"Анатолий Приставкин. Долина смертной тени" - читать интересную книгу автора

решать дела о помиловании: "Поймите и простите, но я не могу быть Богом!"
Понятно, и я сопротивлялся до последнего, как та пойманная на крючок
рыба. Но отступился, решив пожертвовать частью своей жизни, которой, исходя
из моего возраста, не так уж много и осталось.
И она, наверное, стоит чего-то, если есть еще возможность что-то
написать, а может, издать, сохраняя при этом, насколько в наше время
возможно, спокойное, не говорю созерцательное, состояние души.
Тихий уютный домик, расположенный вдали от шума и толпы, где можно было
бы дописывать при свечах свой незаконченный роман, рядом с любимой
женщиной, - об этом я уже не мечтаю.
Но и не помойка же, не человеческие отбросы, не грязища, заполнившая
наш мир выше авгиевых конюшен, которые придется расчищать изо дня в день,
без всякой надежды, что это удастся сделать, и без единого слова
благодарности от своих сограждан, от общества и от самих несчастных.
Разве что колючую проволоку вместо букета поднесут!
"Иди, иди, торопись, милуй своих насильников!" - бросил мне на прощание
известный сказочник, когда я заспешил домой, чтобы успеть прочесть за
воскресный вечер новую пачку уголовных дел.
Полагаю, что и Президент, подписывая бумагу о моем назначении, в том
далеком девяносто втором году, вряд ли догадывался о жертве, которую каждый
из нас, из тех, кто пошел со мной вместе, принес на алтарь безнадежного
дела.
Да мы и сами, если честно, до конца не понимали, что затеваем. Хотя,
конечно, помнили, что:
"... У атамана была булава, а у Ивана была голова, Атаман рисковал
булавой, а Иван рисковал головой" - это из стихов
Николая Панченко.
Но вот еще о нас.
"Земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу, Утратив
правый путь во тьме долины. Каков он был, о как произнесу, Тот дикий лес,
дремучий и грозящий, Чей давний ужас в памяти несу! Так горек он, что смерть
едва ль не слаще. Но благо в нем обретши навсегда, Скажу про все, что видел
в этой чаще. Не помню сам, как я вошел туда..."
(Данте Алигьери. Божественная комедия).
...И я тоже не помню, как вошел туда.
Эта моя странная книга возникла не как запланированный и обусловленный
материалом замысел, а как попытка убавить, притушить острую боль.
"Поплачься, милая, - говаривали в старину, - легче на душе станет..."
Я бы мог, наверное, с чистой совестью обозначить так свой жанр: ПЛАЧ ПО
РОССИИ.
В первых, наскоро набросанных страничках не было поначалу даже каких-то
нужных слов... Лишь некое чувство непоправимой беды, которая вошла в нашу
жизнь, мою и моих друзей, и которую не выразить, не вытравить, не изжить,
даже если бы чудом удалось все это разом оборвать и вернуться в свое почти
безмятежное, теперь я могу оценить, прошлое. Да ведь выдернули, почти силой
выдернули из той теплой, привольной речки!
Моя книга не только о заключенных. О тех, кто сидит в камерах
смертников. Она обо всех нас. О каждом, кто причастен к этой криминальной
зоне, которая зовется Россия.
И книгу эту действительно создал народ (большая часть ее - документы),