"Евгений Попов. Самолет на Кельн (Рассказы)" - читать интересную книгу автора

страшно, потому что только болт этот, промерзший, настывший, и соединяет
тебя с миром.
Ну, деда Проня лошаденку привязал к заплоту, а сам присел рядом по
нужде, зная, что в такую рань некому его, старика, за поведение непотребное
ругать-хаять
И вдруг слышит он клекот ужасный, будто вороны на свалке за
мясокомбинатом падло клюют. Их там, монахов птичьих, видимо-невидимо, а
обитель ихняя - ручейки желтой крови да внутренности сгнившие, в которых
живут белые черви, - лучшая наживка на хариуса.
Дед, когда клекот-шум услыхал, то понял, что это радио, про которое уже
полгода твердили в деревне, что вот есть в городе такое "радио" и в него все
слышно.
И застегнул деда Проня штаны и ладонь к уху чашечкой подставил, чтоб
лучше было слышно.
Но не мог он разобрать среди этого клекота ни одного слова
человеческого и шустро полез на забор, чтобы понять все, что в радио слышно.
И ставни уже заскрипели, двери захлопали, народ вышел строить
социализм, потому что было время первых пятилеток и индустрия огненным
крылом махнула по России.
А дед был в сапогах хромовых. Сапоги гармошкой, штаны с напуском,
косоворотка тонким кожаным ремешком подпоясанная, а поверх всего плюшевый
длинный пиджак и самое главное - цепь золотая через пузо, а на цепи
здоровенные часы-луковица, просто загляденье часы были.
И слушал дед радио, рот разиня, а солнце все жарче припекало, но он не
вытирал пот, который пропитал усы его, бороду, глаза залил. Понимал дед все,
что говорила черная тарелка, а что она говорила - этого дед не знал.
А площадь наполнилась народом, и народ спешил и толкал худую лошаденку,
которая виновато хватала вислыми губами чахлые травинки, что пробивались
сквозь булыги мостовой.
И был среди прочего народа мазурик в мятой большой кепке, босиком, в
майке, из-под которой выпирали острые лопатки; он приподнялся к деду и
стибрил у него часы-луковицу и цепь тоже. После этого он скрылся в толпе,
завернул в переулок и, хоть никто не гнался за ним, чесанул со всей силы,
лупя босыми пятками по пыли, и перевел дух только в ресторане "Дыра", где
спросил пива с водкой, закусил соленой рыбкой и, растрогавшись, запел:
"Из-под гор-горы едут мазуры".
Толпа уже большая собралась. Все на деда любуются, кобыляка старого,
что на забор влез, а он все слушает тот голос московский, волшебный. Потом
очнулся - хвать за часы и видит: поздно дело, пусто место.
- Кто тикалки спер, - орет.
А народ-то знай хохочет.
А народ-то знай хохочет.
- У, лярвы городские, язви в душу вас, печенку гроба мать, - завопил
дед и кинулся на загорелых парней, девок в красных косынках и просто
кумушек, что всю площадь кедровой шелухой захаркали.
Но видит - не пойдет здесь дело: нет среди этого народа воров. Черный
стал, онемел с горя. Сел в тележку и покатил обратно в деревню. Нахлестывает
лошадку да матюкается.
И с той поры радио ему - как серпом по одному месту. Из-за него он и
дяденьку моего Ивана так затиранил, что тот из дому сбежал, поступил на