"Валерий Привалихин. Золотой мираж (приключ.роман)" - читать интересную книгу автора

просторного, тонувшего в неубранных сугробах двора бывшего собственного
дома на площадь, остановился. Совсем близко, саженях в двадцати пяти,
белокаменная громада кафедрального собора святой Троицы туманилась в
морозном белесом воздухе. Купола и кресты храма призрачно позолотой
проступали сквозь дымку. Сколько он помнил себя, всегда в пору снегопадов
дорожки к храму были расчищены, выметены; торцовка их либо глянцевито
обнаженно сверкала, либо мягко пушилась молодым инеем. Теперь снежная
целина расстилалась вкруг собора. Ни тропки, ни даже следов хотя бы одного
человека не вело к собору.
- Закрыли. Дров не дают на топку. И службу вести некому, - упреждая
возможный вопрос, сказал спутник, бывший доверенный бакалейно-винного
магазина Пантелеймон Гаврилович Головачев.
Было у Шагалова побуждение подойти к храму - столько раз в долгой отлучке
снился себе молящимся в "его стенах! - он даже сделал вперед шага три, но,
заметив на шпиле здания казначейства по правую руку ел храма красное
полотнище, передумал. Чужое, чужое все - и дом, и казначейство, и храм.
- Губкрестком теперь у них, - назвал Головачев бывшему своему хозяину
учреждение, которое разместилось в здании, где так еще недавно - так давно!
- обменивали валюту, выдавали векселя и купчие...
- Губкрестком, - медленно повторил Шагалов.
- Да, Петр Иннокентьевич, - подтвердил Головачев и продолжал прерванный
рассказ о том, как описывали шагаловское имущество:
- Трое их было в реквизиционной комиссии. Жиденок у них заправлял -
верткий, маленький такой, в тужурке. Сперва как будто ладили. А как дошли
до сундука, где шуба соболья, вазы китайские и пистолеты кремневые,
коллекция ваша, - разлад у них пошел. Еврейчик хотел шубу себе забрать,
второй член комиссии, тоже замухрышка мужичок, прикладом двинул еврейчика.
Он взвизгнул, кричал, что будет жаловаться самому товарищу Михленсону, и
звал в свидетели третьего... А потом поладили, куда-то все вещи возили,
несколько раз списки переиначивали. И ни шубы, ни пистолетов, ни белья
постельного, ни монет старинных, какие вы на Ирбитской ярмарке не однажды
выменивали- все исчезло... Мне только дуло под нос, когда я ихнему
начальству докладывал, что целый сундук добра из списка выпал...
Он слушал, а в памяти всплывал день отъезда, студеный ноябрьский день.
Ровно полдюжины сундуков с домашним имуществом, обитых кованым листовым
железом, были приготовлены к погрузке. Запряженные в сани низкорослые
лошади-"нарымки" стояли посреди двора. Оставалось отдать распоряжение- и
прислуга, конюхи приступили бы к перетаскиванию сундуков на сани. Он уже
готов был приказать, как вдруг появился генерал Анатолий Николаевич
Пепеляев. Последние недели генерал квартировал у него, занимая три лучшие
комнаты с видом на Миллионную улицу и на Соборную площадь. Молодой,
неполных тридцати лет генерал, крепко уже бивший большевиков на Урале и тем
прославившийся, тоже снимался с места, уезжал на восток ввиду прорыва
фронта и приближения красных. И специально для Пепеляева и для его свиты
приготовленные лошади тоже стояли в купеческом дворе. Одетый в шинель до
пят, в папахе, генерал, увидев упакованные сундуки, от души рассмеялся,
приближаясь к Шагалову и его супруге: "Петр Иннокентьевич, Анна
Филаретовиа, уж не насовсем ли собираетесь? Оставьте свой скарб на месте,
целее будет. Право слово, недели не пройдет, вернемся". С такой
убежденностью прозвучало, и так желалось верить: вернутся, отъезд очень