"Бхагаван Шри Ранжниш. Автобиография духовно неправильного мистика (fb2)" - читать интересную книгу автора (Раджниш Бхагаван Шри)

1953-1956: Студент университета

Ученые наловчились губить своими комментариями, толкованиями, так называемой наукой все прекрасное, любую красоту. Они делают все вокруг таким тяжеловесным, что даже стихи после их «анализа» напрочь теряют поэтичность. В университете я никогда не ходил на уроки поэтики. Декан факультета постоянно заставлял меня, он говорил: «Ты ходишь на все остальные лекции, почему же не бываешь на занятиях поэтики?»

«Потому что хочу сохранить любовь к поэзии, — отвечал я. — Я ее искренне люблю — вот почему. И я прекрасно знаю, что наши профессора совершенно непоэтичны, они всю жизнь изучают поэзию, но ничего в ней не смыслят. Я это слишком хорошо понимаю. Каждое утро во время пробежки я вижу нашего преподавателя поэтики. И я никогда не замечал, чтобы он глядел на деревья, слушал пение птиц, любовался восходом солнца...»

А в тех местах, где я учился, рассвет и закат были невероятно прекрасными. Университет стоял на пригорке, окруженном невысокими холмами. Я обошел всю Индию, но нигде больше не видел таких чудесных восходов и закатов. В окрестностях университета Сагара на рассвете и в сумерках по какой-то непонятной, таинственной причине постоянно собирались разноцветные облака. Кругом стояла такая красота, что ею не залюбовался бы только слепой.

Но я никогда не замечал, чтобы профессор, читавший в нашем университете поэтику, любовался рассветом. Он не сбавлял шаг ни на секунду. А увидев, как я смотрю на небо, деревья или птиц, он вечно спрашивал: «Ты чего сидишь? Мы ведь на пробежку вышли — так бегай! Человеку нужны упражнения!»

«Для меня это не упражнение, — отвечал я. — Для вас это упражнение, а для меня — любовь».

Если же моросил дождь, он и носа на улицу не высовывал. Я подбегал к его дому, стучал в дверь и кричал: «Выходите!»

«Дождь идет!» — говорил он.

«Это лучшее время для пробежки, на улицах ни души, — восклицал я. — Глядите только, никаких зонтиков, ведь дождь — это так чудесно, так поэтично!»

А он считал, что я рехнулся... Но разве человек, который никогда не гулял под дождем, способен понять поэзию? И потому я говорил декану: «В нем нет ни капли от поэта, он только губит стихи. У него сугубо научный подход, а поэзия настолько ненаучна, что между ней и наукой невозможно найти ничего общего».

Университеты лишают интереса и любви к поэзии. Они разрушают верные представления о том, какой должна быть жизнь. Они внушают студентам, что хорошая жизнь — это удобства. Там учат, как больше зарабатывать, но ничего не говорят о том, как жить полной жизнью — а только она таит в себе проблески просветления. Крошечные окошки и двери открывают путь к окончательной истине. Но в университете рассказывают о важности денег, а не роз. Тебе твердят о значимости премьер-министров и президентов, а не поэтов, художников, певцов и танцоров. Там считают, что подобные вещи — только для сумасшедших.

Получив степень бакалавра, я уехал из Джабалпура, потому что один из профессоров Сагарского университета по фамилии Рой настойчиво уговаривал меня — он мне все время писал, звонил и говорил: «Ты должен пойти к нам в аспирантуру».

Джабалпурский университет находится совсем недалеко от Сагарского — в какой-то сотне миль. Но Сагарский университет по-своему уникален. Он совсем невелик по сравнению с университетами Бенареса или Алигарха, где учится десять-двенадцать тысяч студентов. Это большие, известные университеты вроде Оксфорда или Кембриджа. В Сагарском университете всего тысяча студентов и сотни три преподавателей, то есть на каждого профессора приходится всего три ученика. В этом смысле заведение уникально. На свете вряд ли найдется еще один университет с таким соотношением числа студентов и преподавателей.

Основатель этого университета знал лучших преподавателей по всему миру. Звали его доктор Харисингх Гаур, а родился он в Сагаре. Он был всемирным светилом в области права, зарабатывал кучи денег — но ни разу не подал нищему ни единого пая. Он не жертвовал средств ни единой организации, ничего не отдавал на благотворительность. Во всей Индии трудно было сыскать большего скупердяя. А потом он вдруг основал университет и вложил в него все свои сбережения, миллионы долларов.

Он мне так сказал: «Вот почему я был таким скрягой. Иначе ничего бы не вышло — я был бедняком, я сам родился в нищете. Если бы я давал деньги этой больнице, этому нищему и тому младенцу, не было бы университета». Всю жизнь он лелеял одну мечту: в его родных местах должен появиться один из лучших в мире университетов. И его университет действительно стал одним из лучших. Еще при жизни он успел собрать там самых блистательных преподавателей. Все они получали двойную, тройную плату, он давал им все что угодно, — за не очень-то напряженный труд, ведь студентов была всего тысяча. Но в университете было столько факультетов, сколько может себе позволить только учреждение уровня Оксфорда. Десятки факультетов! На некоторых никто не учился, но весь штат был заполнен: декан, доценты, профессора, лекторы... Доктор Гаур говорил: «Не волнуйтесь. Сперва нужно сделать университет лучшим, а студенты придут, никуда не денутся». И потом профессора и деканы принялись искать лучших студентов. И профессор Рой, декан факультета философии, почему-то положил глаз на меня.

До того я ежегодно бывал в Сагаре на традиционных межуниверситетских состязаниях в искусстве спора. Я четыре года подряд выигрывал главный приз, а профессор Рой все эти четыре года был судьей в жюри. На четвертый год он пригласил меня к себе домой и сказал: «Послушай, я ждал тебя целый год. Я знал, что ты появишься на соревнованиях и в этом году».

"Ты представляешь свои доводы в довольно странной форме, — продолжил он. — Они порой настолько неожиданны, что... Мне просто интересно, как тебе удается видеть вопрос под таким причудливым углом? Я сам размышлял о некоторых обсуждавшихся проблемах, но мне и в голову не приходило рассматривать их с подобных точек зрения. И я понял, что ты, должно быть, просто отбрасываешь все, что может прийти в голову обычному человеку, что ты намеренно выбираешь самые непредвиденные точки зрения.

Ты четыре года кряду выигрываешь главный приз по одной простой причине: твои доводы неожиданны, никто к ним не готов. Оппоненты даже не задумывались над подобными вопросами, ты выбиваешь их из колеи. Твои противники... Ты так себя ведешь, что их просто жалко становится, но что тут поделаешь? Я присудил тебе девяносто девять по сто-балльной шкале. Да я бы и больше сотни присудил, но даже девяносто девять... Многие решили, что ты у меня в любимчиках. Другие судьи говорят, что на наших соревнованиях никто не заслужит больше полусотни.

Я пригласил тебя к себе на обед, чтобы сделать одно предложение. Я предлагаю тебе перевестись из Джабалпура к нам. Ты на четвертом курсе, скоро получишь диплом, и потому я предлагаю тебе место в нашей аспирантуре. Я не могу упустить возможность заполучить такого студента. И если ты не приедешь сюда, я готов сам устроиться в Джабалпурский университет!"

А этот профессор был очень известным. Если бы он только высказал такое желание, Джабалпурский университет с восторгом отдал бы ему место декана. Но я сказал: «Нет, не стоит беспокоиться. Я приеду сюда. Мне тут нравится». Думаю, этот университет расположен в самом лучшем месте на свете: среди холмов, на берегу большого озера. Там удивительно тихо, а кругом — высоченные старые деревья... Одного этого достаточно для блестящего образования.

Доктор Харисингх Гаур питал огромную страсть к книгам. Он передал университету свою личную библиотеку, а там у него были книги со всех уголков земного шара. Это такая редкость: усилиями одного-единственного человека... Он самостоятельно, в одиночку, создал целый Оксфорд. Разница лишь в том, что настоящий Оксфорд развивался тысячу лет силами тысяч людей. Но доктор Гаур в одиночку сотворил подлинный шедевр. Собственноручно, на свои деньги... Он целиком отдал себя этому делу.

Я полюбил то, что у него получилось, и потому сказал доктору Рою: «Не волнуйтесь, я приеду, но... Вы ведь видели меня только на этих состязаниях. Вы плохо меня знаете. Я бываю несносным, я возмутитель спокойствия. Я хочу, чтобы вы получше узнали меня, прежде чем примете окончательное решение».

«Мне хватает и того, что я видел, — возразил доктор Рой. — Довольно и того, что мне известно. Я видел тебя, твои глаза, я слышал, как ты говоришь, как видишь мир, — и этого достаточно. Не нужно пугать меня несносностью. Здесь ты сможешь делать все, что захочешь».

Первая лекция доктора Роя, которую я прослушал в Сагарском университете, была посвящена принципу Абсолюта. Речь шла о Брэдли и Шанкаре. Оба верили в Абсолют — так они именовали Бога.

И я задал один вопрос, который установил между мной и доктором Роем тесную связь. После этого вопроса доктор всегда был со мной откровенен и доброжелателен. Я просто спросил: «Ваш „абсолют“ совершенен? Он уже замер в своем развитии или продолжает развиваться? Если развитие продолжается, это не Абсолют, потому что он не совершенен — именно потому и развивается. Если возможно что-то еще, какие-то новые ветви, новые плоды — то Абсолют жив. Но если он завершен, исполнен до конца — а именно это и подразумевается под словом „абсолют“, — то у него нет возможности развития и, значит, он мертв». Я сказал: «Объясните это, пожалуйста. Для Брэдли и Шанкары „абсолют“ означал Бога; это было их философское обозначение Бога. Так какой же он, ваш Бог, — живой или мертвый? Ответьте, прошу вас».

Он был честным человеком и сказал: «Мне нужно подумать». В Оксфорде он защитил докторскую, посвященную философии Брэдли, вторую докторскую по трудам Шанкары он защитил в Бенаресе. Он считался лучшим знатоком учений этих философов. Он показал, что Брэдли на Западе, а Шанкара на Востоке пришли к одним и тем же умозаключениям. Но теперь он ответил: «Дайте подумать».

«Вы всю жизнь занимались теориями Брэдли и Шанкары, — сказал я. — Вы размышляли над идеей „абсолюта“, я ведь читал ваши работы. Я прочитал даже вашу неопубликованную диссертацию. Вы всю жизнь рассказываете об этом студентам. Неужели до сих пор никто не задал вам такой простой вопрос?»

«Нет, — признался он. — А сам я тоже об этом никогда не задумывался. Я не задумывался о том, что совершенное непременно должно быть мертвым, а живое — несовершенным. Мне это попросту не приходило в голову. Дайте мне время подумать».

«Думайте, сколько угодно, — сказал я. — Я подожду, сколько понадобится». И я ждал пять или шесть дней. Каждый день он входил в класс, здоровался, а я вставал и напоминал о своем вопросе.

Наконец он сказал: «Простите, но я не нашел решения. Оба возможных ответа выглядят неверными. Я не могу утверждать, что Бог несовершенен, но в то же время не могу говорить, что он мертв. Что до тебя, то ты навсегда завоевал мое уважение».

Он уговорил меня перебраться из общежития в его дом. «Нечего тебе делать в общежитии, — сказал он. — Переезжай, будешь жить у меня. Я могу многому у тебя научиться, потому что мне в голову никогда не приходил такой простой вопрос. Ты одним махом отнял у меня все докторские степени».

Я жил вместе с его семьей почти полгода, пока он не перешел в другой университет. Он хотел, чтобы я поехал туда вместе с ним, но наш замдекана был против. Он сказал: «Профессор Рой, вас я не могу удержать. Преподаватели приходят и уходят, но такого студента нам больше не найти. Я не позволю ему уйти из нашего университета — просто не выдам нужных справок. И в ваш новый университет напишу, что они не имеют права переманивать чужих студентов!»

Но доктор Рой все равно любил меня. Редчайший был случай — он каждый месяц приезжал, чтобы повидаться со мной, а нас разделяли почти двести миль. Но он все равно приезжал только ради того, чтобы увидеть меня. «Сейчас мне больше платят, — сказал как-то он, — и вообще условия там лучше, но по тебе я скучаю. Мои студенты кажутся мне полуживыми. Никто не задает вопросов, на которые невозможно дать ответ».

И я ответил: «Так уж у нас сложилось. Я называю настоящим вопросом только тот вопрос, на который нельзя ответить. Если на вопрос можно ответить, то какой в нем смысл?»

Я в ту пору носил индийские деревянные сандалии. Санньясины носили их издавна, еще десять тысяч лет назад, а то и больше. Деревянные сандалии... Дело в том, что санньясины не признают кожи — ее снимают с животных, а для этого их нужно убивать, причем убивать именно ради кожи. К тому же выше всего ценится кожа новорожденных детенышей. Санньясины отказывались соучаствовать в этом и носили деревянные сандалии. Одна беда: они здорово гремят, шаги слышно за добрых полмили. А когда идешь по асфальтовой дороге или плиточному полу университета... весь университет знает, что ты вошел внутрь. Так и получалось: весь университет был в курсе, что я появился или ухожу. Для этого не нужно было видеть меня самого, хватало и грохота сандалий...

В первый день занятий я пришел на урок философии и впервые увидел доктора Саксену. Я питал подлинную любовь и уважение лишь к нескольким преподавателям, а самыми любимыми у меня были доктор Саксена и доктор Рой. Я любил их, потому что они никогда не относились ко мне как к студенту.

Когда я, громыхая своими деревянными сандалиями, вошел в класс доктора Саксены, он, казалось, был просто изумлен. Он посмотрел на мою обувь и спросил: «Почему вы носите деревянные сандалии? Они ведь жутко гремят». «Чтобы сознание не уснуло», — ответил я.

«Сознание? — переспросил он. — А какими еще способами вы мешаете своему сознанию уснуть?»

«Я стараюсь делать это круглые сутки всеми доступными средствами: я хожу, сижу, ем, даже сплю. Хотите верьте, хотите нет, но мне совсем недавно удалось сохранить сознание даже во сне».

«Все остальные свободны, — заявил доктор, — а вас прошу зайти в мой кабинет». Студенты группы решили, что я в первый же день учебы нарвался на неприятности. Доктор проводил меня в свой кабинет и снял с полки докторскую диссертацию, которую он написал за тридцать лет до того. Диссертация была посвящена сознанию. «Бери, — сказал он. — Ее опубликовали на английском, и многие в Индии просили разрешения перевести работу на хинди — а это были ученые известные, они блестяще знали оба языка. Но я никому этого не дозволил, потому что вопрос тут не в знании языка. Я искал человека, который понимает, что такое сознание. И я вижу — по твоим глазам, по твоему лицу, по твоему ответу, — что ты сможешь перевести эту работу».

"Трудно будет, — признался я, — потому что в английском я не силен, да и хинди знаю не в совершенстве. На хинди говорит моя мать, но я его знаю лишь на уровне понимания. Знаете ведь, как это бывает... Мать говорит, отец слушает, а ребенок учится. Так и я учил хинди.

Мой отец — человек молчаливый. Мать говорит, он слушает — а я учу язык. Это просто родной язык. Тонкостей я не знаю. Хинди как предмет изучения меня никогда не интересовал. Английский я знаю постольку поскольку, моего уровня достаточно для так называемых экзаменов. Но перевести книгу, тем более докторскую диссертацию... И вы готовы отдать ее простому студенту?"

«Не бойся, — сказал он. — Я знаю, что у тебя получится».

«Ну, если вы мне доверяете... Я сделаю все, что могу, — сказал я. — Но я должен кое о чем предупредить. Если я увижу в тексте какую-то ошибку, то обязательно сделаю редакторскую сноску, и эти правки нужно будет учесть. Если я увижу, что чего-то не хватает, я тоже добавлю сноску с точной ссылкой».

«Согласен, — сказал он. — Мне известно, что там много чего упущено. Но я все равно удивлен. Вы еще не заглядывали в работу, даже не открыли книгу. Почему вы решили, что там чего-то не хватает?»

«Понял, глядя на вас, — пояснил я. — Вы, едва познакомившись со мной, поняли, что я могу перевести вашу работу. А я, доктор Саксена, прекрасно вижу, что вы не могли написать ее безупречно!»

Эти слова так ему понравились, что позже он всем об этом рассказывал! Скоро содержание нашей беседы было известно всему университету. Я перевел его работу за время двухмесячных каникул. И я добавил редакторскую правку. Когда я принес ему перевод, у него слезы на глаза навернулись. «Я прекрасно понимал, что здесь что-то упущено, но не мог сообразить, что именно, — признался он. — Дело в том, что я не практик. Я просто попытался собрать все сведения о сознании, какие встречаются в восточных текстах. Я собрал их, а потом принялся сортировать. Эту диссертацию я писал целых семь лет». И он действительно проделал великолепную научную работу. Великолепную — но сугубо научную! «Это наука, но она не имеет ничего общего с медитацией, — сказал я. — Вот это, собственно, и указано в моих правках: труд написан теоретиком, незнакомым с самой медитацией».

Он пролистал перевод и сказал: «Если бы ты был в ученом совете, я никогда не защитил бы диссертацию! Ты заметил именно те места, где у меня возникали сомнения, но те идиоты, которые присудили мне ученую степень, ничего даже не заподозрили. Наоборот, они меня страшно хвалили!»

Он много лет преподавал в Америке, и эта работа была фундаментальным трудом, символом его научного авторитета. Никто никогда ее не критиковал, никто не замечал неувязок. И я спросил его: «Что вы будете делать с переводом?»

«Опубликовать его я не могу, — ответил он. — Я наконец-то нашел переводчика, но ты, скорее экзаменатор, а не переводчик! Я получил перевод, но не могу его опубликовать. Твои примечания и редакторские правки... Они погубят мою репутацию. Но я целиком и полностью с тобой согласен. Вообще говоря, — добавил он, — если бы это было в моей власти, я присвоил бы тебе докторскую степень только за эти правки, потому что ты нашел именно те ошибки, какие смог бы обнаружить только настоящий практик медитации. Тот, кто никогда не медитировал, ничего бы не заметил».

Итак, всю жизнь, с самого детства, меня волновало только это: я никогда не допускал, чтобы мне навязали нечто неразумное, я боролся с любой глупостью, невзирая на последствия, я стремился быть рациональным, логичным до конца. Но это была лишь внешняя сторона моей жизни, она касалась тех, кто был вокруг. Другая сторона была глубоко личной, моей собственной: я добивался все большего уровня осознанности, потому что не хотел быть чистым интеллектуалом.

Сейчас я вспомнил одного из наших руководителей, всемирно известного историка. Он почти двадцать лет был профессором истории Оксфорда, а потом вернулся в Индию. Эту знаменитость мировой величины выбрали заместителем ректора нашего университета. Человек был прекрасный, с чудесным характером и невероятно обширными познаниями. Помимо учености, он обладал глубокой проницательностью.

По стечению обстоятельств, тот день, когда он стал заместителем ректора, был днем рождения Гаутамы Будды. Это весьма знаменательная дата, потому что Будда не только родился в этот день, но и достиг просветления, а позже ушел из этого мира. Одна и та же дата: день рождения, день просветления и день смерти.

Весь университет собрался, чтобы послушать, как новый руководитель университета будет говорить о Гаутаме Будде. А он был великий историк, написал о Будде несколько книг и говорил очень проникновенно. Со слезами на глазах он заявил: «Я всегда чувствовал, что если бы жил во времена Гаутамы Будды, то ни на миг не отошел бы от его ног».

По своему обыкновению, я встал и предложил: «Советую вам забрать свои слова обратно».

«Почему это?» — поразился он.

«Потому что это вранье, — пояснил я. — Вы ведь жили во времена Рамана Махарши — а он был не менее велик, он тоже обрел просветление, — но, насколько мне известно, вы ни разу с ним не встречались. Кого вы хотите обмануть? Вы и к Гаутаме Будде тоже не пришли бы. Достаньте-ка платок, ваши слезы — крокодиловы. Вы просто ученый и ничего не смыслите ни в просветлении, ни в таких людях, как Будда».

В аудитории наступила полная тишина. Мои преподаватели испугались, что меня вышвырнут из университета. Они все время этого боялись. Они любили меня и хотели, чтобы я продолжал учиться, но я вечно создавал такие тягостные, неловкие ситуации... и никто не знал, что делать, как растопить воцарившееся ледяное молчание. Несколько секунд безмолвия, казалось, растянулись на целые часы. А новый заместитель ректора стоял на виду у всех... Но человек он оказался замечательный. Он вытер слезы и попросил у всех прощения. Он сказал, что, возможно, погорячился. А позже пригласил меня к себе в гости, чтобы обсудить случай подробнее.

Но тогда, перед лицом всего университета, он сказал: «Ты прав, я вряд ли пошел бы к Гаутаме Будде. Я это знаю. Я сам не понимал, что говорю, меня переполняли эмоции, меня просто понесло. Да, я не встречался с ныне покойным Раманой Махарши, хотя мог бы, я ведь не раз оказывался недалеко от его дома. Я читал лекции в Мадрасском университете, а оттуда до Махарши было рукой подать, он жил в Аруначале. Мне друзья говорили: „Ты непременно должен познакомиться с этим человеком“, а я почему-то тянул, чего-то ждал, пока Махарши не умер».

Собравшиеся не верили своим ушам. Преподаватели онемели от изумления. Но честность этого человека всех покорила. Мое уважение к нему тоже невероятно возросло, и мы стали друзьями. Он был стар, ему было тогда шестьдесят восемь лет, а мне всего двадцать четыре, но это не помешало нашей дружбе. И в общении со мной он ни разу и виду не подал, что он — великий ученый, заместитель ректора и годится мне в дедушки.

Он, наоборот, часто говорил: «До сих пор не понимаю, что случилось в тот день. Я ведь не такой уж скромный и терпеливый. Двадцать лет преподавания в Оксфорде, лекции по всему миру — это сделало меня весьма заносчивым. Но ты одним махом разрушил мое самолюбие. И я буду благодарен тебе за это до конца жизни. Если бы ты не встал и не сказал то, что сказал, я так бы и верил, что действительно примкнул бы к числу учеников Будды. Но теперь... знаешь, если ты посоветуешь кого-то, я готов сидеть у ног этого человека и слушать его речи».

«Тогда садитесь и слушайте», — сказал я.

«Что?!» — воскликнул он.

«Посмотрите на меня. Забудьте о моем возрасте. Просто сядьте рядом и слушайте», — повторил я. Вы не поверите, но этот старик сел и выслушал все, что я собирался сказать. Мало кто обладает таким мужеством и такой честностью!

После этого он частенько приходил ко мне в общежитие. Все удивлялись, спрашивали: «Что происходит?» Я ведь так его опозорил! Но он приходил ко мне и меня в гости часто звал, мы садились рядом, и он просил: «Говори что угодно, я хочу слушать. Всю жизнь слушали меня, я уже разучился слушать других. К тому же ты говоришь о том, о чем я ничего не знаю». И он слушал меня так, как ученик слушает Учителя.

Преподаватели тоже ничего не понимали. «Чем ты зачаровал старика? — спрашивали они. — Он что, из ума выжил? В чем тут секрет? Нам, чтобы встретиться с ним, приходится записываться на прием и терпеливо ждать назначенного часа. А к тебе он приходит просто так. Больше того, он молчит и слушает. Что с ним произошло?»

«То же, что и с вами, — пояснял я, — но вы не так сообразительны, не так восприимчивы, не так разумны, как этот старик. Он — редкое исключение».