"Юрий Поляков. Гипсовый трубач, или конец фильма" - читать интересную книгу автора

сексуальное приключение.
Ну вот, например:
"Дорогая редакция! Это случилось в Италии, во время экскурсии к жерлу
вулкана Санта-Лючия. Вся наша группа уже насладилась красотами клокочущей
преисподней и начала спускаться вниз. А мне - не знаю почему - захотелось
остаться наверху, продолжая смотреть вниз на инфернальные всполохи магмы. И
вдруг я с ужасом и негодованием почувствовала, как чья-то требовательная
конечность нырнула ко мне под юбку и нагло пытается проникнуть в мой
собственный кратер, защищенный только ажурными "стрингами", которые я перед
отпуском купила в магазине "Дикая облепиха". Я обернулась, чтобы отхлестать
наглеца по щекам, но моя рука неподвижно застыла в воздухе: это был Николай
- самый юный, скромный и симпатичный член нашей тургруппы. Он смотрел на
меня так робко, так нежно, так влюбленно..."
Тут Юля отрывается от компьютера и вспоминает, с каким ласковым
сочувствием Рома смотрел на нее во время недавней планерки, когда
шеф-редактор орал, предынсультно перекосив металлокерамический рот:
"Запомните раз и навсегда: мы пиарим только "Мир белья". У нас договор! Если
я еще раз обнаружу в вашем тексте, Юлия Викторовна, хоть намек на "Дикую
облепиху", я вас уволю. Понятно?"
А Рома? Что Рома? Он, сердешный, тщательно выставляя свет, чтобы
поразвратнее запечатлеть свежевыбритый цветок счастья, принадлежащий
стареющей фотошлюхе, тем временем томительно думает о том, как странно
глянула на него Юля, проходя вчера по редакционному коридору...
- Попку чуть на меня! - командует он. - Нет, так много... Это уже не
попка! - А сам изнывает от желания просто видеть Юлю, говорить с ней,
смотреть в эти чистые голубые глаза...
Кстати, с невинными деликатностями зарождающегося чувства у Андрея
Львовича было все в порядке. Он понимал и умел тонко описать, как внезапно
рождается, расцветает и опадает лепестками разочарования внезапная симпатия
к пассажирке автобуса, особенно грустно взглянувшей на тебя. А вот знаний о
развратной стороне жизни ему, семейному до недавних пор мужчине, явно не
хватало, что по-человечески, может быть, и хорошо, но с писательской точки
зрения непроизводительно: ведь именно романами о "странностях любви" он и
зарабатывал себе на жизнь в самые трудные годы. Со звонка в "Ротики эротики"
он полагал начать серьезное, бескомпромиссное изучение сексуальных
беспределов окружающей действительности, но в самый последний момент, набрав
шесть цифр, смалодушничал, передумал и, злясь на себя, сунул "Теслу" под
табурет. Там он ее, без умолку верещащую, и обнаружил. Нагнулся и, чувствуя
прилив крови к вискам, снял трубку.
- Я бы хотел побеседовать с господином Кокотовым! - потребовал густой
мужской голос.
- Кокотовым, - привычно поправил Андрей Львович, ибо почти никто и
никогда не произносил его довольно редкую фамилию правильно с первого раза.
(Из трех вариантов ударения все почему-то поначалу выбирали именно тот,
который немедленно придавал фамилии легкомысленный, даже блудливый оттенок,
что, конечно же, подтверждает давнюю гипотезу о первородной греховности
человека.) - В таком случае мне нужен господин Кокотов! - заявил голос с
раздражением.
- А кто его спрашивает?
- Жарынин.