"Шамиль Ракипов. О чем грустят кипарисы " - читать интересную книгу автора

Немецкий офицер, двое румын. У немца в руке палка с белой тряпкой. Все с
автоматами.
Амосова вынула пистолет: "Стой!" Парламентеры остановились. Серафима
говорит: "Никулина, Данилова, со мной. Остальным укрыться за колесами,
приготовить оружие". Пошли. Остановились в трех шагах от парламентеров.
Амосова что-то сказала им через Нину Данилову, она знает немецкий. Офицер
бросил автомат к ногам Амосовой, румыны тоже.
- Как в кино, - вставила Хиваз.
- Точно. Дальше еще интереснее. Немец повернулся кругом и ушел. Мы
вскочили. Серафима машет рукой - не подходить! Глядим, офицер выводит из-за
холма человек двадцать. Троих, раненых, ведут под руки. Все обросшие, худые,
оборванные, как бродяги. А наша Амосова - как Афина Паллада, шлем на
затылке, локоны вьются. Подходят к ней вояки, кладут к ногам автоматы, ножи.
Вот такую груду навалили! - Лейла протянула руку. - Безоговорочная
капитуляция!
Серафима позвала нас, подошли, смотрим во все глаза. Раненые прилегли в
сторонке, остальные сбились в кучу, сели. Настороженные, жалкие. Первые наши
пленные. Собственные. Нина Худякова вынула из кармана яблоко, аккуратно
разрезала трофейным ножом на три части, подошла к раненым, говорит: "Ешьте,
поправляйтесь." Они залопотали: "Рус мадам, рус мадам..." Один стал есть
яблоко и заплакал. У нас сухой паек, хлеб и сыр, столовая отстала. Все им
отдали. Они сразу повеселели, мигом все слопали. Серафима говорит Нине:
"Скажи, пусть помогут выкатить самолеты на дорогу". Выкатили. Думаем, что
она дальше будет с ними делать. Отправлять на самолетах в тыл? Время
тратить, горючее... Приказала построиться в колонну, указала рукой в сторону
Керчи: шагом марш. Избавились. Прилетела Бершанская и - на новый аэродром.
Прилетаем, глазам не верим. Целехонькая деревня! Как будто война ее
стороной обошла. Называется Карловка. Кругом белые горы, цветущие, тоже
белые сады. Жители к нам - с хлебом-солью. Оказывается, этот район
контролировали партизаны. Незадолго до нашего появления захватили большой
немецкий обоз с продовольствием. Растащили нас по домам, как самых дорогих
гостей.
Мы знали, что вы здесь, без горючего, из штаба сообщили. Мы с Руфой
видели, какую иллюминацию вы устроили в Ялте, поздравляю!
- Бабы и есть бабы, - проворчал дежурный. - Я в том смысле, что
жалостливые вы чересчур. Последний кусок хлеба пленному немцу готовы отдать.
- А что же, глядеть, как он умирает с голоду? - спросила я. - Или от
ран?
- Почему глядеть? Кто же их теперь кормить и лечить будет, если не мы.
Но жалеть их всех без разбору тоже не дело, пережалеть можно. В плен
сдаются, чтобы шкуру свою спасти, и те фашисты отпетые, бестии, которые и не
воевали вовсе, а над пленными глумились, наших парней и девок в Германию
угоняли, как скот, насильничали, безоружных людей хватали и вешали, детишек
живьем в землю закапывали, газами их душили. Таких не жалеть надо, а карать
беспощадно. И Гитлера, придет время, похлебкой кормить будем и лечить его
будем, чтобы не подох раньше времени, до приговора, до того, как петлю ему
на шею накинем.
- А как их отличишь, этих бестий? - спросила Лейла. - У них на лбу не
написано. Значит, ко всем пленным надо относиться одинаково, по-человечески.
Лучше пережалеть, чем недожалеть. А потом специальные комиссии разберутся,