"Феликс Рахлин. Грудь четвертого человека " - читать интересную книгу автора

"несерьезного" обменщика, который приходил к нам по объявлению.
Вся подлейшая взяткодательская цепочка мгновенно стала мне ясна: этот
лейтенант, помогающий ему майор, "заботливый" управдом... И - я сам, от
которого все они зависели (или, все же, я - от них?)
Наверное, призвать меня было - хотя и нельзя, но все-таки можно. За мое
согласие прописать лейтенанта они готовы были бы рискнуть - и
"не заметить" пятно в моей анкете. Разумеется, управдом рассчитывал на
хорошие комиссионные. Но я не оправдал надежд... Теперь Охапкин произвел еще
одну - последнюю! - попытку. Отпетый грубиян и матерщинник, он на этот раз
был мягок и сердечен.
- Познакомься: лейтенант Иванов.
Иванов, как две капли воды похожий на любого представителя этой могучей
фамилии, с энтузиазмом и симпатией пожал мне руку.
- Знаешь, Рахлин, мы с тобой хотим поговорить по-хорошему, - мягко и
проникновенно сказал Охапкин. - Все равно ведь мы тебя рано или поздно
призовем. И ты все равно потеряешь комнату. Там, удастся или не удастся тебе
сдать на младшего лейтенанта и досрочно уволиться в запас - это б-о-о-льшой
вопрос. Но даже если удастся - в два года со дня призыва ты не уложишься, и
комнату у тебя заберут.
Так почему бы не договориться? Вот -*он* (Охапкин кивнул в сторону
Иванова) - он тебе неплохо заплатит, так ведь хоть деньги у тебя будут,
когда вернешься. Ты знаешь, как он мучается? Каждый день встает ни свет ни
заря, по полтора-два часа трясется в трамвае в каждый конец, в вагоне -
давка, на остановке ждать приходится подолгу: летом - в жару, зимой - в
мороз трескучий, а у него - семья, ребенок маленький...
Мне предлагалось пожалеть Иванова и продать ему право жить в
государственной комнате. Но - судите меня, люди! - я остался глух и жесток к
чужой беде.
Нет! - ответил я своим сердечным друзьям. - Пойти на такое не могу. А
вдруг, только лишь уеду, вернутся мои родители? Пока что им есть где
поселиться, а ведь вы, товарищ лейтенант, их к себе не впустите...
Не впустит. Крыть им было нечем. Охапкин вздохнул - и молча вернул мне
паспорт и приписное свидетельство, пришлепнув еще один штампик "До
особого..." Видно, за "просто так" он закрыть глаза на мое "пятно" не
решился. Я вновь получил возможность продолжить учебу в институте.

Но вся история сильно напугала и меня, и моих родственников, меня
опекавших. Чувствовалось: моя учеба - под угрозой. На вечернем отделении
пединститута мне оставалось учиться еще два года. Вот если бы перевестись на
дневное отделение... Там дают отсрочку от призыва.
Раньше, в сталинские времена, моя тетя Тамара, сестра-двойняшка моего
отца, не решалась за меня хлопотать, так как это могло бы дискредитировать
ее мужа - видного вузовского деятеля. Но что-то уже явственно щелкнуло,
треснуло в советской машине страха, что-то неуловимо переменилось, и тетушка
сама вызвалась помочь. Она быстро договорилась со старым приятелем -
заместителем директора нашего института, о моем переводе на стационар.
Преодолев чисто академические трудности ( мне пришлось досдать восемь
экзаменов и срочно пройти две педагогические практики, чтобы преодолеть
разницу в учебных планах), я сэкономил год и успел окончить институт перед
уходом в армию.