"Радий Погодин. Черника (Рассказ) (детск.)" - читать интересную книгу автора

- Ни к чему, - неуверенно согласилась жена. - Поди посмотри на него,
небось хочешь.
Он шагнул было к сыну и на первом шаге остановился. Представились ему
открытые сыновние глаза, и громкий его радостный крик, и все прочее -
шумное и ненужное нынче.
- Не могу: вдруг проснется! Я после, - сказал он и осторожно, боком к
столу, сел.
Жена начерпала щей в миску.
- Ешь, забелить нечем. Корову на второй день угнали. Они всех коров
угнали зараз. Мы их в лес не успели свести, не сообразили. Бабы с кольями
пошли отбивать коров-то. Они убили троих - Катьку Гусариху, Маню Прохорову
и Надю, и все тут...
- Ничего, ничего. Я и так, без забелки.
Он ел долго и жадно, стараясь скрести ложкой потише, хлеб кусал
широко, торопливо, но осторожно, как бы с оглядкой, и все же тело его во
время еды было шумным, как большая работающая машина. Каждое его движение,
каждый его взгляд над ложкой входили в нее тоской и растерянностью, и
растерянность эта, наслаиваясь и уплотняясь в ее душе, обращалась в
печаль. Не зря говорят - человека можно разглядеть по тому, как он ест.
Она разглядывала его. И снова ей казалось, что она спит, потому что, кроме
зримой картины, кроме чувства опасности и удушья, не было ничего больше -
мысли не нарождались в ее голове, чтобы все объяснить.
- Изголодался, - сказала она.
Он согласился и согласно кивнул, и веки у него сладко закрылись.
Вялого и отяжелевшего, жена подсадила его на печь. Он спрятал под подушку
руку с зажатым наганом, привыкший за последние ночи не выпускать наган из
руки, и спросил:
- А ты?
- Я сейчас, только щи приберу, чтоб к утру не остыли.
Она почистила его гимнастерку. Брюки снимать он почему-то не пожелал.
Залатала дыры, сидя у слабого огонька и удивляясь, как они образуются,
дыры, на такой крепкой новой материи. И пока чистила и латала, душа ее как
бы раздваивалась и вера ее как бы раздваивалась. Ей начинало казаться, что
это не ее муж пришел - просто усталый солдат, мало ли их крадется сейчас в
ночи. Было бы у нее силы побольше и ярости, встала бы она у них поперек
дороги и отхлестала бы каждого. Муж ее там, в окопах. Там он, среди тех
мужиков, которые не бегут!
Она смотрела на свои слабые руки, исколотые иголкой: не было с ней
такого, чтобы руки иглой колоть, - швею иголка не колет. Над этими руками
всегда смеялись в деревне, казалось, ни лен трепать, ни скотину чистить
этим рукам не под силу.
Разорванная гимнастерка сквозь запах болота пахла его сильным телом,
которое могло поднять ее высоко и уберечь, и не только ее - оно одно могло
уберечь всю деревню - так она думала.
Другая ее половина говорила ей: дура, радуйся, муж пришел. Живой.
Невредимый.
Она встала, посмотрела на спящего сына. Сын спал спокойно, уверенный,
что его сберегут, только брови супил и губы сжимал, видать, воевал во сне.
Она на скамейку встала у печки и, посветив лампой, долго разглядывала лицо
мужа, стараясь, чтобы свет не падал ему на глаза. Он спал глухо,