"Собиратель чемоданов" - читать интересную книгу автора (Ляшенко Ольга Валентиновна)

Книга XIX. (3-я Судей)

1. — И что же теперь ему грозит? — спросил Упендра, прихлебывая чай.

— Трудно сказать. До него пока еще дело не дошло. Пока разбираются с Учителем. И думаю, это надолго.

— Так много улик?

— Дело не в уликах. Улик-то как раз пока и нет. Какие-то намеки, случайные совпадения. Но ведет он себя странно. То вдруг заснет, а то отвечает невпопад. Что у него ни спросят, он в ответ только излагает свое учение, а по делу — ни слова.

— Что ж там у вас за судья?! Кузьмич бы такого не допустил, живо бы призвал к порядку!

— Да и Соломоныч его не раз призывал. А он в ответ знаешь что говорит? Я, говорит, отвечаю согласно данной присяге.

— При чем здесь присяга?!

— При том, что присяга теперь новая. Как мне объяснил Чемодаса…

— Так его уже отпустили?

— Да нет. Другой Чемодаса, его тезка, а мой адвокат. Я ведь не могу присутствовать на всех заседаниях, у меня работа. Тем более, что я болел, теперь надо наверстывать. Приходится задерживаться… — Дмитрий Васильевич вдруг почему-то смутился.

— Понятно. Я всегда говорил, что Чемодаса плохо кончит, — сказал Упендра. — Хоть убей не понимаю, как так можно! Ни с того ни с сего вступить в секту, да еще с религиозным уклоном. И это в наше-то время, когда наука шагает семимильными шагами! Когда на все вопросы можно дать рациональный ответ. Мы с Мариной просто не успеваем отслеживать. У нас телевизор не выключается, спим по очереди, чтобы ничего не пропустить! Представляешь, уже изобрели такой материал, который пропускает влагу только в одну сторону. Туда впускает, а обратно — фигушки! Как ты его ни жми, хоть под пресс клади, а вся влага остается внутри и превращается в гель. Единственное, что меня удивляет — как только еще никто не додумался найти этому разумное применение. Например, в мелиорации. Вот подожду еще два дня, и, если никто меня не опередит, сделаю научное сообщение. Пускай этим поверхностным ученым будет стыдно, что не они, а я, далекий от точных наук гуманитарий, это придумал. Ты только представь, сколько заболоченных площадей можно вернуть в сельскохозяйственный оборот… И кстати, о Чемоданах. Насколько я слышал, там ведь сейчас тоже какие-то проблемы с повышенной влажностью?

— Там произошло сильное наводнение, — терпеливо, уже в который раз, повторил Коллекционер. — И в этом обвиняют Чемодасу.

Упендра громко рассмеялся.

— Ты, я вижу, тоже заразился этим бредом. Чтобы один человек устроил стихийное бедствие? Да быть такого не может! Он что, Господь Бог? Тем более — Чемодаса, уж я-то его знаю. Если он когда и делал что-то путное, так только с моей подачи… Да. Как же его угораздило так вляпаться?

— Уж не знаю. Он, похоже, и сам ничего не понимает. Стоит как пришибленный. Тем не менее, уже четверо свидетелей показали, что видели, как он рыл какие-то то ли ямы, то ли скважины, одну на центральной площади, прямо перед судом, а другую за углом, в укромном месте. А потом эти скважины вдруг ни с того ни с сего зафонтанировали.

— Ну, это сказки!

2. — Сказки — не сказки, а народу погибло немало, не говоря уж об имуществе. Да и жить там после потопа стало практически невозможно. Почему, собственно, и был принят закон о свободном выходе. Не веришь — приди посмотри: все поголовно больны.

— Предлагаешь мне идти смотреть на психов? Нет уж, уволь.

— Да я не в том смысле! Горло у всех болит. И шея. Не то ангина, не то остеохондроз, а может, и то и другое сразу. Чемодаса говорит, глотать больно и голову поворачивать.

— Что? Голову поворачивать? — засмеялся Упендра. — Да он знаешь, когда последний раз ее поворачивал?

— Я не о том Чемодасе, а о своем адвокате! — Коллекционер уже начал терять терпение.

— А, так он у тебя тоже Чемодаса? Однофамилец, что ли?

— Ну, да! Я же тебе сразу сказал. Он говорит, что не успели они выйти из Чемоданов, как тут же началась эпидемия: у всех повально заболело горло. И шея тоже. А раньше горловых и шейных болезней в Чемоданах не было.

— Естественно, чему там болеть? Это же роговица… Что-то это все подозрительно. Надо бы действительно сходить самому посмотреть. Так, говоришь, внутри уже никого не осталось?

3. — Остались одни староверы. Около двух тысяч, примерно треть населения.

— Староверы? Никогда о таких не слыхал. Что это еще за вера такая?

— Вера у них, насколько я слышал, очень простая, да и люди они примитивные. Продолжают, вопреки очевидности, исповедовать неприкосновенность Последнего Чемодана и пытаются жить по-старому — вот и вся их вера. А культ — так просто варварский: каждый вечер собираются на центральной площади, публично сжигают Конституцию — и расходятся по домам.

— А что в этом варварского? Хотят — и сжигают, это их конституционное право, — сказал Упендра. — Тем более, она все равно уже не действует.

— Почему же? Конституцию пока никто не отменял. Да и дело не в самой Конституция, а в поправках. По крайней мере, мне так объяснил Чемодаса. Еще в самых первых поправках говорилось, что в отдельных, исключительных случаях можно временно вскрывать Последний Чемодан. Они принимались давным-давно, ты, наверное, не помнишь.

4. — Как же не помню? Еще как помню! Это как раз при мне и было. И между прочим, я уже тогда предупреждал, что к добру эти поправки не приведут, что они сами же от них и пострадают, еще больше, чем я. Но разве меня слушали? Все как с ума посходили. Бродили с транспарантами, страшно было на улицу выйти. В конце концов, когда мне зачитали окончательный приговор, я подумал: может, это и к лучшему, что выдворяют. Все что я мог, я для них сделал, а дальше — пускай получат то, что заслужили. В конце концов, каждый народ получает то, что заслужил, разве не так? Не могу же я всю жизнь с ними возиться, как нянька? Чем остальное человечество хуже? Даже насекомые — и те не хуже. По крайней мере, ты им говоришь, а они тебя слушают… Да. Так что ты теперь собираешься с ними делать?

— С кем? С тараканами?

5. — Да при чем здесь тараканы? Со всей этой уймой народа! Со всеми этими недоумками, олухами, бездельниками, которые не сумели сохранить свою естественную среду обитания, данную им от природы, и выперлись сюда, чтобы и здесь точно так же гадить, вредить и пакостить, как у себя в чемоданах, только теперь уже в глобальных масштабах. Ты меня просто удивляешь! Нет, чувствую, нам с Мариной надо собирать вещички и сматываться из этой квартиры, а еще лучше — из страны. Пока не поздно. Неужели ты не понимаешь, чем все это может обернуться? Тем более, сам же говоришь, что среди них — сумасшедшие фанатики, готовые на все. Вчера они затопили чемоданы, завтра затопят твою комнату, послезавтра нашу, а там, глядишь, и дом взорвут! Или выйдут на улицу и устроят революцию.

— Революцию? — испугался Коллекционер.

— А ты как думал?

— Что же мне делать?

— Откуда я знаю? Ты их сюда впустил, ты и думай, как выпутываться.

— Я впустил?!!

— Ну, не я же. Ты — ответственный квартиросъемщик… Кстати… Хотел с тобой обсудить один вопрос, — Упендра замялся, явно испытывая большую неловкость.

— Какой?

6. — В принципе — ерунда, формальность, но сейчас для меня это важно. У нас с Мариной вчера об этом зашел разговор, совершенно случайно. Она сама затронула эту тему… Оказывается, в юридическом смысле меня как бы не существует. Ведь у меня — ни прописки, ни гражданства. И вообще никаких докуменов. Хуже, чем бомж. Меня могут запросто задержать на улице… — Упендра сгорал от смущения. — Короче, она настаивает, чтобы я как-то легализовал свое положение, — выговорил он на одном дыхании и покраснел до ушей. — Да и она, в сущности, права. Ведь я сейчас — лицо без гражданства, а значит, ограничен в правах. Не могу ни избирать, ни баллотироваться. Жениться — и то не могу, представляешь? В общем, Марина готова меня здесь прописать, но для этого нужно твое согласие…

— Это не проблема, — сказал Коллекционер. — Все, что от меня потребуется, я сделаю.

— Спасибо! Ты настоящий друг.

— Да что там. Мне это ничего не стоит.

— Все равно. У меня как гора с плеч свалилась. Ты не представляешь, как я тебе благодарен. Я не столько из-за себя волновался, сколько из-за Марины. Ведь женщины любят, чтобы все было по закону. Моя мать всю жизнь из-за этого промучилась, только виду не подавала, из гордости, я только сейчас это понял… Да и сколько я могу сидеть у нее на шее? Тем более, скоро выборы. В конце-концов, я мужчина, должен как-то определяться.

7. — Решил баллотироваться? — улыбнулся Коллекционер.

— Что ты! Баллотироваться я уже опоздал. Теперь — не раньше, чем через четыре года. Просто я подумал, сразу после выборов новый Президент начнет набирать команду. Я мог бы пригодиться в качестве советника. Для начала и это неплохо.

— Почему бы и нет? — сказал Коллекционер. — Но все-таки, что мне делать, подскажи.

— Тебе? Да тут и думать нечего. Честно говоря, даже не знаю. По-моему, ты себя загнал в тупик. Могу только сказать, что бы я сделал на твоем месте.

— Что?

— То, что и всякий здравомыслящий человек. Я бы пошел прямо в милицию и заявил, что у меня поселились без моего ведома посторонние лица, которых я не приглашал. Прошу, мол, оказать содействие в наведении порядка.

— Ну, знаешь, это как-то… — неуверенно произнес Коллекционер.

— Что значит «как-то»? Я тебя не понимаю!

— Ну, как-то…. нехорошо…

— Нехорошо?!! А то что ты делаешь — это, по-твоему, хорошо? — возмутился Упендра. — Из-за каких-то своих непонятных комплексов ты ставишь под угрозу жизнь моей жены и моего будущего ребенка! Как я после этого должен к тебе относиться?

8. — Какого ребенка? — опешил Коллекционер.

— Разве я тебе еще не сказал? У нас с Мариной будет сын.

Коллекционер растерялся.

— Нет. Ты этого не говорил, — наконец нашел он что сказать.

— Она только вчера мне призналась. Я пока еще сам до конца не осознал. И ты знаешь… — Упендра расплылся в глуповатой улыбке. — Никогда не был сентиментальным, но это что-то такое… Сильнее меня. Так, наверное, всегда бывает. Сначала просто мечтаешь, и все время кажется, что это — не проблема и вот-вот произойдет. Потом начинаешь думать, что, может, тебе уж и не суждено. Постепенно смиряешься, хотя втайне и завидуешь идиотам, у которых как-то все получается само собой. И вдруг это происходит, когда уже и не ждешь. Потому сразу и не осознаешь. Я ведь только сейчас начинаю по-настоящему понимать, что такое отцовские чувства… Что-то такое наплывает, с каждой минутой… А когда-то воображал, что прекрасно все представляю, даже другим разъяснял. Смешно!.. Да… Об одном только грущу — что матушка не дожила…

«Это хорошо, что Марина ждет ребенка, — мелькнуло у Коллекционера. — Значит, не будет возражать против развода…», — и неожиданно для самого себя проговорил:

— Возможно, у меня тоже скоро будет сын. Или дочь.

— Поздравляю! Значит, ты меня понимаешь, — растроганно сказал Упендра. — Но тогда ты тем более должен чувствовать ответственность! Ты уже не имеешь право жить сегодняшним днем и думать только о своих разлечениях. Конечно, я понимаю, все это очень интересно — суд, чемоданные жители… Сам когда-то увлекался. Но тем не менее! Например, мы с Мариной вчера дали друг другу слово избавиться от насекомых. Какой от них толк? Только сорят и заразу разносят…

9. В это время раздался шорох подъезжающего автомобиля, и через минуту на стол, где они чаевничали, поднялся запыхавшийся Чемодаса-младший. Не заметив Упендры, он сразу же обратился к Коллекционеру:

— Дмитрий Васильевич! Я за вами! Меня тетя Клава прислала! Пойдемте скорее, вы там нужны!

— Какая еще тетя Клава? — ревниво спросил Упендра.

— Ой! Здравствуйте! Извините, пожалуйста! Покладкина Маргарита Илларионовна, секретарь суда, — выпалил юный адвокат.

— И что ей надо? — строго поинтересовался Упедра.

— Во-первых, Дмитрий Васильевич должен дать свидетельские показания. Дело все больше запутывается. Эксперты установили, что вода проникла снаружи.

— А могло быть иначе? — со скрытой иронией осведомился Упендра.

— Ну, мало ли…

— Понятно. А что во-вторых?

— Во-вторых, подсудимый Чемодасов в силу инвалидности вынужден все время стоять. На скамье подсудимых лежачие места не предусмотрены, только сидячие и стоячие. Вот он и стоит. А до вынесения приговора еще дело неизвестно когда дойдет, пока что с Сатьявадой никак не разберемся. Так Федор Соломонович предложил временно отпустить его на поруки. Зачем, говорит, без особой надобности ставить человека в неудобное положение, пока его вина не доказана. Тем более, что свои показания он уже дал, и его участие в деле сомнений ни у кого не вызывает. Вот. А ручаться за него почему-то никто не хочет.

— По понятным причинам, — заметил Упендра. — Значит, еще не все сошли с ума, это радует.

— Вот мы и подумали, может, Дмитрий Васильевич? — несмело предложил Чемодаса. — Вы же все-таки его знали?

10. — Я бы тебе этого не советовал! — категорическим тоном произнес Упендра. — Хотя, как знаешь… В крайнем случае, если ты сомневаешься, я мог бы сам за него поручиться. Как-никак, я его еще по Чемоданам помню… Кстати, — обратился он к Чемодасе, — кто там у вас сейчас судит?

— Застежкин Федор Соломонович.

— Случайно, не родственник Соломона Кузьмича Застежкина?

— Он его сын! А вы знали самого Соломона Застежкина? — восторженно спросил юный адвокат.

— Отлично знал. Не раз с ним беседовал, вот как сейчас с вами. Мудрый был старик. Умел разобраться в самом запутанном деле. В его судейство я выиграл множество сложнейших процессов.

— Так вы — адвокат?

— Формально — нет, членом Коллегии я никогда не был. Просто выступал от себя, по долгу чести. Защищал своих клиентов.

— Как это интересно!

— А вот себя самого защитить не сумел, — немного рисуясь, сказал Упендра. — Как говорится, сапожник ходит без сапог.

— Жаль!

— Мне — нет. Что ни делается, все к лучшему. Жалеть надо не меня, а тех, кто остался. А что касается того процесса, то моя чисто тактическая ошибка была в том, что я привык доверять правосудию, потому и держался, как всегда, уверенно. Я знал, что я прав, значит, и правосудие на моей стороне.

— Так и должно быть!

— А надо было исходить не из того, как должно быть, — сниходительно улыбнулся Упендра, — а из реальной ситуации. Я не учел, что ситуация изменилась. Старый Застежкин как раз только что отошел в мир иной, а на его место избрали его сынка, молокососа. Он-то и завалил мое дело. Начал импровизировать, отступать от процедуры, когда надо и не надо обращаться к публике…

— Да, это у него есть, — подтвердил Чемодаса-младший.

— … ставить на голосование. Короче, развел демократию. А когда демократия, то ни в коем случае нельзя держаться уверенно, это я уже понял на своем горьком опыте. Особенно если ты прав. Надо держаться скромно, тогда, еще, может, как-то и проскочишь. А будешь держаться уверенно, да еще доказывать, что ты прав — вот тут уж ни за что не проскочишь. Ведь чемоданные жители — они все по отдельности как будто и неглупые, есть даже и очень умные, а как соберутся вместе, да как начнут судить… Да что я вам говорю! — «спохватился» Упендра. — Вы ведь адвокат, так, небось, сами знаете.

— Да, это так и есть! Я и сам замечал. Но вы так интересно рассказываете! — пожирая глазами Упендру, сказал страшно польщенный Чемодаса.

— С другой стороны, публика — конечно, вещь хорошая, — продолжал Упендра, явно наслаждаясь тем впечатлением, которое производил на восторженного юношу. — Я и сам любил к ней обращался, не раз на этом выстраивал всю защиту. Но только чтоб к ней обращаться, надо уметь с ней обращаться. А новый судья тогда, видно, по молодости, еще не умел. Может, впоследствии и научился, не знаю. Способности-то у него, кажется, были… Кстати, я бы не отказался поприсутствовать на одном из ваших процессов. Мне было бы интересно, чисто с профессиональной точки зрения.

— Так поедемте! — воскликнул Чемодаса. Казалось, он только о том и мечтал, чтобы залучить Упендру в суд. — Там сейчас как раз самое интересное: будут выступать свидетели защиты. Такой цирк начнется!

11. — Свидетели защиты — это, как я понимаю, верующие сектанты?

— Не только верующие. У них — целая иерархия. Простые верующие — в самом низу. Это те, которые пока что, как говорится, только одной ногой в секте. Им еще разрешается иметь семью. Но их усиленно обрабатывают на предмет разрушения мирских привязанностей, а попросту — готовят в монахи. А у монахов — много ступеней, в зависимости от «заслуг». Выше всех — сам Сатьявада. Он у них — как Будда. Нет, даже не как, а Будда и есть, в натуре, то есть сам Сиддхартха Гаутама, только перевоплотившийся. Он же — и Иисус Христос, и Менделеев — все в одном лице.

— Интересно! — сказал Упендра. — У нас, помню, был один, который думал, что он Менделеев. Это называется «мания величия». А другой, тоже с манией величия, думал, что он Иисус Христос. Но чтобы сразу и то и другое…

— Потом идут Достигшие, — продолжал Чемодаса. — Сначал сейтайши, ниже сейгоши (или наоборот, я точно не помню), потом — просто ши. А самый нижний чин — свами…

— А, тогда я знаю, — обрадовался Упендра. — Был такой философ, свами Вивекананда. Как раз вчера про него передавали.

— Вот-вот, они именно на него и ссылаются! Вивекананду, мол, все почитают как достигшего, он в Индии — национальный герой, а у нас таких, как он, — хоть пруд пруди, а есть и покруче.

— Ну, это мы еще посмотрим, кто круче! — сказал Упендра. — Вивекананда, между прочим, был йог.

— Так ведь и они — йоги!

— Тоже мне — йоги. Йога — это прежде всего здоровье, как духовное, так и физическое. А у вас, я слышал, все поголовно больны респераторными заболеваниями. Что же они свою йогу до сих пор не применили? Тогда бы, может, и суд им оказал снисхождение.

— И правда! — восхитился Чемодаса. — Почему никто до сих пор не додумался им так сказать? Интересно, что бы они на это ответили? Это же самый веский аргумент!

— Думаю, не самый. Это просто первое, что мне пришло в голову. Когда я поглубже вникну в дело, не исключено, что и еще что-нибудь подскажу. Кстати, что там у вас с присягой? Небось, и здесь Застежкин-младший перемудрил?

— Наверное, перемудрил! — глядя на Упендру блестящими глазами, с энтузиазмом признал Чемодаса. В его юном сознании только что произошел колоссальный переворот. Судья Застежкин, бывший для него до самой последней минуты гением судопроизводства и живым олицетворением Правосудия, вдруг поблек в его глазах и тихо сошел со своего пьедестала, уступая место новому кумиру.

12. — Раньше у нас присяга была вы, наверное, помните какая.

— Еще бы не помнить!

— Она никогда и не менялась. А на этом процессе только начали приводить к присяге, как Федор Соломонович и говорит: «Постойте! Что же это мы делаем? При чем здесь Последний Чемодан, когда мы уже на Поверхности? Пускай староверы на нем присягают, а нам он зачем? Мы его уже преодолели, значит, нужна новая присяга». Чехлов начал, как всегда, ему возражать, но он его, конечно, переспорил.

— Чехлов — это кто?

— Прокурор. Он всегда выступает за процедуру.

— И правильно делает.

— Ну, вот. Начали придумывать, предлагать разные варианты. Целый день на это ушел. В конце концов проголосовали за новый текст.

— И какой же? — заинтересовался Упендра.

— «Клянусь говорить только истину».

— И все?

— Все.

— А чем клянусь?

— Ничем. Просто.

Упендра рассмеялся.

— Вот то-то и оно. Когда-то я и сам попал в ту же ловушку. Потому и не понимал, для чего Последний Чемодан. Понял только задним умом, по прошествии огромного времени. Нельзя клясться просто. Клянуться всегда чем-то. А если ничего такого нет, то и присяга теряет смысл.

— А-а, теперь мне понятно! То-то подсудимый все время и говорит какую-то бессмыслицу.

— Например?

— Даже повторить не могу. Какие-то миры, перерождения, карма, чакры, заслуги, и прочая мешанина. Главное — очень много терминов и цифр, и непонятно, какая между ними связь. В общем, то же, что в его книжках, а я их так и не осилил.

— Не стоило и силы тратить, — сказал Упендра.

— Маргарита Илларионовна говорит, что за ним даже записывать невозможно. Она уже не стенографирует его ответы, а просто пишет в протоколе: «В ответ на вопрос обвинителя подсудимый излагает Истину». Ей сам Федор Соломонович так разрешил писать, поскольку то, что говорит подсудимый, все равно к делу никакого отношения не имеет.

— А может, то, что он говорит, — это действительно истина? Вы над этим не задумывались? — иронически спросил Упендра.

— Не может, а точно, — уверенно сказал Чемодаса. — Истина и есть. Это же официальное название его учения и организации. Так и во всех документах значится: «Корпорация Истины». Хотя их и лишили статуса юридического лица, но ведь название от этого не меняется. Как их еще называть? Ну, можно сказать: «бывшая корпорация Истины», или «так называемая корпорация Истины». Но все равно от «Истины» никуда не уйдешь. А он этим пользуется. Откровенно издевается над судом, а поделать ничего невозможно.

— Да, тяжелый случай, — сказал Упендра. — Что ж. Вижу, надо выезжать, разбираться на месте.

— Так поедемте!

— Я готов, — сказал Упендра. — Но лучше поступим так: вы поезжайте, а мы с Дмитрием пройдем через коридор. Не волнуйтесь, мы прибудем сразу же вслед за вами, а может, еще и раньше.

— Ну, тогда я не прощаюсь! — и Чемодаса начал торопливо спускаться со стола.

13. Некоторое время Упендра умиленно смотрел ему вслед, и наконец сказал:

— Какой трогательный молодой человек! Мне все время казалось, что он чем-то похож на моего будущего сына. Признаться, я даже изменил свое мнение о чемоданных жителях. Если у них такая молодежь, то, думаю, для них еще не все потеряно. По крайней мере, крест на них ставить рано.

Коллекционер не разделял его энтузиазма. Чем больше запутывался процесс, тем меньше оставалось у него надежды получить хоть что-нибудь по своему иску. Его заявление, хотя и было самым большим по размеру, но зато — он это сам видел — и самым нижним в толстой пачке, которую показывал тогда Чехлов. «И вообще, о гражданских исках уже все позабыли, — думал он. — Сейчас они выясняют, кто устроил наводнение, а это — темная история, здесь концов не найти. А они и не торопятся. Их хлебом не корми — дай посудиться. Они могут судиться годами. А я буду сидеть и ждать у моря погоды… Хотя это только так говорится — «хлебом не корми». На самом-то деле кто их кормит, как не я? Упендра прав, со всем этим пора кончать. В конце концов, у меня есть и другие обязательства. Они же — не моя семья… Только как? Не заявлять же и в самом деле в милицию?.. А, собственно, почему надо бояться милиции? Если я даже и заявлю, это же не значит, что их сразу придут и арестуют. За что их арестовывать? Они — не преступники. Наоборот, пусть государство позаботится об их обустройстве, выделит дополнительную жилплощадь, какие-то средства. Трудоустроит, наконец. Наверняка среди них немало ценных специалистов. Будут работать в народном хозяйстве. Не век же им прятаться. И у меня, в конце концов, не богадельня…»

— Кстати, хотел тебе задать деликатный вопрос, — сказал Упендра. — Как тебе удается прокормить такую ораву? Небось, всю зарплату на них спускаешь?

Коллекционер покраснел. Упедра, как всегда, прочел его самые тайные мысли.

— Да это — мелочи, не стоит и говорить, — ответил он смущенно. — Они ведь мало едят. Я, например, позавчера принес пять буханок хлеба и две банки сардин. И все наелись, даже осталось. А вчера — семь батонов и банку килек в томате. И тоже всем хватило, и еще осталось. Если разобраться, у меня и раньше все деньги уходили на чемоданы, а теперь…

— И теперь — туда же. Ты просто зациклился на чемоданах. В своей же квартире устроил богадельню. Ну, ладно, все равно, я вижу, тебе ничего не внушишь. Пойдем, а то, небось, Чемодаса там заждался.

— Не стоит торопиться. Я думаю, он еще не доехал.

— Да не этот, а наш Чемодаса! Или мы уже не берем его на поруки? Ты что, передумал?

— Нет, не передумал! Конечно, берем, — Коллекционер и забыл о Чемодасе-старшем.

— Не знаю, не знаю. Может, я совершаю ошибку, что иду у тебя на поводу. Ну, да ладно. Дадим ему еще один шанс. Хотя не сомневаюсь, что мы очень скоро об этом пожалеем….

Продолжая рассуждать таким образом, Упендра стал натягивать на себя «серьгу».

— Гляди, как поправился, даже в ремни не влезаю, — пожаловался он, по тону его было заметно, что он вполне доволен собой и своей новой жизнью.

Коллекционер защелкнул клипс, и они двинулись в путь.

14. Заседание суда было в самом разгаре. Коллекционер тихонько придвинул стул и сел к столу. На него почти никто не обратил внимания. Все слушали свидетеля — щуплого замухрышку, одетого в слишком большой для него спортивный костюм, с тоской в глазах и грязной тряпицей на шее. Он один лишь и отреагировал на появление Коллекционера с Упендрой — испуганно на них покосился и на полуслове оборвал свою речь.

— Продолжайте, свидетель, не обращайте внимания. Все в порядке, — успокоил его судья.

Но свидетель окончательно сбился и не знал как продолжать.

— Ну, если забыли, как дальше, так начните сначала, ничего страшного, — благодушно сказал судья.

Протестую! — решительно сказал прокурор.

— А что я такого сказал? — быстро ответил судья.

— А то, Федор Соломонович, что это — только шестнадцатый свидетель, а записалось триста двадцать восемь человек! Мы так и за месяц всех не выслушаем.

— А куда спешить? Мы здесь хорошо сидим…

— О чем я тебя и предупреждал — прошептал Упендра на ухо Коллекционеру. — Они здесь плотно уселись.

— Да, я и сам вижу. Но что ты предлагаешь?

— Пока ничего. Давай послушаем.

Еще некоторое время им пришлось слушать, как препираются судья с прокурором. Наконец, вспомнили и о свидетеле. Но замухрышка, окончательно сбитый с толку, только хлопал глазами.

— Свидетель, не задерживайте суд, — строго сказал прокурор.

Но это не помогло. Тогда защитник выразил протест, заявив, что прокурор оказывает давление на свидетеля.

— Вот, Степан Сергеевич, чего ты добился! — возликовал судья. — Защитник тебе выражает протест! А не мешал бы мне, так давно бы уж свидетеля выслушали и сделали перерыв. Восьмой час, давно пора чай пить — и на покой, в Чемоданы.[122]

— Ну, так давайте прервемся, — сказал прокурор. — Попьем чаю, а потом продолжим.

— Нет уж, перерыв — так перерыв, до утра, как полагается. Зачем порядок нарушать? Да и свидетеля надо дослушать. А то получается неуважение… Свидетель, что вы так оробели? Не вас ведь судим! Не бойтесь, вам ничего не будет… Обвиняемый! Хоть вы ему скажите, он вас послушает.

— Смелее, Уисибо-ши! Вспомни, как у тебя славно получалось на репетиции, — ласково сказал со своего места Григорий Федорович.

Неизвестно, что подействовало на свидетеля — похвала Учителя или напоминание о том, что на этот раз судят не его, — но он заметно приободрился и смело, даже как будто развязно, обратился прямо к прокурору.

— Степан Сергеевич, так я начну с начала? А то пока вы тут разбирались, я и забыл на чем остановился.

— Ладно, начинайте с начала, — сдался прокурор.

15. Свидетель откашлялся и начал гнусаво читать по замусоленной бумажке.

— «Я рос в самой обычной семье. Отец мой был сварщиком, а мама — прачкой. Родился недоношенным, да вдобавок еще в три года упал с табуретки и стал инвалидом. До семнадцати лет переболел всеми болезнями, какие только есть в Чемоданах. С восьми лет начал курить, с двенадцати — выпивать. В четырнадцать начал встречаться с женщиной, которая мне в бабушки годилась. В школе учился в основном на тройки, двойки и колы, пока не исключили. Короче, жизнь моя была не сахар, к тому же нас в семье с каждым годом все прибавлялось: то брат, то сестра, а то и двойня либо тройня, а один раз родилось сразу пять человек: два брата и три сестры. Родители мои были люди простые, и не знали, как это предотвратить. Да тогда еще и средств никаких не было. А поскольку я был самым старшим, то на меня уже никто не обращал внимания. Когда мне было восемнадцать лет, появились наркотики, я их попробовал и, конечно, сразу же начал употреблять, а женщин менял как перчатки. В двадцать четыре года женился, но стало только хуже. Я изменял жене, жена изменяла мне. Дважды пытался повеситься, трижды резал вены на руках, четыре раза топился. Все это я делал, как я теперь понимаю, от чрезмерной привязанности к жене. В общем, из-за мирских желаний. Да, еще до этого два раза попадал в переплет. Один раз, когда меня поймали с поличным за незаконную передачу по сговору, и мне грозило лишение на три года…»

— Верно, было такое, — подтвердил судья. — Помните, Маргарита Илларионовна?

— Конечно, — коротко ответила Подкладкина, не отрываясь от протокола.

— А вы, Степан Сергеевич, помните?

— Да помню, помню! — огрызнулся прокурор. — Продолжайте, свидетель.

Свидетель откашлялся и продолжал, уже от себя:

— Но тогда меня Илья Ефимович вытащил: нарисовал справку, что у меня не все дома.

— Протестую! — раздался энергичный голос, и из глубины зала, раздвигая локтями сидящих и ловко перелезая через скамьи, начал быстро продираться вперед пожилой чемоданный житель, низенький, толстый и совершенно лысый, но зато с бородкой и в больших очках.

— Это же сам Справкин! — воскликнул Упендра. — Надо же, как постарел! А я-то думал, что не застану его в живых.

— Протестую! — повторил доктор Справкин, пробившись наконец к столу присяжных. — Я никогда никому липовых справок не давал, а тем более — в суд! Это — клевета и оскорбление личности! А то, что у свидетеля не все дома, могу и сейчас подтвердить, под присягой!

— Да ну ее, присягу! — махнул рукой судья. — Мы вам и так, без присяги верим. Вы, Илья Ефимович, не волнуйтесь. В нашем с вами возрасте волноваться вредно, вы же мне недавно внушали, помните? Тем более, сами говорите, что у свидетеля не все дома. Что ж его всерьез-то принимать? Мало ли что он скажет! Давайте уж его дослушаем, а потом объявим перерывчик, заварим чайку, и тогда уж спокойно побеседуем. Да вы не стойте, присядьте хоть вот тут, рядом со мной, чтоб далеко не ходить, — при этом судья гостеприимно подвинулся на стуле.

Но психиатр не хотел садиться.

— Я намерен сделать заявление!

— Заявление? — заинтересовался судья.

— Да. До сих пор я крепился, исключительно из профессиональной этики, но сколько можно? Уже шестнадцатый свидетель выступает, и каждый — с какими-то личными нападками против меня. Мне это надоело! Раз они так, то и я молчать не стану!

— Правильно! — поддержал его судья. — С какой это стати вы должны молчать? Вы можете хоть прямо сейчас…

Но прокурор не дал ему договорить.

— Федор Соломонович! — сказал он. — При всем моем глубочайшем уважении к доктору Справкину, если вы сейчас дадите ему слово, то я не знаю, что я сделаю!

— Хорошо, хорошо! — спохватился судья и просительно обратился к доктору: — Илья Ефимович, давайте уж свидетеля дослушаем, все-таки его очередь. А после него — сразу вы…

— Вам решать, — пожал плечами доктор. — Я только хотел помочь суду, — и повернулся чтобы идти.

— Не обижайтесь! — вслед ему взмолился судья.

Доктор пожал плечами и полуобернувшись, сказал:

— Я никогда ни на кого не обижаюсь. Это противоречило бы моей профессиональной этике.

В первом ряду оставалось только одно свободное место — то самое, на котором сидел учитель Сатьявада до того, как его препроводили на скамью подсудимых. Потому-то никто и не решался его занять. По обе стороны от этого места сидели Достигшие. Когда они увидели, что доктор идет прямо к ним, они как-то странно заерзали в падмасане, как будто им стало очень неуютно.

Подойдя вплотную, доктор поздоровался с ними как со старыми знакомым, после чего с невозмутимым видом уселся прямо на место Учителя и стал наблюдать за выступающим свидетелем.

16. — Вы остановились на том, как первый раз попали в переплет, — подсказал судья. А второй раз?

— Второй раз — когда меня хотели за пьянку выдворить из Чемоданов. Но, к счастью, на суде выяснилось, что нет такой статьи.

— Точно! Был такой случай, — вспомнил судья. — Между прочим, ваша была промашка, Маргарита Илларионовна. Приняли заявление, не разобравшись.

— Ну, и что она плохого сделала! — горячо вступился Степан Сергеевич. — Если б она не приняла, он бы и до сих пор пил как свинья, а мы бы сидели при старом законе. А так — и законодательство усовершенствовали, и человека спасли.

— А разве я сказал, что она плохо сделала? — беззлобно отпарировал судья. — Вы, Степан Сергеевич, шуток не понимаете… Продолжайте свидетель.

— Вот-вот, — неприязненно заметил Упендра. — Он и тогда точно так же фиглярничал. На протяжении всего процесса никому слова сказать не дал. Постоянно не к месту шутил, со всеми заигрывал. А потом ни с того ни с сего взял и присудил высшую меру.

— Сам присудил? — удивился Коллекционер.

— Формально, конечно, не сам, а фактически сам. Он судом вертит как хочет. Да ты понаблюдай. Весьма поучительное зрелище.

— … В общем, меня временно отпустили, до изменения закона, — гнусавил свидетель. — Я тогда здорово струхнул и решил не дожидаться, когда примут поправки, а побежал опять к Справкину. Он мне и до этого предлагал гипноз, но я не давал согласия. Потому что гипноз — это насилие над личностью. Ну, а тут, когда меня прижали, деваться было некуда. Тогда я еще не был знаком с Истиной, и не знал, куда податься. Короче, он со мной провел пару сеансов, и я со спиртным завязал. Так что, когда закон изменили, и меня опять вызвали в суд, то уже все соседи честно подтвердили, что я две недели как не пью…

Свидетель остановился, чтобы перевести дух. По-видимому, еще никогда ему не приходилось произносить таких длинных речей.

— Молодец, Уисибо-ши! — негромко сказал со своего места учитель Подкладкин. — Смело продвигайся дальше, у тебя все написано.

— Это и есть тот самый великий гуру? — ревниво спросил Упендра.

— Да, это Сатьявада. В переводе с санскрита — «Знающий истину».

Упендра криво усмехнулся.

— Не удивлюсь, если он сейчас во всеуслышание объявит себя всемогущим магом и прорицателем.

— Уже объявил! — сказал невесть откуда появившийся Чемодаса-младший. — Здравствуйте еще раз. Давно прибыли?

— Да уж полчаса как сидим, — ответил Коллекционер.

— А я застрял под диваном. Резинка ослабла, пришлось укорачивать… Это ведь он предсказал наводнение. Об этом даже заметка в была, в его же собственной газете. Тогда-то на нее никто и внимания не обратил. А Соломоныч где-то откопал и вчера зачитывал.

— Все-таки зачитал? — удивился Коллекционер.

— Да, я как раз не успел вам рассказать. Как Степан Сергеич ни протестовал, но он таки исхитрился, взял слово — и зачитал! Потом дядя Чех перед ним публично извинился. Еще бы: главная улика.

— В чем? — не понял Упендра. — В чем его вообще обвиняют? В шарлатанстве?

— В организации стихийного бедствия! — выпалил Чемодаса-младший.

— А разве не Чемодаса это все устроил? Что-то я ничего не пойму.

— Чемодасов — только исполнитель, а главный организатор — Подкладкин, — без колебаний сказал юный адвокат. — Иначе как бы он мог это предсказать? А что Чемодасов — его правая рука, это уже ни у кого не вызывает сомнений. Чемодасов сам похвалялся, что он — любимый ученик Сатьявады. Это все верующие подтверждают.

— Ну, это они из зависти, — сказал Упендра. — Небось, каждый мечал стать правой рукой.

— Да он и сам то же сказал, под присягой…

Они уже говорили в полный голос. Другие зрители, устав слушать свидетеля, тоже переговаривались, сначала шепотом, а теперь уже и вслух, все громче и громче. А судья, перебравшись за стол присяжных, рассказывал им что-то такое, от чего мужчины откровенно хохотали, а женщины смеялись исподтишка и при этом краснели и хорошели на глазах.

Маргарита Илларионовна, хмурясь, все ниже склонялась над протоколом.

— Тише! — рыкнул прокурор. — Невозможно слушать свидетеля. Федор Соломонович, следите за порядком!

Застежкин, на полуслове оборвав свой рассказ, трусцой перебежал на судейское место и застучал молотком.

17. Все замолчали, в наступившей тишине опять был слышен только гнусавый голос свидетеля.

— … Как только я бросил пить, я начал искать смысл жизни. Стал читать разные книги. От этого у меня совсем ум за разум зашел. Я — опять к Справкину, а он мне и объясняет, дескать, вам пока лучше от чтения воздержаться, так как в книгах содержится много противоречивой информации, а от этого у вас возникает сумбур в сознании и хаос мыслей. И посоветовал мне лучше заняться каким-нибудь спортом, для улучшения своего тела. Как я сейчас понимаю, это была чисто масонская тактика, направленная на то, чтобы увести человека от Истины. А то, что он владеет техникой эн-эл-пи и оказывает гипнотическое влияние на людей — так это всего лишь связь с нижним астральным миром. А там, как объяснял Ананда-сейтайши, живут такие мрази, от которых лучше вообще держаться подальше, если не хочешь переродиться в аду или в мире голодных духов… И вообще Справкин с самого начала меня неправильно лечил! — вдруг с неожиданной злобой выпалил свидетель. — Он мне все время внушал, что я псих, а я совершенно здоров и лечиться мне вредно! Это он своим лечением подорвал мое здоровье. Я это осознал только после встречи с Истиной, а раньше не понимал и во всем его слушался. А надо было давным-давно послать его куда подальше! Но ничего, он свое еще получит, можете не сомневаться. Корпорация с ним еще разберется! У нас есть такие ребята, которые могут запросто к нему подойти прямо на улице и набить морду! Мне сам свами Митяй говорил, что когда Истина восторжествует, со справкиными нянчиться никто не станет! Они думают, что они боги, но мы им боговать не дадим! Хватит, побоговали!..

В зале зашумели. Судья поднял молоток, отчего свидетель шарахнулся в сторону и испуганно втянул голову в плечи. Видя его непомерный испуг, Федор Соломонович не стал опускать молоток и, найдя глазами доктора Справкина, мягко сказал:

— Извините, Илья Ефимович, вы же сами понимаете… — на что доктор только хмыкнул и пожал плечами. — Свидетель, попрошу не отвлекаться. Ближе к делу. Расскажите, как вы познакомились с учением Истины.

— Вот я и говорю, — приободрившись продолжил плюгавый свидетель, — Когда я еще не был знаком с Истиной, сбить меня с тольку ничего не стоило. По совету своего лечащего врача, доктора Справкина, я занялся спортом. Сначала бодибилдингом, потратил на это полтора года, пока не понял, что с моими данными это просто нереально. Тогда я поочередно перепробовал занятия несколькими видами боевых искусств. Изучил диужитсу, ушу, тхейквандо, карате, но все это мне показались забавой для детей. И я занялся айкидо, каковым и занимаюсь до настоящего времени. Я преподаю детям искусство самообороны. Живя во втором браке, ради здоровья дочери жены бросил курить и не курю уже 13 лет. Но все-таки после семи лет этот брак тоже распался, как и первый. Сейчас женат третий раз. Детей нет, поскольку мы оба занимаемся духовной практикой, познаем Истину… Так что считаю, наш союз двух сердец удачным…

18. Судья легонько постучал молотком по столу и осторожно спросил:

— Свидетель, вам был задан вопрос: как вы познакомились с учением Истины? Не могли бы вы на него ответить?

— Вот я и говорю… — Свидетель уставился в свою бумажку и, наконец, найдя нужное место, отметил его пальцем и продолжил чтение: — «Преподавая айкидо, я однажды ходил по домам культуры в поисках помещений для работы. В одном из домов культуры я встретил своего бывшего одноклассника Миямото-ши…

— Как-как? — не прекращая записывать, переспросила Маргарита Илларионовна. — Еще раз, пожалуйста. Как звали вашего одноклассника?

— Миямото Мусаси.

— Это его гражданское имя?

— Что? — не понял свидетель.

— Секретарь интересуется, как звали Миямото в миру, — пояснил один из адвокатов защиты.

— А-а! Так бы и сказали. В миру его звали Серегой. Серега Загвоздкин. Мы с ним в одной спецшколе учились. Только меня из пятого класса выперли, а он дотянул до седьмого. А Миямото Мусаси — это был такой знаменитый мастер кэндо…

— Мастер чего? — снова переспросила Маргарита Илларионовна.

— Кэндо. Искусства меча, — охотно разъяснил свидетель. — А Уисибо Марихэ — тоже был знаменитый мастер, только айкидо. Поэтому я и взял себе его имя.

— Айкио я знаю, — сказала Маргарита Илларионовна. — Мой сын одно время увлекался.

— И он же, этот Уисибо, был известный буддист, Достигший Махамудры, основатель школы…

— Секретарь, не отвлекайте свидетеля! — перебил прокурор.

— Что значит не отвлекайте?! — вспыхнула Маргарита Илларионовна. — А если мне непонятно? Как я должна писать?

— Пишите своими словами, как поняли. Мы не можем на каждого свидетеля тратить по два часа. Свидетель, продолжайте.

— А чего продолжать, если вы сами рот затыкаете? — сказал свидетель. — Почему я не могу ответить, если человек интересуется? Тем более, у нее сынок занимался. Как его звать-то? Может, как раз у меня и занимался?

— Маргарита Илларионовна! — строго предупредил прокурор.

— Извините, мы с вами потом, отдельно побеседуем, хорошо? — сказала Маргарита Илларионовна плюгавому свидетелю. — А сейчас и в самом деле времени нет. Еще ведь и другие на очереди, тоже хотят выступать.

Но свидетель был явно разочарован.

— Ну, вот! — проворчал он, — И это называется суд. То — говорите, это — не говорите. Цензуру установили. В таких условиях хрен кого приведешь к Истине.

— Свидетель, не выражайтесь! — строго сказал прокурор. — Вас не об Истине спрашивают, а о том, как было дело.

19. — Значит, истина суд не интересует? Я вас правильно понял? — едко осведомился главный защитник Учителя Морнар-сейтайши.

— Протестую, — вмешался судья. — Вопрос некорректен. Свидетель, все-таки расскажите, пожалуйста, суду, как вы познакомились с учением Истины. Вы уже начали об этом рассказывать, но вас перебили. А теперь, если вам не трудно, продолжите, мы вас внимательно слушаем. Вы остановились на том, что встретили своего одноклассника. И что же он вам сказал? Это очень интересно!

После этих слов судьи плюгавый свидетель, который уже совсем было собрался отказаться от всех своих показаний, а вдобавок к этому выразить неуважение к суду, и раздумывал только о том, в какой форме это лучше сделать, переменил свое решение, снова развернул шпаргалку и забубнил:

— «… своего бывшего одноклассника Миямото-ши, который изложил мне суть постижения Истины в истинном смысле, а не так, как об этом пишут и говорят в средствах массовой информации. Я поверил в Учителя Сатьяваду и полюбил его больше всех на этом свете! Как говорится, я «влез в озеро Истины» с головой и рад, что пройдя через ад прожитых лет, могу отдать себя Учителю со всеми своими потрохами. Я — самый счастливый человек! А теперь я хочу рассказать о своих опытах в постижении Истины…»

— Вот-вот, мы как раз об этом-то и хотели вас расспросить, — обрадовался судья, видя, что дело идет к концу.

— «…После того, как я стал читать литературу и выполнять Тренинг Ветра, у меня началась чистка тела и духа. Потом началась чистка каналов ног. Ноги стали толстыми, как бревна, и из них потек гной. Приходилось обматывать ноги, чтобы не запачкать одежду и постель. Тело покрылось прыщами и гнойниками. Жена уговаривала меня бросить все это и жить как прежде, но я люблю преодолевать трудности и никогда не отступаю. Еще через некоторое время у меня был опыт «крещения огнем и водой». Температура поднялась выше сорока градусов. Мне было жарко, как в печке, а через полчаса температура резко упала и начался сильный озноб. Минут сорок не мог согреться. За всю ночь три раза отжимал майку, как будто ее вынули из ванны с водой. У меня было несколько таких «крещений огнем и водой». У меня также был опыт во время концентрации на мандале Всевышнего Бога Шивы и его жены. Из мандалы выходили семь лотосов необычайной красоты: черный, желтый, зеленый, синий, красный, фиолетовый и серебристо-белый — и уходили в виде пара в Сахасрара-чакру Учителя Сатьявады. После этого я уже не сомневался, что Гуру пишет чистую правду. И напоследок хочу заверить всех желающих заняться духовной практикой: у меня было еще около двадцати опытов помимо тех, что я уже описал, но если рассказывать обо всех, то и целого дня не хватит, тем более, что мне все время мешают и не дают говорить. И прошу вас всех от чистого сердца и со всей любовью ко всем, кто сейчас прослушал это повествование о жизни в аду и о приходе в рай: бросьте все фиксированные идеи и вступайте на путь Истины! И поверьте моему опыту прожитых лет — жизнь в этом мире не стоит и ломаного гроша!»

Свидетель опустил руку с бумажкой и отер пот со лба.

— Это все, что вы можете сказать суду? — спросил судья.

— Все.

— Тогда спасибо. Объявляется перерыв, до завтра… Клаша, что там у нас с Чемодасовым? Так никто за него и не поручился?

— Я за него ручаюсь, — сказал Коллекционер.

— Вот, Дмитрий Васильевич за него ручается, — сказала Маргарита Илларионовна.

— Ну, и слава богу. Тогда оформите все как положено, и пусть он идет отдыхать. Шутка ли — который день на ногах! Пойдите прилягте, гражданин Чемодасов, в ногах правды нет.

— А завтра приходить? — спросил Чемодаса.

— Завтра? Дайте подумать… Нет, можете не приходить. Когда будет надо, мы вас пригласим.