"Затишье" - читать интересную книгу автора (Крашенинников Авенир Донатович)

глава седьмая

Наденька Нестеровская сидела с ногами на диванчике в гостиной. На откинутой ладони — раскрытая книжка. Но мысли девушки далеко. Метель, что бесновалась несколько дней, за эту ночь улеглась, снега заголубели, солнце выкатилось иное, уже не морозное, уже чуточку весеннее. Но как долго, как долго до весны!

Позапрошлую весну она еще была в Москве. Тетка готовила ее к первым выездам, сама проверяла портних. Еще не пришла страшная телеграмма, которая изменила всю ее жизнь. Мамочка, бедная мамочка! Она помнилась смутно, редко виделась Наденька с нею. Но остались в памяти прозрачные с голубыми жилками руки, бледное сияние, которое окружало ее… Нет, теперь Наденька никогда не оставит своего доброго, чудесного отца. Он вечно занят какими-то таинственными горными делами, у него множество обязанностей и встреч. Но когда он дома — все оживают, чувствуют себя здоровее, бодрее. И на его напористый голос, на его крепкий смех откликаются даже хрустальные горки.

Но, боже мой, почему ей не хочется никуда: ни в притягательную для многих столицу, ни в Москву, где столько лет длилось мотыльковое детство. Мама была слаба грудью, и едва Наденька стала ходить, тетка забрала ее. Отец наезжал мало, она по нему не тосковала. И только в Перми оценила его по-настоящему. Но сама Пермь ей тоже наскучила. Все одни и те же лица, серость, тоска-Ольга Колпакова зовет хоть однажды побывать в библиотеке Иконникова:

— Скоро они начнут такие концерты — дух захватит, а ты сидишь, как муха в тенетах.

— Так меня обучали жить, — устало ответила Наденька и сонным голосом своей тетки перечисляла — Благовоспитанной девице надлежит бренчать на фортепиано, болтать по-французски, читать немецкие и английские книги, знать закон божий, по улицам ходить только в сопровождении ливрейного лакея, никогда не опаздывать к завтраку и обеду, за столом вести себя пристойно, не разговаривать и не отказываться от какого-нибудь блюда. Но для чего все это?

— Ух, я бы всю посуду перещелкала! — Ольга вскакивала с диванчика, кулаками по воздуху: — Р-раз, раз! — и хохотала.

Наденьку смущали извозчичьи манеры дочери городского головы, но в то же время, с тех пор как Ольга навязала ей свою близость, приотворилась какая-то иная сторона жизни, отпугивающая и притягательная. Но ходить в библиотеку, слушать речи семинаристов — упаси боже! Заняться благотворительностью, играть в концертах, как другие пермские благородные дамы и девицы, — ничуть не трогает душу!.. Разве ускорить предложение поручика Степового?..

Поручик был весел, остроумен, обнимал глазами, почтительно ухаживал. Это льстило ей немножко и развлекало. Но женским чутьем угадывала Наденька в натуре поручика скрытую сторону.

Иногда он исчезал «по долгу службы» на неделю-две. Возвращался обветренный, оживленный, а в уголках губ все еще таилась жестокая брезгливость.

После кометы они оба долго и нервно смеялись. А когда Наденька вспомнила о Бочарове, того уже не было.

— Вы знаете, — сказала она. — Этот папин протеже — юноша занятный…

И вдруг замолчала. Вспомнила его звенящий голос, глаза отрешенные, сумасшедшие. И еще хохот отца в тот день святок, когда Бочаров, задыхаясь от смущения, откланялся. «Политический преступник, — хохотал отец, — эта красная девица — политический преступник!..» Или Наденька ошибается, находя в Бочарове нечто иное, или…

— Так что же ваш студент? — напомнил поручик.

— По-моему, он знает, для чего живет.

— Еще бы. — Стеновой задышал неучтиво в самое ухо Наденьки, она отстранилась. — Еще бы!.. Я не понимаю вашего папеньку: взять в регистраторы человека, который под надзором полиции.

— Я не обсуждаю действий папы, — сухо ответила Наденька, и поручик перевел разговор на происхождение комет и метеоритов.

И вот Наденька на диване. Книжка уже захлопнута, рука щиплет корешок. Три дня не видела поручика, три дня Константин Петрович ведет себя предосудительно, отказываясь от ужина, сразу после занятий убегает. И вид у Бочарова престранный: запали глаза, лихорадочно блестят, движения растерянны, суетливы. Нет, просто необходимо узнать, что с ним происходит!

Степовой был легок на помине. Вошел энергически, на сапогах поигрывали лучики. Внимательно поцеловал Наденьке руку.

— Вы как всегда очаровательны. — Поднял с полу книжку, прочитал по-французски в нос: «Шагреневая кожа!» Романтическая мистика. Нда-с, а у меня забавные новости. Чиновник особых поручений при господине губернаторе коллежский асессор Александр Иванович Иконников, глава пермских прогрессистов, переживает неприятности. Вы представляете, в собственной его библиотеке обнаружено гнездо, из которого по всей губернии расползлись ядовитые насекомые. Иконников, конечно, изумлен этим, возмущен до глубины души и жаждет собственноручно с ними расправиться. Во избежание кровопролития полиция ни на полшага Иконникова из дому не выпускает…

— Меня это ничуть не интересует, Виктор Кириллович.

— Отчего же? Об этом говорит вся Пермь.

Наденька отняла у него книжку, положила на диван:

— Расскажите что-нибудь позанятнее.

Степовой поклонился, усы раздвинулись в усмешке: он приметил, что Наденька хочет услышать от него именно то, что у всего города на устах, но почему-то скрывает любопытство.

— В баталионе выбирали членов комиссии по делу Иконникова от военного ведомства. Единодушно избран милейший подпоручик Михель. — Он цепко взглянул на девушку; она только приподняла брови, либо с безразличием, либо вопросительно. — Ваш Бочаров, кажется, не замешан…

— Сегодня вы несносны, господин Степовой, — оживленно рассердилась Наденька.

Поручик кивнул согласно, мягко ступая, пошел к роялю. Отбросил крышку, взял два резких железных аккорда.

— Ба-а, да у нас гости, — заговорил полковник Нестеровский, входя в комнату. — Очень рад, очень рад. Забываете нас, господин поручик.

Однако вид у полковника был весьма озабоченный, даже усы обвисли.

— Что-нибудь случилось? — тихо и некстати спросила Наденька.

— Знаете ли, Иконников арестован. Дельный человек, светлая голова… Как же он так? Будь добра, прикажи нам с поручиком коньячку.

Наденька, удивленная, вышла. Нестеровский большими шагами измерял гостиную, ворчал что-то под нос.

— Не понимаю, чем вызвано ваше сочувствие, Михаил Сергеевич, — сказал поручик Степовой.

— То-то и оно. Я не политик. Виктор Кириллович, не политик. — Он даже подчеркнул это всей рукой. — Но умных людей не так-то уж богато… Иконникова искренне жаль.

— А я, если позволите, сожалею о другом. — Лицо поручика окостенело, глаза сузились. — В летние воскресные дни в Москве раздавалась барабанная дробь. Офицер, взвод солдат. За ними черная плацформа на колесах. На плацформе — скамья и серые арестантские халаты. На груди у арестантов дощечки с надписями: «за поджог», «за убийство». Палач в красной рубахе. В Сибирь, на каторгу! А мы либеральничаем с теми, кто поджигает всю Россию, убивает веру в бога и царя! Мы даже сами готовы заниматься демагогией![4]

Прислуга внесла коньяк. Нестеровский быстро налил две рюмки, большим глотком выпил свою, не дожидаясь, когда поручик с ним чокнется.

В это же время подпоручик Михель стоял за канцелярией запасных войск, упершись лбом в каменную стену. Гнев, словно кашель, душил его. Надо было прийти в себя, выработать какой-то план действий. Но в голове одно: это он, мальчишка, щенок, доверился подлецу, трусу, предателю и провалил всех. Господи, были бы силы, раздробил бы свою пустую голову о камень! А поручик Степовой, этот жандарм во солдатах, предложил его в комиссию. Какая пытка, боже мой, какая пытка…

Успокойся, успокойся, Георгий. Еще не все потеряно. Станка они не нашли, улик почти нет. Да и ты сможешь чем-нибудь помочь своим друзьям! Только взять себя в руки. Ах, какой жестокий урок!

Но гнев спирал дыхание, хотелось бежать, схватить Кулышова за ворот, ударить о землю, топтать, топтать мерзавца… Михель рванулся к литографии, распахнул дверь. Два пожилых солдата в кожаных фартуках, засучив рукава, деловито промывали литеры. Кулышова не было. Подпоручик знал: предателя жандармы отпустили, он должен быть где-то в баталионе. Может быть, в канцелярии? Пока прошел коридором, приостыл, дверь открыл негромко. Кулышов говорил что-то остроносенькому конопатому писарю.

— Выйди, — приказал писарю подпоручик и крепко притворил, за ним дверь.

Лицо Кулышова посинело, глаза беспокойно застреляли, челюсть, отвисла.

— Иуда ведь ты, иуда. — У Михеля слов не хватало.

— Не иуда, господин подпоручик, — затряс головою Кулышов. — Я присягу давал… студенты да семинаристы опутали вас, втянули в шайку…

— Дурак, — крикнул Михель. — Не твоего ума дело!

— Ум наш мужицкий, темный, господин подпоручик. Однако против бога и государя мы не идем.

— Что же мне прикажешь делать?

— Повиниться: по молодости, мол, по неразумению.

— Ну вот что, — Михель взялся за ручку двери, — предатели — не советчики, понял!

Он вернулся к себе, велел денщику никого не впускать, выпил вокал вина. Хмеля не было, внутри все болело, будто кто-то сапогами испинал.

Ясно одно: станок жандармы найти не могут. На допросах Феодосий говорит, что вез из Казани свои вещи от брата. По дороге их стащили. Кучер Иконникова подтверждает: в тот день загулял, бросил лошадь у кабака, если б не Феодосий — не сносить бы ему головы. Семинаристы, арестованные во время каникул, клянутся, что прокламации переписывали сами, Иконников об этом ничего не знал. Следствие уткнулось в тупик. Ждали приезда самого императорского флигель-адъютанта Мезенцева. Будущий шеф жандармов с превеликим рвением трудился в Казани и писал главе Третьего отделения Долгорукову: «Пришел к заключению, что кружок людей неблагонамеренных образовался в Казани из лиц, прибывших туда из Перми, и находится в связи с членами подобного пермского кружка». Мезенцев держал в своих холеных руках верные нити. Долгоруков доложил об этом царю. Александр II поручил флигель-адъютанту Мезенцеву «по окончанию производимого дознания в Казани произвести в Перми формальное переследование как оконченного дела о вышесказанном станке, так и других следствий, произведенных там по делам о распространении злоумышленных сочинений и о библиотеке чиновника Иконникова, имеющей видимую связь с первым делом» Иконников настаивал, чтобы его вытребовали в Петербург, он должен сообщить министру внутренних дел о некоторых действиях генерал-майора Лошкарева, а в Перми показания давать отказывается.

Подпоручик Михель обо всем этом знал и ломал голову: как помочь Александру Ивановичу, Феодосию, другим. Вот сейчас бы пойти к Иконникову, снять шинель в полутемной прихожей, подняться по лестнице. Милая Анастасия налила бы чаю, Александр Иванович, помешивая ложечкой сахар, помолчал бы немного, подумал. И все сразу стало б на свои места, и завтрашний день ясно проглянул бы в окно.

Который же час? На улице ночь, февральская тихая ночь. Она замерла, улеглась на снега, чреватые вьюгами. Нужно заставить себя заснуть: завтра голова должна быть светлой…

Тяжело загрохотали двери. Свеча истаяла до самого подсвечника, залитая желтыми слезами, трещала.

— Георгий Иванович, за вами! — вбежал денщик.

Через щеку у него рубец от подушки, глаза одурели, сон в них и страх.

— Отопри! — Михель стал одеваться.

Вошел знакомый офицер, двое солдат. Лицо офицера вытянутое, виноватое.

— Приказано вас арестовать и препроводить на гауптвахту. — Офицер долго доставал бумажку. — Прости, Георгий, ничего не понимаю…

— Когда-нибудь поймешь.

Гауптвахта, лучше гауптвахта: стоять рядом со своими друзьями по одну сторону стола.