"Юрий Поляков. Порнократия (Сборник статей) " - читать интересную книгу автора

Интеллектуалы и мужья-ревнивцы схожи: и те, и другие так и норовят
крикнуть в критической ситуации: "Так не доставайся ты никому!" Но я о
другом. Вдумчивый читатель, даже не узнав стихов, сообразит: принадлежат они
не нашему современнику, ибо сразу бросаются в глаза такие анахронизмы, как
"мой бедный народ", "родина-мать", "Россия моя...". У современного поэта
было бы "народ-рогоносец", "эта страна". Но пафос, согласитесь, близок
нынешним на строениям передовой части отечественной интеллигенции. А ведь
приведенные строки - это знаменитое стихотворение Андрея Белого "Отчаянье",
написанное в 1906 году, то есть в эпоху, которую мы сегодня называем
Серебряным веком, в ту эпоху, когда Россия на всех парусах двинулась к
своему баснословному 1913 году. Андрей Белый умер в 1934 году, как сказано в
некрологе, "советским писателем" и, полагаю, видел в последние годы жизни
много такого, что может повергнуть душу в беспросветное отчаянье. Но
своеобразие психологии творчества заключается и в том, что для полноценного
художественного отчаянья творцу требуются известная бытовая устроенность и
определенная личная безопасность. И наоборот, писатель, живущий впроголодь и
каждую ночь ожидающий ареста, совершенно неожиданно начинает создавать
образцы художественного оптимизма:

Ветер воется дующий
В паруса несвободы.
Чепуха. Я войду еще
Под победные своды.

(Николай Глазков, 1939)

Агрессивно-жизнеутверждающий пафос искусства сталинского периода - это
не только прихоть безжалостного социального заказчика, в чем нас сегодня
стараются убедить ястребы партийной публицистики, сделавшиеся в одночасье
кенарами общечеловеческих ценностей. Это еще и чисто художническое
стремление - поймать ветер светлого искусства, пусть даже в паруса
несвободы! Характерно, что по мере предсказанного Бердяевым преодоления
большевизма, по мере оттаивания режима, вплоть до того момента, когда каждый
народ в нашей многонациональной стране получил право избирать и быть
избранным, советское искусство становилось все пессимистичнее, угрюмее. С
чего бы? Ведь за то, за что раньше превращали в лагерную пыль, теперь
всего-навсего приглашали на беседу в ЦК. Любопытная деталь: с перебравшим в
своей оппозиционности деятелем культуры разговаривали гораздо мягче, нежели
с проштрафившимся хозяйственником или нашкодившим номенклатурным
главначпупсом. Оно и понятно: оппозицию нужно уважать, тем более что это не
оппозиция режиму, а оппозиция режима. Разница существеннейшая: оппозиция
режима сидела в президиумах, а оппозиция режиму - в лагерях или в эмиграции.
Но я, молодой литератор, написавший нечто супротив комсомола под названием
"ЧП районного масштаба" и вызванный в этой связи на заоблачный ковер, в
ответ на вопрос хозяина кабинета: не повредит ли моя повесть будущим видам
России, горячился и доказывал, что у писателя одна цель - правда, которая
должна восторжествовать, пусть даже рухнет мир... И вот мир, прежний
советский мир, рухнул. Кстати, тот деликатный функционер нынче в отставке
без мундира. При мундирах и его соседи по цековскому этажу, те, что на меня
орали...