчас хватит удар - они и представить не могли, что благородный инструмент можно использовать вместо боевого барабана. Но тут за дело взялась Ния:

Могильный холм зарос травой,

Над ним хмельной гуляет ветер,

И меч бойца, тяжел и светел,

Спит с ним в постели луговой…

Она вновь добилась победы! С раскрасневшимся от возбуждения лицом девочка гордо взирала на Конана, чей мизинец украшали уже два золотых ободка. Но через пару кругов счет опять сравнялся, ибо Конан участия в них не принимал. Оми Тана Арьяда, с надеждой поглядывая на него, предложила вначале воспеть женскую красоту, а затем - прелести возлюбленной и счастье разделенной любви. Намек был вполне ясен, но Конан промолчал. Киммерийские барды не складывали любовных песен, а скабрезные куплеты аргосцев либо шемитов пристало исполнять в кабаках, но никак не в княжеском дворце.

Молодая раджасса, взгрустнув, объявила песнь о печали. Конан хотел пропустить и этот круг, поскольку киммерийский воин печалился лишь тогда, когда враг удирал от него, унося в целости свою печень и свой кошелек. Однако Ния взмолилась:

– Дозволь спеть мне о печали, господин! У меня сложились прекрасные стихи…

Не в силах отказать своей маленькой невольнице, киммериец кивнул головой и, пощипывая самую тонкую струну ситара, поведал собравшимся о пастушке, потерявшем козленка. Вот он возвращается домой, сдерживая слезы - ибо не пристало мужчине плакать! - готовый к жестокой порке и насмешкам приятелей… Очень трогательная история!

Но песня Нии была еще грустнее:

Я сошью свою печаль светлым,

Повяжу ей за спиной крылья,

Пусть летит она степным ветром,

И развеется шальной пылью…

Тонкий голосок девочки звенел под куполом зала, и придворные дамы опять вытирали глаза кончиками шелковых шарфов, а мужчины одобрительно шуршали веерами. Старец Вадрапала задумчиво поглаживал свою длинную седую бородку, не то с печалью вспоминая дни молодости, не то предаваясь размышлениям о Серых Равнинах, куда ему предстояло отправиться в недалеком будущем. Мысли эти, видимо, совсем его огорчили, и когда Ния закончила, старик решил поднять настроение гостей. Тут имелось лишь одно средство, древнее, как мир: старик махнул веером слугам, и те засновали по залу с кувшинами вина.

Конан велел поставить рядом с собой вместительный сосуд и, пока его содержимое не иссякло, в соревновании участия не принимал, невзирая на умоляющие взгляды Нии и сердито-поощрительные - Оми Тана Арьяды. В результате к последнему, двенадцатому кругу у него было три кольца, а у Козлобородого Те Ранга и Печального Сапхары - по четыре.

Раджасса, подняв к потолку прекрасные черные глаза, объявила последнюю тему. Как доложил своим клекочущим шепотом Рана Риорда, речь шла о вечной тайне времени, об устремлениях человеческой души, жаждущей познать бесконечное, и тому подобных философских материях. Дух секиры был отнюдь не лучшим из переводчиков, и Конан так и не разобрался до конца в речах раджассы, но Ния все поняла отлично. Когда он кончил барабанить по многострадальному ситару, воспевая Крома, Владыку Могильных Курганов - и, следовательно, повелителя времени и вечности (ибо что может быть более вечным, чем смерть?) - Ния коснулась струн и пропела так:

Куда спешим мы?

Вот вопрос!

И всяк хотел бы знать ответы,

Но пусть останется секретом

Миг следующий - и, может быть,

Не раз судьбу благодарить

Потом придется нам за это.

А может нет…

Мы станем хуже,

А может, лучше станем мы,

Но полог, сотканный из тьмы,

Срывать рукою неуклюжей

Не стоит нам пока, поверь.

Чтоб отпереть такую дверь,

Хитрее ключик будет нужен.

И там, где сила справится едва ль,

Наверно, больше подойдут слова?

– Чен кха ватара! - вскричали восхищенные придворные.

– Чен кха ватара, - повторил старый сан-па.

– Чен кха ватара, - согласилась прекрасная раджасса, и это значило: превосходно!

Конан стал на одно кольцо богаче. Теперь все решалось в состязании на силу голосов.

По знаку Вадрапалы слуга в золотистом саранге водрузил на стол кхитайский фарфоровый сосуд. Стенки его были столь тонки, что просвечивали насквозь; в ярком пламени десятков светильников они походили на девичью кожу, слегка розовеющую румянцем. На столешнице из массивного железного дерева эта ваза смотрелась хрупким волшебным стебельком, возросшим из черной блестящей почвы.

Те Ранг, подыграв на ситаре, затянул:

– Ааа… ааа… ааа…

Сосуд дрогнул, трещина разорвала горлышко, зазмеилась к основанию; еще миг, и белоснежная ваза рухнула на стол грудой обломков. Придворные сдержанно зашелестели веерами - похоже, такое зрелище было им не в диковинку.

На столе появилась новая ваза.

– Иии… иии… иии… - голос Сапхары на высокой ноте воспарил вверх, и поверхность сосуда словно окутала паутина трещин.

– Иии… иии… иии… - пел камбуйский поэт. Фарфоровые черепки зашуршали, мелкие осколки начали скользить от горлышка сосуда вниз, к основанию, складываясь ровным кольцом. На сей раз одобрительный гул оказался громче - Сапхара продемонстрировал высокое искусство, разрушив вазу не единым вскриком, а медленно, по частям.

Третий сосуд возник на столе.

– Слишком уж он для меня хрупок, - с сомнением сказал Конан. - Не найдется ли чего потолще и потяжелее?

– Найдется, - заверил его Вадрапала. - Но боги не любят торопливости… во всяком случае, наши уттарийские боги. Совладай вначале с этим противником, сын мой.

Конан усмехнулся. Пожалуй, за весь вечер это было единственное состязание, которое он мог выиграть сам, без помощи Нии То Камы, ее серебряного голоска и поэтического дара. Не слишком напрягаясь, он рыкнул:

– Ооо!

Раздался звон, сосуд осыпался на темную столешницу белой пылью, словно его раздробили ударом молота. На ситаре Те Ранга лопнула струна - правда, самая тончайшая.

– Кром! Я же говорил, что этот горшок не стоит возни, - Конан, пожав плечами, улыбнулся раджассе. - Пусть принесут что-нибудь попрочнее, со стенкой в палец толщиной… Вот тогда начнется состязание мужчин!

Старец Вадрапала с удивлением покачал головой, затем взмахнул веером, и на столе очутилась новая ваза. Была она в два локтя высотой и очертаниями напоминала женские бедра от колен до талии - бока ее столь же соблазнительно изгибались и были белы, как снега ванахеймских равнин. Эта ваза не просвечивала; ее стенки оставались блестящими и непроницаемыми для огней светильников, как бронзовый щит. Оглядев ее, козлобородый Те Ранг воскликнул:

– Кто совладает с сосудом такой величины?! Во всяком случае, не я; тут можно лишь сорвать голос либо пустить с натуги ветры, оскорбив благородное собрание.

– Я все же попробую, - тихо сказал Сапхара и начал: - Иии… иии… иии… ууу-уй! - он повалился на спину, дрыгнув в воздухе ногами.

– Кому суждено пить пиво, не должен тянуться к вину, - наставительно сказал Конан, приподнимаясь. Он глубоко вздохнул, с силой стиснул огромные кулаки и взревел: - Кр-ооооо-ммм!

Кроммм! - отозвалась ваза, разваливаясь на куски.

Дзинь! - жалобно простонали струны трех ситаров, лопаясь одна за другой.

Тили-бом! Тили-бом! - пожаловались колокольцы на шляпах.

Шшш… - прошуршало шелковое полотнище, сваливаясь с порвавшегося шнура.

Вдобавок погасла половина светильников и курильниц.

Когда слуги восстановили порядок, Вадрапала, с изумлением поглядывая на Конана, сказал:

– Воистину, почтенный гость, боги одарили тебя не только редкой мудростью и поэтическим талантом, но и голосом невероятной мощи! Если и все остальное ему под стать…

– Можешь не сомневаться, - прервал его Конан, не спуская глаз с молодой раджассы. Вероятно, она понимала по-турански, потому что лицо ее тут же залилось румянцем.

– Если с детскими забавами покончено, - сказал киммериец, - то не принесут ли слуги сосуд для вина? Не кувшин, а большой глиняный горшок, в котором вино хранится в подвалах? Если вы понимаете, о чем идет речь…

Вадрапала кивнул. Вскоре три служители, пыхтя и задыхаясь, доставили горшок - толстостенный, величиной в рост человека, из красной обожженной глины. Весил он не меньше пары упитанных баранов.

Взглянув на это чудище, Сапхара в отчаянии закрыл лицо руками, а Те Ранг лишь вздохнул и, достав из пояса клок ваты, принялся затыкать уши. Раджасса же и ее придворные взирали на Конана с почтительным изумлением.

Старый сан-па приблизился к столу и оглядел горшок. Теперь наблюдалось полное соответствие между расположенным снизу и находившимся сверху: и столешница, и огромный сосуд выглядели одинаково массивными, прочными, несокрушимыми.

– Неужели ты расколешь его? - Вадрапала покачал головой. - Клянусь милостью Асуры, подобное не в человеческих силах!

– Расколю, - заверил старца Конан. - Но теперь мне придется подыграть на своем собственном ситаре… на всех остальных, как видишь, струны лопнули.

Он наклонился и вытащил из мешка секиру. Серебристое лезвие засияло половинкой луны, заискрилось яркими отблесками; четырехгранный наконечник пронзил клубы ароматного дыма, которым тянуло с жаровен. Здесь, в этом зале, среди шелковых полотнищ и ковров, ярких одежд и фаянсовых чаш с вином, среди резных колонн, сладкозвычных ситаров, светильников в форме хризантемы и изящных курильниц, среди всего этого великолепия и красоты Рана Риорда выглядела чем-то чужеродным, непостижимым и угрожающим. Да, она тоже была красива - но грозной и смертоносной красотой.

Раджасса вскрикнула, когда стальное лезвие врезалось в толстые глиняные стенки горшка, рассекло их, разбило прочную столешницу, ударило в пол. Но испуг ее был мимолетным и миновал без следа. Оми Тана Арьяда, владычица Прадешхана, поднялась, протянула Конану руку, золотистую, как плод персика, гибкую, как ветвь ивы, и сказала:

– Но зита! Ис но кама селлира.

На сей раз перевод не требовался, ибо киммериец понял все:

– Ты победил! И ты пойдешь со мной.

На следущий день, в полдень, Конан стоял у парапета прадешханской набережной, внимательно осматривая сгрудившиеся в гавани суда. Лук, колчан и походный мешок со свернутым плащом вновь висели за его плечами, у пояса топорщились рукояти кинжала и меча, метательные ножи уютно устроились за пазухой, в руках киммерийца сверкала огромная секира.

– Жаль, что ты торопишься, почтенный гость, - сказал провожавший его Вадрапала. - Жаль… Вскоре вести о тебе разнесутся по всем городам Уттары и Камбуи, достигнут островов Лемурийского моря… И ото всюду станут приходить поэты и певцы, жаждущие состязания с тобой… А тебя в Прадешхане не будет.

– Я оставляю здесь свою невольницу, Цветок, Который Распускается в Полнолуние, - сказал Конан. - Она меня заменит, мудрейший сан-па. Клянусь бородой Крома, она поет и играет на ситаре ничем не хуже, чем я.

– Да, замечательная девушка, - согласился Вадрапала, звякнув подвешенными на шляпе колокольцами. - Но она, мне кажется, сильно горевала, расставаясь с тобой.

– Ничего. Как говорят на моей родине, слезы девушек высыхают быстрее, чем утренняя роса… - Конан протянул руку и почтительно коснулся бороды старца. - Я прошу, отец мой, чтобы Ния То Кама жила во дворце в неге и холе и пела свои песни властительной раджассе… и когда она войдет в должный возраст, пусть отдадут ее за хорошего человека, не неволя, но по ее желанию и выбору.

– Все будет исполнено в точности, - кивнул головой старик. - Все, кроме последнего. Боюсь, сын мой, что эта девочка влюблена в тебя.

– Я не скоро попаду в ваши края, - сказал Конан. Он наконец-то разглядел нужный корабль, небольшое купеческое судно с резными деревянными украшениями на носу и корме - двумя дельфинами, изогнувшимися дугой. Гребцов на этой ладье не было и, судя по оснастке, ходила она под треугольными парусами. Конан почти не сомневался, что паруса те - желтого цвета, как и предсказывал Рана Риорда.

– Быть может, когда-нибудь и попадешь, - произнес старый Вадрапала.

– Быть может. Надеюсь, к тому времени у Нии То Камы будет пятеро сыновей, и все - великие певцы, - усмехнулся киммериец и склонил голову. - Ну, прощай, мудрейший, и пусть будут к тебе милостивы Асура и Лакшми. Пусть пошлют они тебе долгую жизнь и легкую смерть.

– Погоди… - старик бросил на киммерийца нерешительный взгляд. - Погоди… Есть еще нечто, что велела передать тебе властительная раджасса… Нечто важное, сын мой…

– Да? - Воспоминания о сладостной ночи захлестнули Конана, и теперь он едва ли не с сожалением следил, как на выбранном им корабле начинают разворачивать паруса. Они оказались желтыми, а это означало, что стоит поторопиться.

– Пробудившись от сна, властительная раджасса велела принести в зал состязаний новый стол железного дерева и новый глиняный горшок для вина, - произнес Вадрапала. - Она долго глядела на них, а потом сказала, что будет ждать… будет ждать, когда ты придешь, сын мой, и разрубишь их своим огромным топором.

Я служу Сету Величайшему, как должно служить

Тому, Кто был, есть и пребудет в вечности. Сет дал мне силу; я - жрец в храме Его, и мощь моя сотрет в прах всякого, кто оскорбит Величайшего

Бога или откажется почитать Его. Сет укрепляет душу мою и руку мою; Сет дарует мне власть над демонами и людьми, над мертвыми и живыми; через меня Сет проявляет всю силу своего гнева.

Воистину, я - сосуд Его, готовый извергнуть на врагов пламя и яд!

Молитва стигийского жреца