"Петр Проскурин. Имя твое ("Любовь земная" #2)" - читать интересную книгу автора

одолевало, и она забивалась все дальше и дальше в глушь, больше всего
опасаясь кого-нибудь встретить...
С наслаждением ступая босыми ногами в мягкой, шелковистой траве и
стараясь не задевать ромашки, Аленка шла цветущей, сверкающей поляной; для
нее сейчас не было ни мужа, ни родных, вообще не было людей, была лишь одна
она и лес - чуткий, добрый, сказочный, беспредельный, способный вместить в
себя все, от начала до конца. И мыслей у нее, и желаний, кроме
одного-единственного, всепоглощающего желания иметь ребенка, никаких не
было, ей лишь хотелось чего-то необычного, может быть, сорвать с себя всю
одежду, броситься в свежую, прохладную реку, зарыться лицом в обрызганные
росой ромашки. Ей вспомнились полузабытые рассказы бабушки Авдотьи, как на
зорях, распустив волосы, ведьмы собирают росу в ведра, приманивая к своим
коровам и отнимая у чужих молоко. Что ж такого, сказала она себе, ведьмам и
не такое позволено.
Все с тем же озорным чувством она смутно припомнила, как еще бабка
Авдотья рассказывала своим подругам, таким же старухам, таинственно
оглядываясь на притихшую с книжкой внучку и понижая голос, что молодые
мужики и бабы, которые непременно хотят родить сына, ходят под троицын день
на Чертов курган и купаются там в росе... Аленке ясно послышался
пришепетывающий говорок бабки Авдотьи, рассказывающей про загадочный Чертов
курган в ночь под троицу и купающихся в росе мужиков и баб. Томительный жар
прихлынул, разгорелся во всем теле от этого странного, первобытного желания
сорвать с себя одежду и поваляться на росной, прохладной траве. Птицы были
не в счет; хрустальная, прозрачная тишина заполняла мир; березы свесились в
зеленых, ниспадающих с них потоках листвы до самой земли. От этой немыслимой
тишины и согласности, что жила вокруг нее, в душе родился первый слабый
отзвук, первое ответное движение. Чувство это крепло, и вот уже какое-то
далекое, все усиливающееся журчание не то лесного ручья, не то просто
знакомой мелодии зазвучало в ней. "Да что же это я? - не то подумала, не то
вслух спросила она. - Что же это я счастья выпрашиваю? Видеть все это...
знать все... можно лицом прижаться к мокрым листьям... броситься в росу, -
захлестывало Аленку все то же ошалелое буйство, - поваляться... да это же
дерзость - еще чего-то просить... Как хорошо... Грешно, грешно ждать от
жизни еще чего-то, от этого даже как-то перед собой стыдно, от войны
осталась цела, муж есть, мать с отцом живы, вот стану врачом, буду лечить,
помогать людям, чего же еще? Чего?"
Слова, которыми она пыталась вразумить себя, захлебывались, тонули в
хаосе самых противоречивых, переполнявших душу чувств, обжигающая волна
несла ее по самому гребню.
"Так что же я такое и зачем я, если я ничего не могу понять и даже не
знаю, чего хочу и почему я такая? - снова спросила себя Аленка. - Да, у меня
есть все, что нужно... муж есть, люди вокруг есть... но отчего мне так
страшно сейчас? Значит, все, что есть у меня, никакое не счастье... Почему
мне так страшно? Господи, дай мне ребенка... маленького, беспомощного
малыша... Господи, дай..."
Не доходя до стены берез, она остановилась, пораженная мыслью, что
кружила на одном месте и, оказывается, не сдвинулась ни на шаг. Трава у края
поляны поднималась все выше, доставала ей теперь до груди; солнце
только-только показалось в небе, выплыло из-за далекого горизонта, и вершины
берез, пронизанные его первыми, острыми, стремительными лучами, словно в