"Валерий Поволяев. Фунт лиха" - читать интересную книгу автора

таджики называют ее тутуком, - пришлось разрушить связки (они шли двумя
связками по два человека), спустить Игоря вниз, на площадку. Там разбили
небольшой лагерь-привал, оставили Манекину продукты на несколько дней,
керогаз, палатку, сами же вновь образовали связку, теперь, уже общую, хотя
общие связки никто из них не любил, одну на троих, и снова пошли наверх -
"пупырь" надо было во что бы то ни стало взять, присвоить ему имя и под
салют ракетницы отметить тот самый долгожданный миг победы, к которому они
готовились целый год. Земное занятие у Манекина было интеллигентным,
внушающим тихую святость и уважение - он работал редактором в издательстве,
был знаком со многими знаменитыми писателями, уважаемыми людьми, оттого,
наверное, председатель общества так долго и настойчиво уговаривал Тарасова
включить его в группу. И второе - отец у него, поговаривали, занимал высокую
должность то ли в спорткомитете, то ли в Госплане, то ли в министерстве
легкой промышленности - в общем, был человеком со связями. Если бы не
уговоры, Тарасов ни за что бы не взял Игоря в группу - значки и грамоты на
Тарасова не действовали, у него своих наград было предостаточно, а устроил
бы Манекину проверку, понял бы что к чему и отсеял, как легкую ненужную
полову, всегда сопутствующую зерну, тяжелому и полновесному, из которого
хлеб пекут. Хлеб, а не пыль.
В результате им пришлось ковыряться не только с "пупырем", а и с
Манекиным.
Взяв вершину, они спустились вниз, к Манекину, который неистовствовал,
буквально лютовал в лагере, впав в больную одурь, затем тащили его на
расстеленном полотне палатки через весь Большой лед, хотя можно было
оставить на зимовку в верховьях ледника, на гидрометстанции, с ребятами,
которые там зимовали, тащили все тяжелые сорок километров, через трещины и
арбузные ломти морены, оберегая от ушибов, перенося на себе через опасные
участки - иногда ползком, иногда на четвереньках, дыша на красные
помороженные руки, укрывая собой в гулкие студеные ночи, кормя с ложки,
натыкаясь на просящий пронзительный взгляд его глаз и терпеливо снося
незаслуженный душевный холод, если что делали не так, продираясь сквозь
охлесты пурги, захватившей их в пути, оступаясь, падая и вновь поднимаясь...
Странной и страшной была эта сентябрьская пурга, нелепость поры, именуемой в
средней части России бабьим летом. Бабье лето - это ведь не пурга, а милое,
щемяще-теплое время, полное грибов, яблок и ягод, запаха варенья, бурчливо
плюющегося пузырями в широких латунных тазах, поставленных на огонь в дачной
пристройке, которую Тарасов снимал с семьей, шелковистой паутины и тихих
деревьев, пляжей, где, не сдаваясь, не упуская ни одной солнечной минуты,
продолжают загорать закоренелые стоики, так страстно не желающие прощаться с
последним теплом... Словом, бабье лето - это время, полное тихого
прощального уюта уходящих в бывшее дней. Но все это там, в Москве, под
Москвой. А здесь, на Памире, - голодные вопли свирепого горного ветра,
самолетный вой, с которым носятся снеговые хвосты, творя жутковатый свой
полет над самой землей, а потом стремительно уносящиеся вверх, в мутную
белесую бездну, здесь мороз и пушечные удары лопающегося ледника,
бесчисленные трещины, что в пурге почти не видны, но которые в любую минуту
готовы стать могилой, если их не заметишь, прикушенный зубами стон Манекина,
ощущающего собственной спиной каждую неровность, выбоину, каждый заусенец
дороги.
На площадку, где обычно альпинистов забирал вертолет, они должны были