"Михаил Попов. Огненная обезьяна" - читать интересную книгу автора

Фурцев не ответил Александру Васильевичу. Он проверял на крепость
веревки, которыми были стянуты его запястья.
- Да что же это такое, такого ведь не может быть! Никогда не может
быть. Надо же им, наконец, сказать, ведь мы же нормальные интеллигентные
люди, мы не хотим никакой войны. В нашем мире не может быть такого кошмара!
В этот момент, разрывая монотонное гудение барабана и сопение сотен
индейских пастей, раздался истошный крик.
- Это он! - Потеряно сказал географ, и потерял сознание.
Фурцев изо всех сил, сдирая кожу с запястий, рванул веревки.
Бесполезно.
Еще разок. Изо всех сил!
Боли он не чувствовал. И уже почти ничего не слышал. И не видел,
поскольку зажмурился.
Так, собрав все силы... Внезапно веревки его отпустили, не
потребовалось никакого усилия. Но это было не освобождение. Это пришли за
ним. Фурцев попытался сопротивляться - бесполезно. Ему даже не дали толком
встать на ноги, чтобы у него не возникло точки опоры - поволокли. Мимо
серого кожаного шатра, вглубь лагеря. Оставалось только извиваться, и он
извивался.
Путь был недолгим.
Фурцев увидел перед собой лоснящийся от крови камень, встающий над ним
пар и вьющихся мух. Рядом стоял кривоногий, голый по пояс дядька, держа
по-мясницки кремниевый нож. Правая рука у него была красная по локоть. Этой
рукою он вырывал у принесенного в жертву Евпатия Алексеевича, сердце.
Почему я не кричу, подумал Фурцев и закричал. Его тут же ударили чем-то
тяжелым по затылку. Он упал лицом вниз. С него начали стаскивать кольчугу.
Очнулся он уже лежа на камне, от незнакомого, удушающего запаха. Правой
щеке было липко, и не открывалось веко. Где-то вверху чужие, неприятные
голоса произносили чужие слова.


Вторая глава

Если это придумала Зельда, это лишнее доказательство того, какая она
умница; если получилось случайно, Зельда все равно молодец. Все-таки она
особенное существо.
В нашем маленьком саду повсюду правит утреннее солнце. На кустах
персидской сирени и китайского жасмина быстро тают ауры ночного дыхания.
Птицы мелко хихикают в листве клена. Солнечные пятна начинают плоскую жизнь
под кронами лип. Нагреваются кирпичи дорожки проложенной от крыльца к
калитке. А в комнате, где я стою одинокий со старинной пахучей кофемолкой у
сердца, полумрак. Сводчатые, витражные окна мертвы, будто набраны из
несъедобных леденцов, летний камин похож на заброшенный рудник, шахматный
черно-белый пол так холоден, что даже ножки приземистых стульев зябнут на
нем; кажется, что они чужие друг другу и своему единственному столу.
Зельда утверждает, что мы живем в натуральном Хаарлеме 16 века. Здесь
всем, от черепицы до деревянных башмаков был бы доволен и сам Питер де Хоох.
Да, хоть бы и сам Зепитер, что мне в них, когда довольна Зельда.
И вот, наконец, происходит оно, ежедневное чудо. Солнце, загороженное
до времени туловом толстого, мудрого вяза, добралось темечком до первого