"Борис Николаевич Полевой. В конце концов: Нюрнбергские дневники " - читать интересную книгу автора

сострил перед журналистами: "Я позабочусь о том, чтобы всем им не видеть
солнца". Заключенные сидят в камерах тюрьмы, которая расположена тут же, в
здании Дворца юстиции. Там тоже искусственный свет, а из тюрьмы в зал их
ведут по специально проложенному туннелю, лишая тем самым даже мысли о
возможном побеге.
Вот, в сущности, и все первые поверхностные впечатления, которые я
получил от посещения суда. Не густо. Даже маленькой заметки из всего этого
не сварганишь, тем более, что соревноваться придется с
журналистами-снайперами и с такими великолепными публицистами, как Эренбург,
Леонов, Федин.
Мои надежды пробраться в перерыве вниз, в помещение советского
пресс-центра или хотя бы в ложу прессы оказались напрасными. Американские
солдаты с повязками военной полиции, дюжие румяные молодцы в лакированных
касках и белых гетрах, проверявшие пропуска, в отличие от своего начальника,
не проявили ни интереса, ни уважения к моему мундиру и, улыбаясь, но весьма
решительно преграждали путь. Друзья журналисты узнав, что я пленен в
гостевых комнатах, прошли наверх, и мы обнимались, удивляя иностранцев, как
обнимались при встречах на Калининском, Брянском, Сталинградском, Втором и
Первом Украинских фронтах, и каждый тянул меня в шикарный, блестящий
мрамором и никелем бар, где очаровательные длинноногие девицы, будто
соскочившие прямо с рекламных обложек нью-йоркских журналов, потчевали
гостей кофе, соками, и, конечно же, кока-колой, которая, как я установил,
является непременным атрибутом американского образа жизни.
Кстати, тут в баре, я увидел и мою очаровательную соседку, окруженную
толпой гостей. Она щедро раздавала автографы, ставя их в блокноты, на
визитные карточки и даже на листики меню. Теснилась целая толпа, и над ней
гордо возвышалась красивая женская голова. Щедро раздавались вместе с
автографами и улыбки.
- Кто такая? - спросил я фотокорреспондента "Правды" Виктора Темина.
- Темнота! - ответил он с презрением. - А еще парадный мундир носишь.
За такую неосведомленность я вас презираю. Это же Марлен Дитрих.
С возобновлением судебного заседания я вновь очутился в первом ряду
возле столь знаменитой соседки. Она сидела, не надевая наушников, и устало
смотрела в зал. Потом достала из сумочки тюбик с пастилками, положила одну в
рот, другую протянула мне. Взяв пастилку, я галантно произнес вторую
английскую фразу, которую успел выучить уже здесь, в Нюрнберге, - "Сенкью
вери матч". Правда, у меня это прозвучало "Сенька бери мяч", но все же я был
чрезвычайно доволен, что не оказался лопухом перед прославленной актрисой и
не поставил под удар мое поколение, отличное поколение, к сожалению,
пренебрегавшее иноземными языками.
Возле военных фургонов, развозивших после заседания трибунала по месту
жительства судебный, персонал и прессу, познакомился с остальной советской
журналистской колонией. Кроме тех, кто встречал меня на аэродроме, здесь
оказался фельетонист "Комсомольской правды" Семен Нариньяни, человек с
внешностью доброго задумчивого сатира, корреспонденты ТАССа Борис Афанасьев
и Даниил Краминов, представитель "Известий" Михаил Долгополов, которого тут
зовут Пана, и несколько незнакомых товарищей из республиканских газет. В
меру поострив насчет моего раззолоченного мундира, все полезли в огромный
фургон. И сразу же заговорили о том, что Геринг сегодня выглядел каким-то
измятым; наверное, опять к нему пронесли наркотики. Семен Нариньяни, не