"Единственный мужчина" - читать интересную книгу автора (Ашкинази Леонид Александрович)

До Государства

Жизнь в Иерусалиме оказалась очень сложной. Самым трудным оказался психологический момент — беспокойство, сумеем ли мы обеспечить еду и жилье детям. "Великая сила киббуцной жизни — пишет Голда Меир — в том, что никто не переживает этих страхов в одиночку. Даже если это молодой киббуц или год неудачный и взрослые должны затянуть пояса потуже, для киббуцных детей всегда хватает еды". Действительно, жизнь была трудной, денег не хватало, родился второй ребенок, за детский сад для первого ребенка Голда платила «бартером» — стирала белье всего детсада. Но хуже всего — вспоминает Голда Меир — было то, что она была одна, не была, как в Мерхавии, частью коллектива, членом динамичного сообщества.

Для анализа биографии будущего премьер-министра важно еще вот что. Эти годы в Иерусалиме были для нее годами, можно сказать, некоторой изоляции от общества, точнее — изоляции от политики. Она сама пишет "я не знала никого, кроме своего ближайшего окружения". Она просто жила — как тысячи еврейских женщин. Но нечто национальное — вроде бы не религиозное, но кто может это определить? — было внутри нее. Она пишет, что когда увидела Стену Плача, "чувства мои изменились… Стена не осталась ко мне немой".

Экономика Палестины была в кризисном состоянии. Во-первых, она была не развита; а значит, было мало рабочих мест, да и капитал было не во что вкладывать. Трудно инвестировать в голую землю. Кроме того, арабский труд был весьма дешев. И наконец, британская администрация явно проявляла враждебность к евреям. Проблема громоздилась на проблему. Как саркастически замечает Голда Меир, "еврейский национальный очаг не процветал".

В 1926 году в Палестину приезжают родители Голды. В Милуоки отец накопил немного денег и купил в Палестине два участка земли — для того, чтобы жить в ней. Он сам построил свой дом, стал членом местной синагоги, начал исполнять в ней функции кантора, вступил в кооператив плотников. Потом они с женой организовали столовую и, хоть эта идея оказалась удачной, все равно жили весьма бедно.

В один прекрасный день Голде предложили работу в аппарате Гистадрута в Тель-Авиве. Это означало переезд и конец попыток полностью посвятить себя семье. "Но — пишет в своих воспоминаниях Голда Меир — за четыре года я уже поняла, что мое замужество оказалось неудачей". Обратите внимание, как она формулирует — не "наш брак", а "мое замужество". Она вполне трезво отдает должное отцу своих детей. "Он навсегда остался частью моей жизни — и, уж конечно, жизни наших детей. Узы между ним и детьми никогда не слабели. Они его обожали и виделись с ним очень часто. У него было, что им дать, как было, что дать мне, и он оставался для них прекрасным отцом даже после того, как мы стали жить раздельно…..он жил богатейшей внутренней жизнью, куда более богатой, чем моя, при всей моей активности и подвижности — и это богатство он щедро делил с близкими друзьями, с семьей и, прежде всего, со своими детьми". Хорошие слова, наверно, справедливые, хотя и удивительно трезвые. Остается непонятным все-таки одно — почему распался этот брак? Просто потому, что общественная работа оказалась для девочки Голды важнее семьи? Но все мы знаем ситуации, когда существуют браки, в которых муж погружен в работу — просто работу, или общественную — по самые уши. И ничего, по крайней мере ничего катастрофического не происходит. Жена немного страдает, немного гордится, немного помогает… или много, как жена Хаима Вейцмана. Но брак существует. Неужели дело в том, что то, что умная жена «прощает» мужу, а даже умный муж не прощает жене?

Но так или иначе, а Голда Меир с детьми переезжает в 1928 году в Тель-Авив (муж живет в Иерусалиме и ездит к ним на уикенды). Дети идут в школу, мама — работать, в "Женский рабочий совет" — подразделение Гистадрута. Это была, как позже напишет Голда, первая и последняя женская организация, для которой она работала. В основном она занималась профессиональной подготовкой: на специальных фермах девушек, приезжавших в Палестину, учили работать на земле.

Голда излагает свои взгляды по "женскому вопросу". Ее взгляды просты и понятны. Она считает, что мужчины и женщины равны и что не надо стараться женщинам быть лучше всех, чтобы чувствовать себя людьми. Она с обидой цитирует известную фразу Бен-Гуриона (см. эпиграф) и добавляет "сомневаюсь, чтобы какой-нибудь мужчина почувствовал себя польщенным, если бы я сказала о нем, что он — единственная женщина в правительстве". Логическая ошибка здесь очевидна. Если бы это сказала женщина, одна из женщин в чисто женском правительстве про единственного мужчину в нем — вот это стоило бы обсудить. А суть в том, какие качества считает говорящий сцепленными с полом. Если речь идет о настойчивости, решительности, уме, логичности как о мужских свойствах, то Голда Меир могла бы и не обижаться. Если бы в симметричной ситуации имелись бы в виду интуиция, способность к эмпатии, доброта, справедливость — то многие мужчины (например, вы и я) не обиделись бы. Завершает свое рассуждение о феминизме и своих отношениях с коллегами-мужчинами Голда Меир замечательной фразой: "жизнь работающей матери без постоянного присутствия и поддержки отца ее детей в три раза труднее жизни любого мужчины". Надо так понимать — в том числе и ее мужа.

Далее в своих воспоминаниях Голда Меир подробно рассказывает о том, как «разрывалась» между работой и детьми. Ситуация, знакомая многим советским женщинам, — точнее, тем из них, которые относились к своей работе неформально; если позволите употребить высокопарное слово — любили ее. Среди женщин-инженеров и ученых таких было довольно много. Так или иначе, но Голда все больше и больше погружается в работу. Она участвует в съезде Социалистического Интернационала в Брюсселе в 1928 году ("я совершенно забыла, каков мир за пределами Палестины; меня изумляли деревья, трамваи, лотки с цветами и фруктами"). Расширяется круг ее знакомств ("… я узнала тогда Шнеура Залмана Шазара, который стал третьим президентом Израиля; Леви Эшкола, ставшего третьим премьер-министром; Давида Ремера и Берла Кацнельсона; Иосифа Шпринцака — первого председателя Кнесета"). О всех них она пишет в своих воспоминаниях, особенно подробно — об их работе. Ее описания подробны и эмоциональны; можно сказать, что прочитав их, мы видим этих людей через их работу. Кому-то это может показаться несколько формальным; но задумаемся на минуту — что останется от нас, кроме сделанной нами работы? Не в результатах ли нашей работы состоит та наша "доля в мире грядущего", о которой говорили наши мудрецы? Да еще в детях — но их вместе с нами растит весь мир, и поэтому они радуют нас реже, чем сделанная нами работа.

В 1929-30 годах Голда Меир часто (по тогдашним критериям) ездит за границу — один раз в США и два раза в Англию. Она занималась пропагандой сионизма, рассказывала о Палестине. В своих воспоминаниях она, в частности, пишет: "меня изумил — и порадовал — интерес, который эти женщины проявили к разным оттенкам политических верований, представленных в те времена в политических фракциях ишува". В Америке Голда Меир повидала свою младшую сестру. Вкратце описав ее семейную жизнь, она констатирует, что в Палестину они не поедут. Описывая свое посещение Британии, Голда останавливается — естественно — на британской позиции по вопросу Еврейского национального очага и констатирует: "… не могу сказать, что меня так уж поражало, когда они обманывали наши ожидания. В те годы многие, если не все, палестинские евреи сохраняли патетическую уверенность, — несмотря ни на что! — что Британия будет верна своим обязательствам, несмотря на все усиливающееся арабское давление и на традиционную проарабскую позицию министерства колоний. Вероятно, такое нежелание смотреть фактам в лицо и увидеть, что британское правительство меняет взгляды на свою ответственность перед сионистами, коренилось в глубочайшем уважении, которое британская демократия внушала евреям, выросшим в Центральной Европе 19 века". Действительно, если вспомнить историю деятельности Хаима Вейцмана, который вырос в России, то видно, как он уважал британцев и Британию. Голда же выросла в значительной мере в США и Палестине — странах, по отношению к России более демократических, и британская демократия не вызывала у нее такого восхищения и трепета. Интересно еще и вот что — она совершенно не упоминает о Хаиме Вейцмане, вообще почти не пишет о тех, с кем не работала лично. Похоже, что евреи шли к своей цели по многим дорогам в густом лесу или, если угодно, по столь пересеченной местности, что редко видели друг друга.

В 1932 году серьезно заболевает младший ребенок, в Палестине его вылечить не могут, и Голда просит товарищей послать ее представителем от Гистадрута в Америку. Двухнедельное путешествие с двумя детьми, один из них серьезно болен. Но зато поставлен диагноз, и через полтора месяца дочь совершенно здорова. Голда Меир ездит по всей Америке, рассказывает о Палестине, отвечает на вопросы, собирает деньги. Лекции, митинги, встречи, бесконечные лекции. Вот мнение одной из местных активисток: "Слушайте, Голда, — твердо сказала она, — вы говорите очень хорошо, но не так, как должна говорить женщина. Когда тут была Рахел Янаит-Бен-Цви, она плакала и мы плакали с ней вместе. Но вы говорите, как мужчина, и никто не плачет". Вот еще один забавный штрих. В маленьком городке на Среднем Западе члены одной группы собрали больше денег, чем обычно. Как вы это сделали? — спросила Голда. Мы играли в карты — ответили они. "Я так и взвилась — вспоминает Голда, — для Палестины вы играете в карты? Разве такие деньги нам нужны? Хотите играть в карты — играйте, но не ради нас. Все промолчали, только одна женщина спросила очень спокойно: " Хавера Голди, а вы в Палестине не играете в карты?" Конечно, нет, — с яростью ответила я. — За кого вы нас принимаете? Через год, вернувшись домой, в Тель-Авив, я заметила, что кое-кто из членов Гистадрута по вечерам играет в карты у себя на балконе — но, слава Богу, не на деньги". Похоже, что Палестину тех лет демократическим государством назвать все-таки нельзя.

В 1934 году Голда Меир возвращается в Палестину. Через некоторое время ей предложили войти в исполком Гистадрута. Поскольку Гистадрут был органом еврейского самоуправления Палестины, то Голда стала, как сказали бы на полвека позже, министром "теневого кабинета". Судя по ее воспоминаниям, она была крайней социалисткой — т. е. выступала против привилегий, за помощь безработным и т. д.

В эти времена естественные разногласия между сионистами достигли довольно высокого накала, что и привело к убийству Хаима Арлозорова, одного из деятелей партии Мапай. В убийстве был обвинен один из деятелей правого крыла ревизионистской партии (более милитаристской, более националистической). Правда, он был оправдан за недостатком улик, но, как пишет Голда, "в то время все руководство, ошеломленное и осиротевшее, было убеждено в его виновности".

Между тем наступил 1933 год. Гитлер, программа господства арийской расы, антиеврейское законодательство. Как напишет через сорок лет Голда Меир, "никто и подумать не мог, что гитлеровский обет истребить евреев будет выполняться буквально". Но и задолго до "окончательного решения" евреи Палестины увидели первые результаты нацистских преследований. В 1934 году население, не достигавшее 400 тысяч, еле-еле сводящее концы с концами, уже должно было абсорбировать 60 тысяч, причем в условиях растущего арабского террора и враждебности британских властей. Учтите — это была алия из Германии и Австрии. Новый образ жизни, незнакомый язык, смена специальности… Летя на Луну, человек сохраняет язык и специальность; он готовится к полету, находясь на Земле. Алия предвоенных годов была полетом в другую галактику.

Голда Меир все-таки поразительная оптимистка. Когда в 1975 году ее спрашивали, как может Израиль справиться с попыткой арабов уничтожить государство, абсорбировать алию из Советского Союза и все это при плохом состоянии экономики, она говорила — сорок лет назад было тяжелее, но мы справились, не так ли? "Порой мне кажется — напишет она позже — что только те из нас, кто действовал сорок лет назад, могут понять, как много с тех пор сделано и как велики были наши победы; может быть поэтому-то в Израиле самые большие оптимисты — старики, вроде меня".

Но ситуация накалялась от дня ко дню. За 1936 год были уничтожены сотни тысяч деревьев, сожжены сотни полей (наверное, это была форма арабской любви к родине), подстроены крушения поездов и автобусов; в результате 2000 вооруженных нападений около 80 евреев было убито. Летом 1936 года было небезопасно ездить из одного города в другой. Хагана была лучше вооружена, чем во время погромов, устроенных арабами в 1929 году, но евреи не хотели делать ее инструментом контртеррора. В частности, потому что как только еврейская самооборона становилась слишком активной, англичане уменьшали квоту на въезд в Палестину.

Политика — сфера действий рационалистов. "В политике нет друзей, в политике есть интересы". Да, так часто говорят. Но, читая о подлой политике Англии, поддерживавшей этим способом равновесие между евреями и арабами, трудно отделаться от мысли, что логическим продолжением явился "мюнхенский сговор", когда Черчилль отдал Гитлеру на растерзание Чехословакию. Чем все это кончилось — для мира, для евреев, для других народов и стран — теперь мы все знаем. О чем думал Черчилль, когда пылал Ковентри? Многие полагают, что подлость наказывается где-то в ином измерении, то есть — нигде. Это вопрос дискуссионный; но довольно часто расплата приходит и в этом мире. К сожалению, расплата за глупости и подлости политиков обрушивается на простых людей.

В своих воспоминаниях Голда Меир довольно подробно рассказывает о Бен-Гурионе. Как она пишет, "единственным из нас, чье имя, — я в это глубоко верю — будет известно и евреям и неевреям даже через сто лет… в памяти людей имя Бен-Гуриона будет связано со словом «Израиль» очень долго, может быть — всегда". Наверное, это будет так, и это будет заслуженно; хотя бы потому, что само имя «Израиль» для государства предложил именно он. Конечно, это породило двусмысленность, из-за которой мы пишем и говорим "Государство Израиль". Но не мелькнуло ли в его сознании именно это словосочетание, когда он вносил свое предложение? Словосочетание, напоминающее всем, вынуждающее весь мир в официальной обстановке повторять — Государство Израиль. Государство.

Что пишет она о Бен-Гурионе? Что он ни с кем, кроме жены и дочери, не поддерживал личных отношений. Что он не умел просто «трепаться», разговаривать не о работе (о семье, о детях). Что он все делал с полной самоотдачей. Что он обладал фантастической интуицией. Что у него совершенно не было чувства юмора. Что даже когда он совершенно ошибался в теории, на практике он обычно оказывался прав, и этим — добавляет Голда Меир — в конце концов, государственный деятель и отличается от политика. В 1937 году Голда опять едет в США — собирать деньги на строительство порта, закупку кораблей и обучение моряков. Американской аудитории она сказала: "нам надо готовить людей для работы в море, подобно тому, как мы много лет готовили их к работе на земле". Это была еще одна ступенька к независимости. Лично для Голды Меир это была, как она пишет, "романтическая интерлюдия" — но тут же добавляет "я ни на минуту не забывала, что только морем еврейские беженцы из нацистской Европы могут добраться до Палестины, если им это разрешат англичане". Дальнейшее нам известно.

В своих воспоминаниях будущий премьер министр подробно описывает предвоенную ситуацию. И в мае 1939 года, несмотря на эскалацию преследований и убийств евреев в Австрии и Германии — пишет она — англичане решили, что время приспело, наконец, окончательно захлопнуть ворота Палестины. Позиция ишува была сформулирована Бен-Гурионом в сентябре 1939 года, когда сапоги вермахта уже маршировали по Европе: "Мы будем бороться с Гитлером так, как если бы не было "Белой книги", и будем бороться с "Белой книгой" так, как если бы не было Гитлера". "Тысячу раз с самого 1939 года я пыталась объяснить себе и, конечно, другим, каким образом британцы, в те самые годы, когда они с таким мужеством и решимостью противостояли нацистам, находили время, энергию и ресурсы для долгой и жестокой борьбы против еврейских беженцев от тех же нацистов. Но я так и не нашла разумного объяснения — а, может быть, его и не существует". Интересно, что по мнению Голды Меир именно запрет на эмиграцию, введенный Англией, способствовал созданию Государства. А именно, только собственное государство могло гарантировать право на иммиграцию. Раз Англия не дает евреям, беженцам из Европы, въехать в Палестину, значит надо вырвать Палестину из рук англичан и создать в ней государство, которое гарантирует евреям право на въезд.

Голда вспоминает свои беседы на Женевском сионистском конгрессе в 1939 году с делегатами молодежных организаций, говорит, что "почти все эти преданные делу молодые люди погибли потом в Освенциме, Майданеке или Собиборе" и продолжает: "я всем сердцем верю, что в их неравной борьбе до самого конца им помогало сознание, что мы все время с ними, и поэтому они не были совершенно одиноки. Я не мистик, но надеюсь, что мне простят, если я скажу, что в самые черные наши часы память о них, их дух вселяли в нас мужество, вдохновляли нас на дальнейшую борьбу и, главное, прибавили веса и значимости нашему собственному отказу уничтожиться ради того, чтобы остальному миру легче жилось". Соблюдающий еврей описал бы это переживание двумя словами — "ани маамин".

Лозунг насчет борьбы и с Гитлером, и с англичанами звучал хорошо, но реализовать его было трудно. Борьба велась, собственно, на три фронта — за то, чтобы ввести в Палестину как можно больше евреев, за то, чтобы англичане позволили евреям принять участие в военных действиях против нацистов и, наконец, за то, чтобы сохранить экономику ишува. Движение по любому из этих направлений требовало непрерывных усилий. А по всем трем одновременно? Еврейский календарь отличается от григорианского, но в сутках все равно только 24 часа. Отдыхать меньше, чем ноль, невозможно. Плюс ко всему этому евреи Палестины пытались еще помочь еврейскому движению сопротивления в Европе. Отчаянная, с точки зрения рациональной — совершенно безнадежная попытка. Деньги оседали у посредников, посланцы попадали в лапы нацистов и погибали. Но есть вещи, которые человек не может не делать — как бы иррациональны они ни были.

Заметим, что при деятельности любой организации происходит "взвешивание мнений" и позиций — даже при единоначалии кто-то должен проводить решение в жизнь, а это невозможно при общем неодобрении. Среди руководства ишува могли быть экстремальные рационалисты, считавшие, что пытаться помочь еврейскому подполью в Европе не надо, что жертвы будут напрасны. Но евреи Палестины в целом думали иначе. Среди британской администрации могли быть люди, которые понимали, что германский нацизм и Гитлер — это воплощенное зло, что евреи Европы погибают и что их надо спасти. Но оная администрация "в целом" полагала, что эффективных действий предпринять невозможно, что евреи — это вообще не вопрос и вообще полезнее, чтобы с Германией воевали другие.

В своих воспоминаниях Голда Меир довольно подробно рассказывает о лидерах ишува — о Моше Шарете, о Шауле Авигуре, Элияху Голомбе, о тех, кто создавал Государство Израиль и кто стал его первыми министрами иностранных дел, премьер-министрами, главами разведки… Когда она пишет о людях, существенную часть ее описаний составляет, естественно, описание стиля их работы. И это, наверное, правильно: человека надо описывать через то, чем он занимается больше всего, — имея в виду, что он это любит, а в любимом деле человек и проявляется лучше всего.

Отношение к Германии всегда было для евреев — как для народа — сложной проблемой. Есть те, кто по сей день утверждает, что это земля амалека — земля дьявола, что на нее не должна ступать нога еврея. И есть те, кто вполне охотно едут туда "на ПМЖ". Здесь мы не анализируем эту ситуацию, как не анализирует отношение евреев к Германии и Голда Меир. Но свое отношение она описывает довольно подробно. Она была сторонником репараций ("всегда была за то, чтобы мы взяли у немцев деньги на строительство Государства Израиль, ибо, по-моему, это-то они во всяком случае были нам должны, дабы абсорбировать оставшихся в живых евреев".) Она очень не хотела посещать Германию, а когда ради дела пришлось приехать туда на один день, перенесла это с трудом. Наконец, Голда Меир описывает процесс Эйхмана. "Это ни в коем случае не реванш. Как писал еврейский поэт Бялик, сам дьявол не в состоянии придумать казнь за убийство одного ребенка, но оставшиеся в живых — и еще нерожденные поколения — заслуживают, во всяком случае, чтобы мир узнал во всех гнусных деталях, что учинили над евреями Европы и кто это сделал".

Но все это было впереди, и никто из людей ни в каком страшном сне не мог этого увидеть. В 1943 году дочь Голды Меир — Сарра уходит из гимназии, не доучившись года, и отправляется создавать новый киббуц. Голда пишет об этом, естественно, весьма сочувственно. В этом же году она выступает свидетелем на процессе о похищении оружия у англичан двумя евреями — с целью передачи его Хагане. Голду Меир вызвали в суд как члена исполкома Гистадрута — органа самоуправления страной. Англичане пытались доказать в суде, что официальное Еврейское Агентство и официальный Гистадрут работают в контакте с незаконной Хаганой. Однако, хотя обвинение и выяснило, что если еврей отказывался записаться добровольцем, на него оказывалось моральное давление с целью увольнения с работы, Голда — естественно — использовала судебное заседание для пропаганды. В ее глазах эта трибуна не многим отличалась от трибуны любого митинга.

Однако и после войны британское правительство стояло насмерть, но не позволяло въезжать в Палестину евреям, спасшимся из лагерей смерти. И это несмотря на то, что к власти пришло лейбористское правительство — а лейбористы до прихода к власти выступали с просионистскими заявлениями. Британское правительство не отступило, даже когда к нему обратился с просьбой разрешить эмиграцию Трумэн, даже когда эту рекомендацию приняла специальная англо-американская комиссия. В июне 1946 года британское правительство ввело в Палестине комендантский час, посадило в лагерь большую часть национальных лидеров. Тогда Голда Меир отправилась в Реховот к доктору Хаиму Вейцману, надеясь убедить его, чтобы он призвал к массовой демонстрации. Он согласился, но потребовал, чтобы Хагана в течение определенного времени воздерживалась от выступлений. И договоренность была достигнута, однако британские друзья, видимо, отговорили Вейцмана от вмешательства в ситуацию.

Читаешь и поражаешься — это были времена, когда от отдельных людей что-то зависело. В наше время любой, самый могучий диктатор, выглядит рабом своей свиты, пешкой в лапе обстоятельств. Или просто то, что мы видим, зависит от расстояния, с которого смотрим?