"Гипсовый трубач: дубль два" - читать интересную книгу автора (Поляков Юрий Михайлович)

35. Изгнание из «люкса»

Вырвавшись от соавтора, Кокотов чуть не зашиб дверью Огуревича, который с суицидальной решимостью во взоре топтался возле «люкса», не осмеливаясь войти. Его щеки, обычно крепкие и мускулистые, дрожали, как потревоженный студень, а глаза удивительным образом смотрели сразу во все стороны.

– У себя? – скорбно спросил директор.

– Не совсем! – хихикнул Андрей Львович.

В предвкушении свидания с Обояровой им овладело шкодливое ребячество, переходящее в нервную дрожь.

– Что же делать?!

– А что случилось?

– Меделянский вернулся. Это его «люкс». Он оплатил, – жалобно доложил торсионный скиталец и осторожно добавил: – К тому же Дмитрий Антонович не справляется…

– Вот оно что! Ну, тогда я бы на вашем месте, прежде чем войти, заглянул в будущее. Мало ли! – совершенно серьезно посоветовал писодей и, внутренне хохоча, бросился в свой номер.

То и дело нервно сверяясь с часами, он мгновенно оделся и обулся именно так, как и мечтал в неволе, заменив в последний момент черную сорочку на голубую. Обильно облагородившись струей нового одеколона, автор «Айсберга желаний» уже через несколько минут молодыми скачками мчался к дальней беседке, вспугивая стайки ветеранов, гуляющих после ужина. Даже Агдамыч, неподвижно сидевший на мемориальной скамье имени Бабеля, перестал неволить алкогольные резервы организма и удивленным взглядом проводил писателя, бежавшего, как индеец, с одеялом на плече.

Все: и закатно краснеющее солнце, и бронзовые купы деревьев, и зеркальные потемки прудов, и летящий под ногами крапчатый асфальт, и черная колоннада парка, и серо-желтые поганки на полусгнивших колодах, – все это промелькнуло перед Кокотовым в один миг, как жизнь перед внутренним взором самоубийцы. Ровно в 19.00 Андрей Львович, тяжело дыша и беспокоясь за свое страшно колотившееся сердце, стоял у дальней беседки.

Это было старинное сооружение, уцелевшее еще со времен железнорукого штабс-капитана Куровского. Конечно, беседку с тех пор много раз ремонтировали, реставрировали и подновляли: крышу, например, соорудили из свежего зеленого ондулина, а потолок зашили розовым сайдингом. Иные части беседки все еще состояли из старого заслуженного дерева, другие, особенно пристенные лавки и перила, были сработаны совсем недавно из плохо ошкуренных досок и бруса. Однако в контурах шести несущих опор, в резном узоре ограды и еще в чем-то неуловимом дальняя беседка сохранила признаки того дачного модерна, который перед революцией со всех сторон, доходя до Сокольников, окружал Москву, едва вырвавшуюся в ту пору за пределы Садового кольца.

Писодей вспомнил, как в детстве мать повезла его на новоселье к школьной подруге, получившей отдельную квартиру у станции «Лосиноостровская». Сойдя с электрички, они заплутали в новостройках, ища нужный дом, и, свернув с трамвайных путей в переулок, вышли вдруг на дачную улицу, немощеную, с носатыми чугунными колонками вдоль дороги, с большими оживленными лужами, оставшимися с весны. По сторонам, за почерневшим забором пенилась лиловая и белая сирень, ветвились яблоневые сады и высились, один краше другого, деревянные дачные терема, словно созданные, как остров Буян, мановением Царевны-Лебедь. Дома были удивительные: с затейливыми башенками, резными балкончиками, изысканными мезонинами, просторными верандами, витражными окнами. На маковках и коньках крутились флюгерные петушки и русалки, а из-за штакетин на прохожих смотрели интеллигентные люди с тяпками в руках.

Пройдя дачный поселок насквозь, они вышли, наконец, к дому подруги – длинному и нелепому, как упавший на бок небоскреб. Спустя лет пять (чаще не получалось) Светлана Егоровна снова отправилась навестить подругу и снова взяла с собой подросшего Кокотова. На месте волшебного дачного островка торчали бело-синие жилые башни, похожие на гигантские пакеты молока, поставленные в ряд. Лишь немногие кусты сирени да одинокие старые яблони посреди газонов свидетельствовали о том, что еще совсем недавно здесь существовал сказочный деревянный городок…

Андрей Львович пристально огляделся, но долгожданной Натальи Павловны не обнаружил ни в беседке, ни поблизости. Он посмотрел на часы: стрелки показывали пять минут восьмого. Для достоверности автор «Нежной жажды» решил перечитать счастливую эсэмэску, потому что, замороченный беспардонным режиссером, вполне мог перепутать время свидания. К счастью, на светящемся дисплейчике обнаружился новый конвертик, присланный, наверное, в то время, когда Кокотов, не чуя конечностей, мчался к месту встречи. Он торопливо распечатал месседж:

Осмыслив прочитанное, писодей пришел в восторг – оттого, что вожделенная встреча все-таки состоится, и в отчаянье оттого, что ждать еще почти целый час. Чтобы скоротать время, он решил осмотреть место свидания и с этой целью взошел на шаткий, местами подгнивший пол беседки. Как водится в такого рода уединительных сооружениях, сиденья, колонны, перила были испещрены предосудительными надписями и рисунками. Изображения и слова от множественных покрасок почти изгладились и распознавались с трудом, впрочем, некоторые, напротив, выглядели вполне отчетливо. Судя по малограмотному простодушию, большинство похабных артефактов оставила молодежь из ближнего рабочего поселка «Луч», незаконно забиравшаяся сюда в поисках нехорошего отшельничества. Но некоторые строки, полные тихой скорби по уходящим жизненным силам, явно были начертаны насельниками Дома ветеранов. Попадались даже стихи, и в некоторых угадывалась мастеровитая муза комсомольского поэта Бездынько:

На сиденье белела вырезанная ножом надпись, настолько свежая, что не обтерлись еще острые древесные заусенцы:

Речь шла, конечно же, о позднем чувстве, соединившем знаменитую воздушную гимнастку пятидесятых Злату Воскобойникову и великого джазового воротилу сороковых Савелия Степановича Ящика. Возможно, выковыривая лезвием эту сердечную клятву, надо думать, последнюю в своей жизни, он и опоздал на интервью к Имоверову несколько дней назад. Продолжая осмотр места свидания, Кокотов внезапно оторопел и отпрянул, подавив приступ рвоты: в углу нагло свернулся черствый фекальный крендель довольно внушительных размеров. Андрей Львович с отвращением ощутил себя невольным персонажем прозы известного отечественного фекалофила Сорокина.

Не веря глазам своим, писодей осторожно тронул подсохшее безобразие мыском кроссовки, надеясь затолкать его поглубже под сиденье, но только проломил корку. Из свежей глубины выглянул потревоженный зеленый жучок и снова исчез, зато вокруг сразу, в полном соответствии с народной мудростью, повеяло дачным нужником. Ну какое, какое романтическое свидание может быть в такой атмосфере? Мозг автора «Полыньи счастья», изнемогая, напрягся в поисках выхода, и нашел-таки! Для разминирования беседки требовалось всего несколько лопухов, но росли они, насколько помнил писодей, возле самой дороги, проходившей метрах в двухстах от беседки.

Прикинув направление, он двинулся напрямик через парк, разводя руками желтеющий ольшаник и спотыкаясь о гнилые пеньки, покрытые мхом и мелкими трилистниками кислицы. Кое-где в траве вспыхивали ярко-оранжевые ягоды ландыша да попадались кучки фиолетовых рядовок. Местные старички, промышляющие грибами, не брали их, считая поганками. Неожиданно впереди показался незнакомец в красной болоньевой куртке, но, осторожно приблизившись, писатель понял: это всего лишь молоденький полутораметровый клен с ослепительно пунцовыми узорчатыми листьями.

Андрей Львович различил впереди дорожную насыпь, а под ней огромные лопухи, но не заметил рабицу, натянутую на бетонные столбы, которые он принял в сумраке за березовые стволы, и в результате с разбега воткнулся в металлическую сетку носом. Убедившись, что кожа не содрана и кровь не идет, он двинулся вдоль ограды, ища неизбежный проход, ибо заборов без дырок не бывает. Исключение при Советской власти составляли военные объекты, а при капитализме – поместья олигархов. И точно: вскоре у самой земли обнаружился разрыв сетки, вполне достаточный для проползновения. Переживая за свои новые джинсы и пуловер, Кокотов уже припал по-пластунски к почве, когда услышал вдруг голоса. Писодей посмотрел наверх и увидел две машины, припаркованные на обочине одна за другой. Впереди стоял серебристый джип, похожий на тот, в котором приезжал давеча Ибрагимбыков. Вторую тачку писатель, будучи автомобильным невеждой, идентифицировать не сумел, сообразив лишь, что стоит она кучу денег.

Разговаривали двое, и голоса их показались знакомыми. Андрей Львович, присмотревшись, узнал Ибрагимбыкова в кожаном плаще и Дадакина, одетого как на пикник. Слов он различить не мог, но по жестам, движению рук, очерчивающих в пространстве какие-то спорные контуры, нетрудно было догадаться: коварный рейдер предлагает помощнику Скурятина землю за прудами, а тот возражает, рассчитывая на большее. Чтобы расслышать спор злоумышленников, автор «Сумерек экстаза» решил подобраться ближе, но, подлезая под сетку, неловко хрустнул сухими кустами малины и замер, уткнувшись лицом в траву, пахшую осенней грибной прелью.

Поднять голову он отважился, когда услышал, как хлопнула дверца автомобиля. Дадакин уже сел в машину и выставил из окна на прощанье лапку, которую Ибрагимбыков благодарно пожал. Значит договорились! Помощник начфукса отбыл. Однако этим дело не кончилось. Рейдер вынул телефон и с кем-то связался. Через две минуты показалась иномарка, явно дожидавшаяся где-то поблизости. Она остановилась возле джипа, но водитель не вышел, а лишь опустил темное стекло. Ибрагимбыков, почтительно склонившись, стал неслышно докладывать. Наблюдательный писатель даже не сомневался: в машине сидит босс. В позе рейдера, отчитывающегося о проделанной работе, была та солидная холуеватость, какую иногда замечаешь у генералов, выслужившихся из адъютантов и бумажных штабистов. Отрапортовав и получив одобрение (о чем свидетельствовало рукопожатие), мерзавец сел в джип, и, подождав, когда уедет руководство, укатил следом. Кокотов наконец добрался до кювета и смог, обстрекавшись крапивой, сорвать три больших лопуха.

«Ну дела! – думал он, неся их над головой, как Робинзон Крузо самодельный зонтик. – Снюхались! Вот так они нашей конституционной стабильностью и управляют!»

Честно говоря, поначалу он хотел все бросить и мчаться с черной вестью к соавтору. Но во-первых, из-за этого могло сорваться свидание с Натальей Павловной. Во-вторых, такую обидную информацию лучше доложить режиссеру, когда тот протрезвеет. А в-третьих, все эти дни жестокий игровод так мудровал над безответным Андреем Львовичем, что ему захотелось попридержать тайну, хоть ненадолго ощутив себя осведомленней и значительней Жарынина.

С этими мыслями писодей привел гигиеническое состояние беседки в соответствие с высоким предназначением. Однако, несмотря на крайнюю осторожность, непристойный запах каким-то непостижимым образом перешел теперь на автора «Роковой взимности». Взвизгнув от отчаянья, он ринулся в корпус – переодеваться. Влетев в свой номер, писатель сорвал с себя одежу и вскочил под душ, затем, едва обтершись полотенчиком, напялил на влажное тело первые попавшиеся шмотки. Запачканные новые джинсы и кроссовки пришлось поменять на старые. Опшикавшись с ног до головы одеколоном «Москино» и положив флакон в карман, он глянул на часы: оставалось одиннадцать минут.

По пути Кокотов, сам не зная зачем, заскочил в «люкс», но соавтора там не нашел. Лишь Татьяна, прирабатывавшая уборщицей, спешно готовила пустой номер для нового постояльца. В санузле вместо геополитической шторки висела свежая розовая занавеска.

– А где Дмитрий Анатольевич?

– Съехали…

– Как?!

– Так! Ох и скандалил же!

– А куда?

– Где был, – глумливо сверкнула золотым зубом официантка.

…Режиссер, смежив очи, лежал в своем прежнем маленьком номере, укрытый до подбородка одеялом. Над ним, как мраморные девы скорби над саркофагом крестоносца, пригорюнились Регина Федоровна и Валентина Никифоровна.

– Спит? – шепотом спросил писодей.

– Спит! – подтвердили обе, одновременно приложив указательные пальцы к губам.

– Не сплю! – вдруг молвил Жарынин, открывая мутные глаза страстотерпца. – Коллега, почему от вас так плохо пахнет? – с мукой на лице спросил он. – Если бы не благородный привкус тлена, можно решить, что вы надушились арабским самопалом за два доллара…

– Это «Москино»! – обиделся автор «Похитителя поцелуев».

– Не уверен…

Дамы с шумом втянули воздух и тоже с сомнением покачали головами, причем на лице Валентины Никифоровны возникло смущение оттого, что однажды близкий ей мужчина пользуется, увы, сомнительным одеколоном.

– А знаете, кого я видел на дороге, возле старой беседки? – мстительно спросил поруганный писодей.

– Зачем вы ходили к старой беседке?

– Не важно! – гордо ответил Андрей Львович, уловив на лице отведанной бухгалтерши удивленное движенье тонких бровей.

– Ну и кого вы видели? – утомленно полюбопытствовал игровод.

– Иб-ра-гим-бы-ко-ва… – после хорошей мхатовской паузы по слогам произнес Кокотов. – И знаете, с кем?

– С кем? – еще утомленнее спросил Жарынин.

– С Дадакиным! – гордо объявил писатель и торопливо добавил: – Был еще третий, главный, но кто – не знаю… Он не выходил из машины.

Лица женщин вытянулись так, словно широкоэкранный фильм вдруг загнали в обычный формат. Но режиссер, вопреки ожидаемому, не закричал, не вскочил с постели, не схватился за трость с кинжалом. Он лишь бессильно закрыл глаза и некоторое время лежал молча.

– Что они делали? – наконец тихо вымолвил раздавленный игровод.

– Я не слышал. Но кажется, Ибрагимбыков предлагал Дадакину землю за третьим прудом.

– Кругом подлость, и предательство, и измена… – зажмурившись от слез, прошептал Жарынин. – И этот тоже, с ними заодно!

– Кто?

– Энергетический глист! Что ж… Кровь врага – нектар возмездия!

– Дима, не надо! – в один голос воскликнули верные бухгалтерши.

– Это Сен-Жон Перс, девочки. А вы, коллега, бегите, вас ждут! Я должен подумать…

Не простившись, Кокотов стремглав помчался к месту свидания, прыгая через ступеньки и оставляя за собой в воздухе реактивный одеколонный след, от которого прощальные сентябрьские комары падали замертво. В том месте, где солнце ушло за горизонт, плыли, угасая, длинные сине-розовые облака. Смеркалось, и все теснее обступала черная лесная зелень. Под ногами, светясь, летела серая асфальтовая полоска. Белесые мощи борщевиков удивленно смотрели вслед душистому спринтеру.

Но в беседке снова никого не оказалась. Странно! Чуть отдышавшись, писодей нашел на полу влажное пятно из-под нехорошего кренделя и достал из кармана флакон. От смеси двух антагонистических запахов он расчихался, но вдруг заметил непонятную фигурку на одеяле, которое, уходя за лопухами, повесил на перила. Приблизившись, Андрей Львович узнал фаянсового горниста – такие трубачи и барабанщики во времена кокотовского детства рядами стояли на полках сувенирных отделов. Он взял его и рассмотрел, насколько позволяли сумерки: ультрамариновые штанишки, рука, упертая в бедро, гордо вскинутая голова, крошечный горн, отливающий мрачной позолотой… По телу писателя поползли мистические мурашки.

– О, мой герой!

Автор «Нежной жажды» резво оглянулся и обмер: возле беседки стояла Обоярова, одетая во все пионерское: белую блузку с рукавами-фонариками, темно-синюю юбку «плиссе» и лихо заломленную пилотку-испанку. Алый галстук, раздваиваясь, лежал на высокой груди, вздымавшейся от волнения.

– Ну, как вам мой сюрприз? – спросила она.

– Потрясающе! А где вы взяли горниста?

– Купила в магазине ненужных вещей. Теперь у нас с вами все как тогда!

– Как тогда… – эхом повторил он.

– Дайте же мне скорей одеяло! – взмолилась Наталья Павловна. – Я не думала, что будет так холодно. Какой странный запах! У вас новый одеколон?