"Затишье" - читать интересную книгу автора (Крашенинников Авенир Донатович)

глава четвертая

На пароходе «Ярославль» медленно плыл Константин Бочаров к Оханску. Неторопко шлепали перьями в полукруглых коробах два колеса, чадила самоварная высокая труба. На возвышении у штурвала торчал крепкий бородач в кожаной шляпе, лихо закусив гнутую трубку.

Ехал Костя по билету вторым классом. Каюты этого класса, как и первого, — под палубой. Тесно в них, душно, словно в ящиках. Узенькая постель, железная печка, столик, свечка под колпаком, шкапчик для одежды — не повернуться. Да и пахнет: прогорклым маслом, крысами. Невмоготу Косте под палубой, и мысли муторные, и под ложечкой тоскует.

Он поднялся наверх, заложив руки за спину, встал у оградки. В темно-синем сюртуке, в полосатых дымчатых брюках, из-под которых смотрели носки полусапог, в твердом картузе с обтянутым материей козырьком Костя выглядел бы человеком, в средствах довольно независимым, если б одежда не была уже помята и заношена. Однако все же он казался модником среди пассажиров четвертого класса. На палубе, раскинув сапоги, лапти, коты, расположились мужики, бабы, ребятишки. Котомки, мешки, коробье, пестери — ступить некуда.

Костя отвел взгляд на реку. Хороша была Кама. Села стадами сбегали к воде. Словно пастухи, сторожили их из-под остроконечных шапок православные церкви и татарские мечети. Песчаные берега плавились желтым воском. Глубоко синели хвойные леса, белыми стволами блестели березняки. Лоскутьями лежали на голых пространствах прошитые строчками межей поля. Река прохвачена солнцем, не шелохнется. Только близ правого берега нет-иет да и вспорхнет золотая струя, означая движение. Большая птица, поводя крыльями, летит над самой водой, а за птицей, чуть приотстав, скользит ее темная тень.

За спиною Кости — неспешный разговор. Два мужика в кожаных фартуках сидят на ящиках с инструментом, хрустко ломают сухую воблу, жуют, чавкая и отплевываясь.

— Слыхал, Иван, — говорит один другому в промежутках. — В Мотовилихе-то, мол, завод строят и всем, кто туды вступает, землю нарежут сколько надо.

— А ты не развешивай уши, — возразил другой скрипуче, — из кабалы да опять в кабалу. Сперва пряником поманят, а после кнута дадут.

Костя обернулся. Мужик со скрипучим голосом был кадыкаст, худ, пучок волос торчал на острие подбородка. А второй — круглолицый, в окладистой русой бороде, сапоги у него сняты, стоят рядом, он шевелит сбитыми пальцами, блаженно жмурится.

— Землю в Мотовилихе дают только коренным жителям, — не выдерживает Костя. — А остальным — лес на усадьбу и огород. Но люди там нужны, очень нужны.

— Ты сам-от кто будешь? — заинтересовался круглолицый, оставляя еду. — Оттуда, ли чо?..

— Оттуда не оттуда, — заскрипел кадыкастый. — Ты не лезь к нам, господин хороший, у тебя своя дорога, у нас своя.

Бочаров обиженно поднял плечи, пошел на корму…

Скрылось село за наплывом берега, тень от яра сузила Каму. В каютах зажгли свечи. Голый до пояса парень полез на мачту, засветил там масляный фонарь. А Костя все был на палубе. Есть не хотелось, спать не поманивало. Впустую будет эта поездка, не сумеет он выполнить первое поручение капитана Воронцова.

Утренняя сырость прохватывала, вгоняла в дрожь. На востоке небо серело, небо розовело, будто кто-то потихонечку раздувал там золу. Кама лежала черная, как деготь, и дрожало в ней, словно уплывая, отражение фонаря.

С несколькими попутчиками Бочаров перешел по доскам на берег. Здесь было теплее, пахло рыбой, костерным дымком. Темнели лабазы, сараи, штабеля тесу. Вожатый Кости, прилично одетый торговец, миновал их по узенькому проходу, вывел на улицу. Деревянные в заборах избы еще спали, даже собак не было слышно. Мягко подавалась под сапогами слежавшаяся дорожная пыль.

К счастью, дом для приезжих оказался неподалеку. Окна его были слепы, над крыльцом прибита какая-то вывеска. Костя поблагодарил торговца, подергал веревочку, протянутую по косяку. Внутри залязгало, послышались шаркающие шаги. Человек в ночном колпаке, с подвязанной щекою засуетился, скоренько записал Бочарова в засаленную книгу, пометив, что документ у него временный, и не любопытствуя.

— Закусить не ижволите-с? — невнятно прошамкал он.

Костя отказался: скулы ломило от зевков.

— Вот и хорошо-с. Вше равно ничего нету! — Со свечкой в руке содержатель дома проводил Бочарова в нумер.

Было в нем две кровати. На одной храпела бесформенная гора, затянутая одеялом, другую содержатель предложил Бочарову и, оставив свечку, вышел. Храп соседа угрожающе нарастал и, достигнув оркестровой мощи, упал до мышиного писку. Костя быстро разделся, задул свечу, нырнул в постель. Словно кипятком ошпарило. Он завертелся, вскочил, чиркнул спичкой. Стаи маленьких рыжих хищников кидались на кровать со стен, кружась, летели с потолка.

Пока не разоднялось, не разжелтелось в нумере, Костя сидел в растрепанном кресле. Где-то неподалеку очумело заорал петух, восхищенно заахали куры. А сосед все храпел, апоплексическое лицо его колыхалось. Под носом у него лежали серые усы, и похоже было, что он держит в зубах большую крысу.

Бочаров поднялся, наскоро привел себя в порядок, миновал коридорчик, отбросил щеколду и вышел на улицу. К Каме торопились какие-то нищеброды, с котомочками и переметными сумами. Покачивая ведрами, спускались по тропке бабы в платках. Бочаров зашагал за ними. Увидел неширокую извилистую реку, впадающую в Каму; берега ее истоптаны коровьими копытами, только в отдалении смутно маячат кусты ивняка. Он присел на бревнышко, задремал… В юности и такой сон освежает. И вот уже Костя встряхнулся, вымыл руки и лицо речной теплой водой. Время идти к исправнику.

Измятые чиновники и полицейские зевали в присутствии. Кто-то пошел доложить. Костя долго ждал, стоял у холодной печки. Опять клонило в сон. Сизая муха ползла по столу, добралась до чернильницы, потерла передние лапки, потом задние и утопилась.

— Вас просят-с, — лениво пробормотал чиновник, выходя из дверей.

У исправника был удивительный нос: иссиня багровый, занимал все лицо, крошечные глазки мутными капельками пристали к нему, не мигали. Однако бумаги чиновника особых поручений при начальнике Мотовилихинского завода Бочарова подписаны самим вице-губернатором, и потому исправник счел нужным оказать ему содействие.

— В уезде нашем дикие народы, — взлаивая, заговорил он, — бунтовщики! Оброки не платят! Так что для завода такие не в пользу! А мы — с радостью. Худую траву… Управляющий округом от графини Строгановой господин Демидов дал нам все права! Отбывайте в село Кулям… Туда следует мировой посредник господин…

Имени Костя не расслышал: словно по заказу, в дверь ввалился человек-гора, клокоча грудью, протянул обросшую белесой щетиной ручищу. Костя узнал своего соседа по нумеру, отступил даже. А посредник храпел:

— Едем, юноша, едем. Погода благоприятнейшая… Очень рад, что нам по пути…

Они с мировым посредником позавтракали в трактире. Посредник оказался чревоугодником, и Костя со страхом следил, как в огромной пасти исчезают куски мяса, расстегаи, ломти сыра, будто машина перемалывает их. Бочаров от вина отказался: боялся — после бессонной ночи разморит. Зато посредник запивал еду столь обильно, что любой бы на его месте с позором завалился под стол. Как ни в чем не бывало ехал он теперь, затеснив Бочарова в угол сиденья, блаженно рычал утробой; напротив него, согнув острые, будто у кузнечика, колени, жался судебный следователь, а перед Костей по-женски егозился становой пристав, ладонью брезгливо заслоняя от пыли усики.

Косоплечий кучер правил тройкой сердито, срывая душу на пристяжной норовистой кобылке. Мизинцы у кучера скрючены, омертвели от долголетней перетяжки вожжами. Мировой посредник взмахивал перед носом следователя кулачищем, подымал значительный палец, разглагольствовал о красоте здешней природы, о жирности земель. И всякий раз, когда переводил дух, кучер обзывал пристяжную дармоедкой, присовокупляя непечатные слова.

Бочарова укачало, и очнулся он, когда въезжали в село. Крытые перепревшей соломой избы осели, расшатались в венцах. Прясла выщерблены, будто стариковские зубы. На площади, вытоптанной до камня, — церковь. По стенам ползет стригущий лишай, маковка побелена птичьим пометом. Справнее, укладистей — показалось Косте — хозяйствовали на земле мотовилихинцы. А здесь как бы подтверждались слова Иконникова: реформа лишь в газетах творит чудеса. Несколько лохмотников исподлобья оглядели гостей и разошлись.

Староста, большой мосластый мужик с плоским лицом, безо всякого подобострастия снял шапку, провел гостей в волостное правление. Солнце уже выкатило высоко, парило, и мировой посредник взмок, словно облили его водой. Судебный следователь утиным носиком уткнулся в бумаги, пристав сощелкнул с обшлага божью коровку, прикрикнул фистулой:

— Э-э, в чем дело, в чем дело?

— Миром перемеряли землю, — печально сказал староста. — На каждую ревизскую душу оказалось ее меньше, чем положено по уставной грамоте… Земли к тому же под посевы негодные…

Костя поудобнее устроился в уголке, слушал со вниманием, но многого постичь не мог. Одно понял: государственные подати владельческие оброки и прочие повинности куляминцам непосильны. Уходят мужики на заработки в Оханск, уезжают даже в Пермь, чтобы как-то стянуть концы с концами. Это было Косте на руку. А следователь тем временем выхватил две бумаги, забеспокоился:

— Вот, вот, самое мерзкое. Послушайте, господа! «По окончании двух лет после манифеста мы освобождаемся от всяких обязательных с помещиком отношений. А те из нас, кои будут обрабатывать данные им в надел земли, останутся в крепости у помещиков». Откуда мужики услышали этот вздор? Почему ты, староста, умолчал?

— Нет дыму без огня, — ответил тот, пряча глаза. — А зараз всего не скажешь, одной рукой не возьмешь кобылу за хвост и за гриву.

— Поговори у меня! А это где взяли? — чиновник забрызгал слюной.

Бочаров чуть не подпрыгнул: в руке у следователя была прокламация — Костя узнал свой почерк, нарочито им измененный.

— Вот откуда вся крамола, — определил пристав, потрогал саблю.

Помнится, не более получаса переписывал Костя прокламацию. Там, в маленьком флигеле, он рисковал только собой, но даже и об этом не думал. А теперь пристав словно оценил суть его дела, теперь Бочаров своими глазами мог увидеть, куда бросали Александр Иванович, Феодосий, Ирадион, сам Костя горючие искры.

Враги: мировой посредник, судебный следователь, становой пристав — враги! Они гасят сверху то, что Костя поджигает. Любому из них Колпаков выплатит за голову Кости тысячу рублей серебром… Словно нити протянулись от села Куляма к библиотеке Иконникова, к домику на Заимке.

Между тем становой пристав приказал старосте собрать к утру сход, староста послал за сотскими и десятскими.

— Приступайте к вашему делу, — напомнил Бочарову мировой посредник.

Костя показал старосте объявление, пояснил его суть. Староста кивнул одобрительно, словно отделяя Бочарова от остальных.

Начальство удалилось в дом священника, благословляющего ил приезд, Бочаров решился остаться в правлении. Староста покликал толстую бабку, она принесла в деревянной чашке щей, кругляш подового хлеба. Хлеб был липкий, будто глина с соломой.

В селе была тягучая тишина, словно перед грозою. Тайное и пока бесшумное движение было в этой тишине, но нервы уже воспринимали его. И Костя даже вздрогнул, когда в дверь кто-то поскребся.

Мужичишка — бороденка в три волоска, носик пуговкой, круглые глаза в красных ободках, без ресниц, через голову плешинка. Одежда — заплатка на заплатке, лапти — отопки, онучи обкручены грязными опорками.

Поклонившись шапкой до полу, шмыгнул он носом, сказал бойко:

— Здравствуйте все рядышком! Епишка я то есть.

— Садись, Епишка, — засмеялся Костя, указывая на лавку.

— Да постою, порасту. Бог-то мне росту, едрена вошь, с кукиш выделил, — шмыг, шмыг.

Однако сел, шапку положил в коленки. Пахло от него овчиной, полынью.

— Скажи мне, господин начальник, чего там дадут?

— Ну-у, лесу на постройку, работа всегда будет, — невольно попадая в Епишкин говорок, перечислял Костя. — Платить обещают хорошо.

— А землю? — Епишка даже прослезился от надежды.

— Только при усадьбе.

— Не-е, — вздохнул Епишка. — Ты, едрена вошь, мне землю подавай. И здесь без земли маемся, мякину жуем. Да ты пойми по-человечески — как жить-то? Обруснели вовсе. Баба моя трижды в год брюхатая ходит. И не стараюсь вроде.

«От такого работника и на заводе не будет пользы», — подумал Костя. — В общем, решай сам.

— Да ты хоть пообещай землю-то!

— Ничего обещать не могу. Либо подписывай соглашение, либо…

— Да ладно, — Епишка поднялся, подмигнул, — не даешь земли, так поедем. Дюжину работников выращу, во как! Ну дак это: всех благ во всех углах!

Только Епишка ушел, появился пожилой мужик в синем суконном полукафтане с красной шерстяной опояской, в добротных сапогах. Горький запах дегтя поплыл по правлению. Мужик медленно стянул шапку, значительно откашлялся. Разговор начал издалека: про оскудение земель, неурожаи, беды, которые предрекло в прошлом годе божье знаменье, начертанное в небе. Костя терпеливо слушал, чувствовал, что этот пришел не только от себя. Крестьянин выспрашивал обстоятельно, оглаживал бороду короткопалой ладонью, морщины ползли на лоб.

— Спасибо, что впустую ничего не сулишь, — сказал наконец с протяжным вздохом. — Выхода у нас, господин Бочаров, нету. Не сегодня — завтра вовсе разорят село и — помирай. Давай, что ли, бумагу-то.

Непривычная к перу мужичья рука медленно вспахала угол листа: «Евстигней Силин».

— От деревни оторваться — все одно что наполовину помереть. — Он говорил скорее себе, чем Бочарову. — Не всяк решится. Вот те, кто надеется, пошумят завтра. Так что ты не пужайся. Только не выйдет из этого ничего, кроме пущей беды. А мы посля цепа — мотовила попробуем. — Он невесело усмехнулся.

Когда повечерело, на площади у церкви собралось человек пятьсот. Молчали, и пугало молчание толпы. Мировой посредник, хрипя и булькая, поносил крестьян за неповиновение. Крыльцо правления жалобно под ним стонало. Пристав дергал ляжками, щупал саблю.

— Нажрался, боров, наших костей! — взвился рыдающий голос. — Проваливай, пока шкура цела!

Посредник захлебнулся, налился сизой кровью.

— Кто кричал? — засуетился пристав. — Подать сюда!

— Сам возьми-и!

В улицах стояли бабы, сложив руки под отвислыми грудями, обреченно ждали.

— Скоро прибудут господин исправник с казаками, тогда запоете, — грозил пристав.

Лепешка навоза угодила прямо в его холеные усики. Толпа заревела, начала придвигаться.

— Давай своего исправника, у нас с ним старые счеты-ы. Ул-лю! Ату их, ату!

Посредник кинулся в дверь, сшиб Костю. Пристав вбежал последним, задергал ногами, притискивая к двери тяжелый стол. Снаружи ударили камни, сыпануло стекло.

— Староста! — срываясь с голоса, возопил пристав. — Скачи в Оханск!

Староста остался на крыльце, увещевал, но его не слушали. А один из сотских уже нахлестывал коня — летел в город.

— Влипли, — трясся судебный следователь. — Ах ты, боже мой, боже мой!..

Пристав блевал в углу, мировой посредник страдал животом.

Костю знобило. Ничего забавного не было в том, что крестьяне и его забросали камнями. Для них он был одного поля ягодой с этим судейским крючком, с этим дурачком приставом, с этим кабаном. И если страсти толпы распалятся, и Бочарову нечего ждать пощады. «Взорваться на бочке с порохом, которую сам же поджег», — усмехался Костя, стараясь взять себя в руки.

— Чему вы радуетесь? — взъелся следователь. — Нас могут линчевать! Говорил ведь я, говорил: без казаков в Кулям не водворяться. — Он ткнул острым пальцем в сторону мирового посредника. — А все вы-ы!

— Брру-у, — зарычал утробою посредник и сморщился, словно в рот ему угодила муха.

Снаружи дверь приткнули кольями. Костя осторожно поглядел в окно. Вдоль правления ходили два дюжих молодца с деревянными палицами. Толпа на площади накапливалась. Какой-то мужик взмахивал рукой с телеги, словно рубил что-то, отсюда невидимое.

«Господи, какую страшную силу будим», — думал Бочаров.

Вдруг он увидел: зашевелилась, перемешиваясь, толпа, и прямо на нее, стоя в пролетке, — сам господин исправник, а за ним цепью десятка два казаков. Караульные от правления мигом кинулись к миру.

— Кажется, сейчас нас освободят, — сказал Костя.

Пристав мгновенно преобразился, подобрал саблю, заорал в пробоину в стекле:

— Мерзавцы, шкуру спущу-у!

Судебный следователь пробовал открыть дверь, но лишь поцарапался. Тогда мировой посредник разбежался, бухнул задом; ахнула вся изба, из пазов посыпался порох, а дверь только сотрещала. Посредник снова пристраивался для тарана.

— Тише, — остановил его Костя. — Смотрите.

— Сволочи, скиляги, скоты, — трубил исправник в свой невероятный нос, — я вам покажу, как бунтовать, запорю сукиных сынов, в остроге сгною!

— Пошто вы его слушаете, братцы! — заревел кто-то.

В руках у мужиков — колья. С улюлюканьем, с молитвами ринулись они на казаков. Полетели камни. Лопнул от выстрела воздух, еще, еще. Сильная лошадь вырвала пролетку из толпы, понесла исправника в лес. Отпрянули мужики. В пыли ползали крестьяне и несколько казаков, цепляясь друг за друга. Один казак лежал, раскинув руки и ноги, не шевелился. В улицу заволакивали связанных карателей. Только человек пять из них по-заячьи прыгали к ельнику.

Бочаров схватил кочергу, она тряслась в ладонях. Вот сейчас ворвется возбужденная кровью толпа, и все для него навсегда кончится. И все же он не верил в это, словно некто второй в нем насмешливо, язвительно наблюдал, как плачет пристав, уткнувшись в согнутый локоть, как чиновник норовит затиснуться за мирового посредника, а тот сидит присмиревший, и в штанах у него хлюпает…

Шаги. Отпнули колья. Входит мужик с угольными страшными зрачками, рубаха — до колен, левая рука на мочалке и в тряпице, бурой от крови. За ним еще человек десять, всклокоченных, дышащих громко, со свистом.

— У меня детишки, детишки, — всхлипывая, ползет на коленках следователь.

— На хрена сдались нам ваши вонючие потроха, — внушительно говорит мужик. — Справедливости хотим. Сейчас составим бумагу, что не мы повинны в бунте, а исправник с казаками. Вы подпишитесь свидетелями.

Бочаров уставил кочергу в угол, вытер сажу с ладоней о брюки. Сельский грамотей в очках с одним стеклом разложил перед собою бумагу, клюнул пером в чернильницу. Раненый вышагивал по крепким половицам, ровно и кругло диктовал.

— Белоногое, — закончив, позвал он. — Бери людей, скачите по селам, зовите народ. Всем миром встанем, пущай сунутся! Ну, — резко обернулся он к посреднику, — ставь свою подпись, миротворец.

Багровый до синевы мировой посредник на полусогнутых ногах подобрался к столу, в избе мерзко запахло. Пристав истерически захохотал, его подволокли за шкирку, судебный следователь слизнул с кончика пера кляксу, завинтил подпись. Поочередно их выставляли на улицу.

— Всех четверых запрете с казаками, — велел вожак.

— Я не подпишу, — сказал Бочаров, когда все уставились на него, и сам удивился, как звонко и ясно получилось.

Вожак шагнул к нему, с тряпицы капнуло.

— Это как понимать?

— Во-первых, я случайно попал в эту историю, а во-вторых, виноваты не только исправник с солдатами.

— И мы, выходит, виноваты? — ноздри задрожали у вожака.

Вот сейчас Костя скажет им про царя, скажет самые верные слова, которые никак не рождались прежде. Внутри у Бочарова все трепетало.

На крыльце зашумели, и широко ступил в избу Кокшаров — Костя узнал его сразу, будто видел только вчера. Кажется, ничуть не изменился Ратник, только трезубая складка поперек рассекла лоб, да глаза поглубже запали.

— Что делается, гляди, — возбужденно говорил он, когда Костя ответил на его удивленный возглас, — весь уезд подымается.

— Уезд? — забеспокоился Костя. — А завтра сюда роту солдат пришлют…

— Идем-ка! — Кокшаров кивнул мужикам, вывел Бочарова из правления, скорым шагом дошел до первой избы, стукнул в оконную раму. Кряжистая старуха в черном провела их во двор, головой указала на лесенку, приставленную к стенке. Ратник полез первым, подал Косте руку. Пыльные запахи старого сена забили нос, Бочаров чихнул.

Они устроились на чурбашках, клочки прошлогодней травы щекотали сверху шею.

— Так уж было однажды, — вспоминал Кокшаров странно сонным голосом. — До реформы еще. Схватил меня приказчик села Нижне-Муллинского на квартире одного крестьянина. Мужики отбили, а приказчику и понятым служителям, что были с ним, измяли бока. Те сбежали на мельницу. А мы подняли все деревни в округе, решили стоять. Обложили мельницу, выволокли кровососов оттуда, едва не прикончили. Наутро грянули солдаты. Шестнадцать мужиков — в Сибирь…

Шуршали сухие травинки, в щель крыши помигивала голубоватая звездочка. Кокшаров помолчал, не то вздохнул, не то позевнул.

— Не дал я тебе договорить, потому что поздно уж теперь, да и мужики обозлились… Узнал о здешнем бунте, всю ночь скакал — не успел. Стадом поднялись, без оружия, без опоры. Всей губернией бы враз ударить! — Кокшаров оживился, придвинулся к Бочарову поближе. — Оставайся со мной, а? Я, значит, от земли, от мужичьего нутра буду действовать, а ты грамотнее, общему пониманию обучай. Ведь темнота нас заедает. В темноте подымаемся, в темень падаем.

Ничего не ответил Костя Кокшарову. Пермь оплела его такими силками, что даже подумать о том, чтобы вырваться, он не мог. Да и что лгать самому себе? Не был он готов к такой жизни вне закона, которой много лет живет Кокшаров. И лучше не думать об этом.

— Куда же ты завтра? — спросил Ратника, стараясь в темноте разглядеть его лицо.

— Эх, до конца бы быть! Да опять уволокут меня мужики, укроют. Иудой назвать себя и то стыдно. Однако ж надо кому-то сохраняться, чтобы впредь меньше крови было, более толку… Да-а, и вот еще, не обессудь: решил я, чтобы подозренье не падало, — отведут тебя сейчас в «холодную», к этим…

Они спустились по лесенке с повети, Кокшаров окликнул кого-то, не прощаясь, ушел в сумерки.

Казаки лежали за земляном полу тихо, обреченно. Чиновники тоже не тужились освободиться: не убили пока, и слава богу. Бочарова встретили как героя. Кто успел им сказать, что он не подписал бумагу, Костя не знал. Судебный следователь сокрушился:

— Вы мужественный юноша, мы же оказались слабы духом.

Костя отвернулся, постарался устроиться поудобнее, но от мирового посредника несло, на полу было холодно, в забранное решеткою окошко тянуло ночной сыростью — и он провел эту ночь в каком-то полубреду, явь путалась с мерзкими снами, которые тут же забывались.

Между тем роты уже скорым маршем двигались к Куляму, а с другой стороны в село конно и пеше вливались потоками крестьяне. В рассветных лучах вспыхивали косы, багровели вилы, дреколье; кой у кого висело через плечо и ружьецо. Невеликая площадь перед церковью уже опоена народом, и шевелящиеся, рваные края толпы затекают в улицы.

— И-иду-ут! — радостно созвенел мальчишеский голос.

Грянули во внезапной тишине барабаны. Полурота солдат — штыки наперевес — построилась от околицы по дороге.

— Мужики, — начал пожилой унтер-офицер, остановив барабаны, — к вам жалует его высокопревосходительство господин военный губернатор. Он приказывает разойтись, оставить только выборных.

— Знаем, чем это пахнет, — выступил из толпы Кокшаров. — Пусть губернатор разговаривает со всем миром.

Толпа одобрительно шумнула.

Снова ударили барабаны. На дороге торжественно показалась коляска, Лошкарев мачтой стоял в ней, опираясь на плечо кучера. Следом, во главе с капитаном Степовым, в ногу пылили роты.

— Ура-а! — истово, в одну грудь загремели солдаты.

По толпе словно ветер пролетел, посрывал шапки. Закричали «ура» крестьяне и — на колени, на колени, на колени. Стеновой с досадой кинул в ножны саблю. Губернатор удовлетворенно усмехнулся бескровными губами, поднял руку в перчатке:

— Выделить представителей, прислать к правлению.

В толпе послушно засуетились, затолкались. Покинув коляску, Лошкарев поднялся на крыльцо. Человек сто остались перед ним, другие же отодвинулись, встали стеной.

— Господин начальник губернии, — отчетливо заговорил мужик с подвязанной рукой. — Тягость налогов и повинностей непомерна. Мы считаем себя свободными от помещика и все хотим быть за царем, как государственные. Просим обратить внимание на тысячей народу, вопиющего к небу…

— Приказываю, — раздраженно перебил губернатор, — выдать зачинщиков.

— О-ох, — пронеслось по толпе, она дрогнула, хлынула к правлению, выборные растворились. — Отбери нас от помещиков! Не уйдем, пока волю не скажешь! Бей всех!

— Р-разогнать! — взвизгнул губернатор, он же председатель губернского по крестьянским делам присутствия.

Степовой закинул голову, сабля сверкнула из ножен. Затрещали барабаны, солдаты пошли на толпу. А мужики ложились штабелями, заслоняя руками голову и лицо. В стонах и криках не слышно было залпа, но задергались посередь живых умирающие, но поползли другие, волоча за собой красные мочалки. Несколько повстанцев скакали в тайгу. Кокшаров все оглядывался со своей кобылки, ветер высекал слезу.

— Вы свободны, господа, — сказал капитан Степовой, распахнув двери «холодной».