"Вадим Прокофьев. Желябов ("Жизнь замечательных людей" #299) " - читать интересную книгу автора

его спорах с тетушкой.
А спорили часто. Андрей воздерживался от диспутов на религиозные темы,
однажды заметив, как болезненно реагирует на это Анна Васильевна. Он уважал
в людях искренность и убежденность. В церковь не ходил, но не мешал
воспитанникам, хотя те брели за теткой с кислыми минами.
Когда же разговор заходил о литературе, истории, Желябов не знал
компромиссов. Барышни восхищались Пушкиным, пересыпая восторженные
междометия цитатами. Андрей недолюбливал поэта, он считал его "слишком
художником", хотя для "Сказки о рыбаке", "Капитанской дочки" и, конечно,
"Послания Чаадаеву", "Кинжала" делал исключение.
Зато Лермонтова Андрей боготворил. Особенно "Песню про купца
Калашникова" и "Мцыри". В разговорах Желябов любил вставить фразы из "Героя
нашего времени", а иногда, следуя печоринским заветам, интриговал барышень.
Хотя доктор Вернер импонировал Андрею больше.
Из соседних деревень до Горок докатывались тревожные вести. То в
Троицком крестьяне отказались платить выкупные платежи и на миру порешили не
ходить на барщину, то рядышком в Бублевищине запылала помещичья усадьба.
Топоркин негодовал, честил всех крестьян "канальями", "душегубами",
призывал проклятья на голову "освободителя". Андрей день 19 февраля называл
"светлым воскресеньем новой Руси" и крестьян в обиду не давал.
Не раз долетали с полей протяжные песни жнецов. Без слов, одной
жалобной мелодией они нагоняли тоску. Желябов бродил по деревням, записывал
сказы о Пугачеве, срисовывал узоры полотенец и деревянных коньков. Его
подопечные не отставали.
Незаметно они втянулись в чтение и теперь часами просиживали над томами
русской истории, читали вслух Гоголя, делали переводы из Гейне. Андрей
открыл им Белинского, декабристов, петрашевцев. Новый мир образов, мыслей,
чувств захватил юношей.
Не без гордости вслушивался Желябов в рассуждения братьев. В их словах
он находил свои мысли. С каким негодованием говорили эти барчуки о надутом
чванстве чиновников, пышном невежестве велико-светских франтов, с каким
трепетом произносили имена Дантона, Демулена, Сен-Жюста!
Это лето много принесло и Андрею. Он поверил в себя, в свое умение
заражать людей любовью или ненавистью, поверил в слово, способное окрылить
человека.
Расставались со слезами. Тетушка плакала не таясь, дядя сопел и
бормотал в нос:
- Так-то-с, молодой человек, значит, уезжаете?!

* * *

Одесса приветствовала Андрея всполошенным хором кающихся интеллигентов.
Сначала Желябов никак не мог разобраться, что стряслось с его товарищами. В
кухмистерской оратор сменял оратора, каждый бил себя в грудь, но пойди
пойми, чего им хочется - "конституции или севрюжатины под хреном"? И только
бесконечное повторение имени Лаврова давало путеводную нить, с помощью
которой Андрей, наконец, выбрался из лабиринта путаных фраз и патетических
всхлипываний.
Новый моральный кодекс Лаврова, освобождение личности от пут
патриархальщины, разумный инстинкт, управляющий историей. Это будоражило