"Александр Поповский. Во имя человека" - читать интересную книгу автора

ему сорок лет, пора осуществить давнишние планы, отдаться целиком хирургии.
Кстати, возникла такая возможность: освободились кафедра и клиника. Неужели
его - профессора хирургической патологии - не изберут, не поддержат при
баллотировке?
Вопреки всем ожиданиям, скромное ходатайство вызвало бурю в
университетских кругах. Профессор Геркен - бывший учитель кандидата -
поспешил заверить факультетское собрание, что его ученик неподходящий для
кафедры человек. Он допустил ряд ошибок в прошлом и вообще неподготовленный
хирург.
- Удивительный человек, - разводили руками друзья кандидата, - далась
ему клиническая хирургия! Баллотировался бы на кафедру анатомии, куда более
приятная и почетная область.
- Грешно вам, Александр Васильевич, зарывать свой талант, - искренне
отговаривали его друзья и знакомые, - ведь вы прозектор какой! Анатом,
какого не сыщешь. На ваших препаратах поколения будут учиться... И какой это
уважающий себя человек будет менять теорию на практику?
Больше всех возмущались хирурги.
- Помилуйте, - удивлялись они, - какое у него право на клинику? Кто его
видел у операционного стола? Кому ассистировал? У кого учился?
Они десятилетиями прислуживали, прежде чем получили своих ассистентов.
Их суровые учителя, подчас невоздержанные и грубые, жестоко с ними
обходились, изводили придирками и насмешками нередко без всякой причины. Они
терпеливо выносили обиды, утешались сознанием, что таков порядок вещей,
таков скорбный путь в хирургию. И вдруг является человек, не знавший горя и
трудностей, и требует себе госпитальную клинику. Какая вопиющая дерзость!
В сущности, дерзость Вишневского была не так уж велика. Он всего лишь
позволил себе любить хирургию и в течение всей жизни жадно тянулся к ней.
Ему действительно не пришлось никому ассистировать, и у операционного стола
он был чаще всего наблюдателем. Он обрел свое искусство на трупах в
секционной и в часовенке на деревянном столе, но для него эти трупы были
живыми людьми. Он самоотверженно бился над каждым, страдал и томился, как
если бы перед ним лежал больной человек.
Таково было начало той жестокой борьбы, которая затянулась на многие
годы.
Прошло десять лет.
Хирург явился по обыкновению в клинику, надел халат, вымыл руки и дал
операционной сеСтре надеть себе на лицо стерильную марлю. Предстояла
несложная операция - хронический аппендицит. Больной был соседом профессора,
молодой человек лет тридцати. Они обменялись приветствиями, хирург отпустил
какую-то шутку, тот усмехнулся и ответил тем же. Все тут было глубоко
стереотипно: движения помощников, их приготовления и даже шутка хирурга.
Больному закрыли глаза полотенцем, наложили маску с наркозом, оператор дал
сестре завязать свой клеенчатый фартук и взял в руки нож.
Больной задыхался, делая движения сорвать маску с лица, заплетающимся
языком молил о пощаде, давая жестами знать, что он еще не уснул, и наконец
соскочил со стола. Двое служителей едва одолели его, привязали к столу, но
это было излишне - он уже спал. Кто мог подумать, что возбуждение, столь
обычное для усыпляемого, примет такой бурный характер?
Еще одна процедура - и можно начать операцию. Прошить ниткой язык,
вытянуть его наружу, чтобы он не запал и не вызвал удушья, - дело одной