"Убить фюрера" - читать интересную книгу автора (Курылев Олег)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ СОРАТНИКИ

В декабре, прожив в Берлине ровно год, компаньоны перебрались в Мюнхен.

Разговоры о переезде Каратаев завел еще осенью. Он упирал на то, что на юге теплее зима и здоровее климат. Говорил, что Берлин ему надоел, что в Баварии намечается интенсивное развитие автомобилестроения, в которое можно выгодно вложить свои капиталы, хотя так и не смог толком объяснить, зачем для этого нужно непременно жить поблизости.

— Знаешь ли ты, например, что только Бавария, Вюртемберг и Баден согласно имперской конституции имеют право на собственное налогообложение производимого на их территориях вина и пива? — приводил он и такие доводы.

Предостережения Нижегородского о скорой войне и экономической разрухе он отметал: времени еще предостаточно и нужно использовать его для закрепления своих позиций именно на юге Баварии. В конце концов он грозился уехать туда один.

Прошедший год принес им обоим более десяти миллионов марок. Продолжая снимать скромную, даже по меркам удачливого коммерсанта средней руки квартиру, они незаметно вошли в тысячу самых состоятельных людей Германии. Разумеется, до таких магнатов, как Круппы, им было еще ой как далеко, однако позволить себе по персональному замку они вполне бы уже могли. При всем при том, в отличие от Нижегородского, Каратаев вовсе не собирался становиться промышленником, обзаводиться заводами, рудниками и виноградниками. Его устраивал их имидж крупных акционеров, удачно вкладывающих свои деньги во все передовое и перспективное.

Основную часть капитала — Вадим называл ее «стратегическим резервом верховного командования» — они держали в акциях компаний, дающих небольшие, но стабильные дивиденды. Металлургический концерн «АО Геш», Лотарингско-Люксембургский чугунный синдикат, горнометаллургические предприятия Верхней Силезии, угольные шахты Саара и Лотарингии. При этом они не стремились овладеть контрольными пакетами и скромно довольствовались тремя-пятью процентами (а чаще и того меньше) акционерного капитала. В числе компаний, акционерами которых стали Флейтер и Пикарт, были и росшие как на дрожжах в тот год «Бадише анилин унд содафабрик» в Людвигсхафене, «Хехстер фарбверке» в Хехстере, «Баер» в Леверкузене, берлинская «АГФА» и несколько других, некоторые из которых уже стали или как раз становились частью химической промышленной корпорации «ИГ Фарбениндустри». Не обошли компаньоны вниманием и электротехническую промышленность империи. В акции «АЭГ» и «Сименс» они обратили около четверти своих денег. При этом порою не удавалось избегать споров и разногласий.

— «АЭГ» и «Сименс» — непотопляемые дредноуты германской экономики, — доказывал Нижегородский. — Им не страшна даже надвигающаяся война. А вот Круппа с его пушками и линкорами Версаль подрубит под корень. Не забывай, Савва.

— Ты преподносишь мне известные исторические факты, словно сам дошел до них путем умозаключений и анализа, — оппонировал ему Каратаев. — При чем здесь Версаль, до которого еще почти восемь лет? Пока оружие в цене, мы должны вкладывать и в него. А вообще-то, чтоб ты знал, Круппа сделали вовсе не «Толстые Берты» и эсминцы. Бесшовное железнодорожное колесо, вот что создало это имя и настоящий капитал!

— Вот именно, — парировал Вадим. — Люди входят в историю, изобретая бесшовное колесо, дефосфоризацию чугуна, получение синтетического аммиака, а мы… Только шелестим бумажками.

С приходом поздней осени неуемная натура Нижегородского опять не могла найти себе места. В Эльзасе наступило затишье. Отбродившее в чанах вино давно разлили по бочкам и закатили в подвалы на дображивание, лозы подрезали, и всякая деятельность в деревнях замерла. Конечно, и в эту пору у Пьера и Конрада было много забот по сохранению урожая, но кипучей деятельности их оберуправляющего при этом не требовалось.

— Опять ты за свое! — выходил из себя Каратаев. — Да пойми, Нижегородский, что сейчас не время заниматься прожектерством. Все придумают и без тебя. Наша задача в другом. Ладно, покупай акции «Сименс и Штуккерт», но не бери больше «Сименс и Гальске»: в дивизионе слабых токов нас ожидает стагнация.

Кое-что вложили они и за пределами рейха. Им шли дивиденды с румынских нефтяных месторождений в Плоешти, бокситных во французском Провансе, железорудных в Швеции, медных в Чили.

Процентов тридцать, так называемые оперативно-тактические бабки быстрого реагирования, находились в постоянном движении. Как раз они и приносили основной навар на «рискованных» операциях. Чтобы как-то завуалировать их «удачу», Каратаев постоянно настаивал на совершении заведомо проигрышных сделок. Раз пять открыто теряя тысяч по двадцать-пятьдесят, они по-тихому, часто через подставную фирму, срывали где-нибудь полмиллиона.

— Главное для нас, — не уставал твердить Савва, — по-прежнему оставаться в тени. Пускай все здесь идет своим чередом, как будто нас нет. Хотя я уже начинаю замечать некоторую деформацию в нынешних биржевых сводках относительно моих архивных данных. Пока только доли процента, но все равно — это тревожный симптом.

Каратаев не забывал подчеркивать исключительность своего права на владение и анализ собранной им информации. Вадим это постоянно чувствовал, но не обижался.

…Иногда Нижегородский от скуки просто чудил. Узнав как-то от Каратаева, что такого-то числа небольшой греческий пароходик сядет на риф возле острова Борнхольм, он решил воспользоваться этим случаем и провернуть авантюру с целью немного подзаработать, но, главное, наказать не очень чистую на руку страховую компанию. Ту самую, что отказалась выплатить страховку за испорченный на этом пароходике груз.

— Мне нужна вся информация по этому происшествию, — заявил он Каратаеву.

— Что ты задумал?

— Пока не знаю, но чую, что на этом деле можно неплохо погреть руки.

«Мидас» должен был выйти из Данцига с грузом русской пшеницы и направиться в норвежский Тронхейм. На подступах к проливу, разделяющему Данию и Швецию, пароход попадет в шторм, получит пробоину и сядет на мель. Никто из команды и нескольких пассажиров не пострадает, да и само судно вскоре будет благополучно снято со скалы и в полузатопленном положении отбуксировано в Рённе. Однако весь груз окажется безвозвратно испорченным. Морская страховая компания «Посейдон» откажется платить страховку, сославшись на какие-то нарушения при оформлении документов. Возникнет тяжба, в ходе которой капитан «Мидаса» (он же владелец) разорится и вынужден будет продать свой пароход за долги.

Поразмышляв над всем этим пару часов и сделав несколько звонков, Нижегородский нанял опытного торгового агента и уехал с ним в Данциг. Дождавшись там прихода «Мидаса», он тут же поднялся на его борт и заключил с капитаном контракт на перевозку пшеницы в Норвегию. Тысячу тонн залежалого зерна, изрядно подпорченного какими-то жучками, он нашел здесь же в одном из пакгаузов на отшибе. Качество его было столь плохим, что зерно уже собирались продать на корм скоту, но и тут не могли найти покупателя.

Наблюдая за погрузкой побитых плесенью и изгрызенных крысами мешков, капитан качал головой: после такого дерьма не избежать тотальной дезинфекции трюмов. Однако небывало щедрый фрахт, выплаченный ему странным немцем, заставил смириться с позорным для благородного парохода грузом.

После погрузки осевший ниже ватерлинии маленький «грек» еще два дня оставался у пирса. Оплатив простой, Нижегородский поставил непременное условие: судно должно выйти в море 19 ноября ровно в час пополудни. Именно эти день и час сулили «Мидасу» встречу с внезапно налетевшим штормом вблизи опасных берегов.

Тем временем автор авантюры отправился в страховую компанию «Посейдон» и заключил там обоюдовыгодный контракт с минимальным процентом франшизы. Погода стояла отличная, действие страховки по требованию владельца груза распространялось почему-то только до Копенгагена, так что риск компании был минимальным. Подписание бумаг Нижегородский предварил роскошным обедом в обществе страхового агента в ресторане на Базарной площади, да еще подмазал того пухлым конвертом с пятью сотнями марок. Через час после этого он получил от благодарного клерка документ со всеми необходимыми печатями и подписями, согласно которому в случае стопроцентной порчи груза компания выплачивала господину Пикарту двести двадцать тысяч марок. Последовало крепкое рукопожатие и заверения в совершеннейшем почтении.

— Да! Еще одна маленькая просьба, — сказал Вадим, пряча документы в папку. — Не напишете ли вы мне расписочку в том, что у нас с вами соблюдены все правила и не нарушен ни один из имперских законов? А то, знаете ли…

Девятнадцатого ноября, помахав рукой своему агенту, отправившемуся на борту «грека» сопровождать груз, Нижегородский сел в поезд и уехал домой.

— Ну и для чего вся эта канитель? — спросил его Каратаев по прибытии. — Те сто пятьдесят тысяч, что ты потратил на зерно, фрахт и страхование, мы могли бы без всяких заморочек и не менее выгодно пристроить здесь, на бирже.

Впрочем, Савва не нуждался в ответе. Он понимал, что для Вадима, который по своей сути был игроком, это всего лишь игровая комбинация. Она не сулила большого навара, но привлекала новизной и динамизмом. Как говорится, чем бы дитя ни тешилось.

Каково же было удивление Нижегородского, когда через два дня им принесли телеграмму из Копенгагена. В ней агент сообщал, что, несмотря на дозагрузку углем в Заснице, они почти не выбились из графика и дней через пять, если не помешает погода, прибудут в Тронхейм. Он сообщал также, что подтвердил сохранность пшеницы на этом отрезке пути, в чем и расписался в соответствующих бумагах.

— Это как же так? — Вадим в полной растерянности стоял посреди гостиной с телеграммой в руке, в то время как Каратаев, схватившись руками за живот, повалился на диван и уже не смеялся, а только беззвучно сипел и охал. — Это что же получается? А, Саввушка?

— Да только то, что ты лопух, — вытирая слезы, отвечал компаньон. — И ничего кроме этого. Сколько раз я тебе говорил, что, как только мы вмешиваемся в какой бы то ни было процесс, его дальнейшее развитие обязательно пойдет по-другому. Вот ты думаешь, что все предусмотрел? Как бы не так! Своей дурацкой пшеницей ты, вероятно, перегрузил пароход, и капитан решил не брать на борт тот запас угля, который взял бы без тебя. Вместо того, чтобы встретиться с ураганом возле роковой скалы и благополучненько сесть там на мель, он пошел в Засниц, а это, как ты понимаешь, немного в другую сторону. С тобой, разумеется, капитан не счел нужным посоветоваться.

— Черт! — ругнулся Нижегородский. — Ты прав. Я полный идиот. Я не предусмотрел такой вариант.

— Да даже если бы и предусмотрел, что с того? — пытался разъяснить Каратаев. — Осадка судна другая? Другая! Настроение капитана после общения с тобой тоже, я думаю, хоть немного, но другое. А изменение настроения человека уже определяет изменения в дальнейших его действиях. Даже то, что ты носился там со своей страховкой, не могло не сказаться. Капитан, поняв, что прелое зерно тебе дороже всего на свете, невольно мог постараться вести свою посудину чуточку осторожнее. — Каратаев вдруг снова повалился на диван. — Ха-ха-ха! Еще один великий комбинатор нашелся!.. Что ты теперь будешь делать со своим товаром? Ведь через несколько дней его привезут в Тронхейм. А там, как я догадываюсь, никто не ждет такого подарка. Ха-ха-ха!

Испив до дна чашу унижения, Нижегородский телеграфировал агенту распоряжение: по прибытии в Тронхейм, не торгуясь, продать зерно любому, кто изъявит желание купить. Из этих денег рассчитаться за выгрузку, портовое обслуживание и уплатить все таможенные сборы. Если, конечно, хватит.

— Зато мы предотвратили морскую катастрофу, — мрачно заявил за ужином Нижегородский.

— О да-а-а, — согласился компаньон. — И знаешь, что особенно радует?

— Ну?

— Что недорого. Это твое гуманитарное мероприятие стоило нам всего лишь сто пятьдесят тысяч марок.

Несмотря на некоторые досадные просчеты, Нижегородский продолжал заниматься всеми техническими вопросами их компании. Уже к июлю, еще до начала своей винодельческой эпопеи, он создал небольшую брокерскую контору, купил место на Берлинской фондовой бирже и больше не связывался с официальными маклерами. В офисе конторы он зачем-то повесил плакат: «Лучше тридцать раз грохнуться с табуретки, чем один раз свалиться с четвертого этажа». Вероятно, он посчитал, что их фиктивные проигрыши «помалу» как раз и олицетворяли эти падения.

Примерно в то же время, прибегнув к посредничеству барона фон Летцендорфа, они сделали стотысячное пожертвование на строительство германского Флота Открытого моря. Благодарственная грамота, выданная канцелярией Генерального штаба Кайзермарине господам Флейтеру и Пикарту, помещенная под стекло и обрамленная в тонкую черную рамку, висела с тех пор на стене их гостиной среди идиллических пейзажей фрау Горслебен. Этот «патриотический» ход был задуман с единственной целью: заручиться скрытым покровительством имперских силовых структур, не привлекая, опять же, к своим личностям излишнего общественного внимания.

— Надеюсь, наш взнос не приведет к чрезмерному усилению их ВМФ, — размышлял Каратаев, глядя на грамоту с государственным гербом, печатью и росчерками. — Очень бы не хотелось, чтобы из-за нас кайзер выиграл Ютландское сражение, например.

Однажды Каратаев выбежал из своей комнаты с блокнотом в одной руке и «Беговыми ведомостями» в другой. Он был крайне расстроен.

— Все, доигрались. Результаты двух вчерашних забегов в Хоппегартене не совпали!

— Но мы же давно ходим на ипподромы не чаще раза в месяц и ставим по чуть-чуть, — пытался возразить Нижегородский.

— Что-то могло оказать косвенное воздействие. — Савва в сердцах швырнул газету на диван и повалился рядом. — Карл, заявленный в скачках во второй группе, вчера вообще не участвовал. Владелец продал его еще месяц назад, и теперь он где-то во Франции.

— А кто был владельцем?

— Какой-то Леонард Швиккерт. Карл считается середнячком и вчера должен был прийти четвертым. Это зловещий знак, Вадим.

На следующий день Нижегородский, похоже, прояснил ситуацию.

— Тот самый Швиккерт прогорел недавно на химических акциях «Штеглер и сын», — сообщил он с порога, вернувшись домой. — Помнишь, у нас был небольшой пакет, который мы сбросили перед августовским падением цен на «томасовскую муку»? — Вадим имел в виду фосфорные удобрения. — Этот растяпа купил часть бумаг, возможно посчитав, что моя контора блефует перед крупной закупкой, а он, такой хитрый, вроде как разгадал мою игру.

— Вот тебе и причина! — воскликнул Каратаев. — Мы входим на ипподром бочком на цыпочках, чтоб никто не заметил, играем там по мелочи, как два нищих эмигранта, а жеребца продают из-за каких-то дурацких акций. Я не удивлюсь, Вадим, если благодаря нашим деньгам, — Савва кивнул в сторону висящей на стене грамоты, — английский Королевский Аскот тринадцатого года, к примеру, преподнесет нам сюрпризы. А что, — стал пояснять он свою мысль, — возможна ведь такая цепочка: на эти деньги моряки закупают у Фридлендера[23] три тысячи тонн лишнего угля, устраивают незапланированные ранее учения с выводом кораблей в зону британских интересов, их Адмиралтейство мгновенно реагирует, отправляет туда свою эскадру, и какой-нибудь капитан или адмирал, вместо того чтобы привезти на скачки свою кобылу, отправляется черт-те куда блюсти интересы короны. Заметь, что эта цепочка достаточно примитивна и приведена мной только в качестве примера. Чтоб до тебя наконец дошло. На самом деле все эти взаимосвязи настолько тонки и случайны, что нам не дано их ни предугадать, ни тем более проследить. Ты чихнешь в трамвае, а через день в казино «Фортуна» заменят заразившегося гриппом крупье. В результате совсем не тот, кто должен был, крупно выиграет, а тот, кого судьба держала за счастливчика, проиграется до нитки. Спустив казенные деньги, он ударится в бега. Судьба занесет его в Белград, где в какой-нибудь пивной он столкнется с неким чахоточным студентом из Боснии. Они повздорят, не сойдясь во мнениях по какому-нибудь мелкому политическому вопросу, этот тип двинет студента по башке кружкой, и тот внезапно поумнеет. Вернувшись к себе в Сараево, он откажется стрелять в австрийского эрцгерцога, да еще и заложит всех своих товарищей по организации. Эрцгерцог останется жив, и Первая мировая война не состоится. А все из-за чего? А из-за того, что какой-то Нижегородский, которого и вовсе не должно тут быть, год назад чихнул в берлинском трамвае.

По существу возразить было нечего.

— Что же ты предлагаешь? Лежать с головой под одеялом и носа не высовывать? — спросил Вадим.

— Не зна-а-аю! — с трагизмом в голосе простонал Каратаев. — Во всяком случае, пора менять место жительства. Но уезжать из Германии тоже нельзя: все мои газетные архивы основаны исключительно на немецкой прессе, и по другим регионам мира они содержат крайне скудную информацию. Хотя кое-что все же имеется.

В конце концов, собрав чемоданы и усадив в корзину выросшего и растолстевшего Густава, они распрощались с фрау Парсеваль. Провожая их, старушка даже всплакнула. Она привыкла к необычным постояльцам. Вацлав, например (товарищ почему-то называл его Вадимом), мог притащиться поздно ночью пьяным и уснуть, сидя на диване в гостиной, даже не сняв пальто. Господин Флейтер (этот вообще имел целую кучу странных непроизносимых имен) мог поутру равнодушно пройти мимо своего друга, позавтракать в одиночестве и уехать по своим делам. Только преданный Густав всегда терпеливо ждал пробуждения хозяина, лизал его руку и вилял хвостиком. Однажды, когда фрау Парсеваль помогла Нижегородскому перебраться в постель, принесла таблетку с водой и мокрое полотенце, он вытащил из кармана стопку крупных купюр и со стоном отдал ей. Сумма оказалась равной ее полугодовому жалованью.

— Зря вы с ним возитесь, фрау Парсеваль, — говорил ей Каратаев, когда экономка в очередной раз стаскивала с пьяного Нижегородского сапоги. — Продрыхнется и сам уползет. Не маленький.

В Мюнхене они сняли небольшой двухэтажный особняк на углу улиц Принца Людвига и Туркенштрассе. Дом был окружен маленьким, если не сказать микроскопическим, парком, в свою очередь обнесенным сплошной оградой, железная решетка которой покоилась на достаточно высоком каменном цоколе.

— Будет куда выпускать Густава побегать, — окинув взглядом неприбранный садик, заметил довольный Нижегородский.

— Ты выбираешь жилье для своего мопса или для нас? — недовольно буркнул Каратаев.

Впрочем, дом был действительно неплох. С задней стороны к нему примыкал небольшой гараж на пару машин, внизу находился вместительный подвал, а под крышей — тесноватая, но хорошо отделанная уютная мансарда. В квартале от этого тихого места шумела людная Бреннерштрассе, выйдя на которую и повернувшись на запад, можно было увидеть Обелиск на площади Каролиненплац.

На этот раз они наняли молодую экономку (разумеется, Нижегородский разыскал ее лично) и пожилого садовника. Особого ухода, да еще зимой, их сад не требовал, и Гебхард Штарх — так звали садовника — должен был более заниматься самим домом, нежели кустами и деревьями. В его обязанности входило топить камин (наконец-то у них в гостиной был камин), следить, чтобы не текла крыша, а в комнатах не было сквозняков. Также он должен был привозить с рынка продукты, пополнять запасы пива и вина в их подвале и выполнять всякие мелкие поручения.

Что же касается фройляйн Нэлли, то эта симпатичная двадцатидвухлетняя девушка в полном соответствии с заключенным с нею трудовым соглашением обязана была их вкусно питать, посылать Гебхарда в прачечную, протирать пыль и делать прочую уборку, следя за уютом. В авральные дни, например перед праздником, ей разрешалось приглашать на подмогу свою мать и старшую сестру, живших поблизости. Согласно договору найма за это полагалась дополнительная оплата.

— А она вообще-то умеет готовить? — с сомнением в голосе поинтересовался Каратаев после первого знакомства с Нэлли Эльштер.

— А то! — убежденно ответил Нижегородский. — Прелесть, не правда ли? — смотрел он на закрывшуюся за девушкой дверь. — И вообще, Саввыч, не такие уж мы с тобой гурманы. А? В конце концов, здесь полно ресторанов и домашних столовых. Вот, например, «Штефани» — чудесное кафе и совсем неподалеку. В крайнем случае наймем еще какую-нибудь старушку.

— Ну да, эдакую миссис Хадсон? — язвительно заметил Каратаев.

Конечно, нанять они могли десяток миссис Хадсон да еще дюжину мистеров Бэрриморов в придачу. Но Савва продолжал требовать неукоснительного соблюдения аскетизма. Во всяком случае, там, где они проживали. Хочешь оттянуться — поезжай туда, где это делают все, а здесь будь добр не оттопыривайся. Что до запущенного сада и слегка обшарпанных стен их жилища, то они вполне соответствовали этим его требованиям. Никто бы не предположил, что здесь обитают два миллионера, планирующие, не «прогореть» ли им на очередной махинации тысяч на пятьдесят, только чтобы не вызвать ненужной зависти и подозрений у знакомых биржевиков по поводу своего бесконечного везения.

Второй этаж их дома представлял собой две совершенно раздельные квартиры, объединенные общими холлом, столовой и гостиной, наполовину заставленной книжными шкафами. В распоряжении каждого оказались по две комнаты, небольшая спальня, ванная, туалет и широкий коридор с окном в конце, прозванный Нижегородским прогулочной палубой. На первом этаже размещались комнаты для прислуги и всякие подсобные помещения. Здесь же была и кухня, причем обеденные блюда подавались наверх в маленькую раздаточную комнату с помощью специального лифта с ручным приводом.

— Неплохо бы подыскать толкового секретаря, — предложил как-то Вадим, выйдя в гостиную в своем византийском халате и вытирая полотенцем мокрые волосы.

— Тебе мало одной Нэлли? — поднял брови Каратаев, просматривавший доставшуюся им вместе с домом небольшую библиотеку.

— Ну я же не в том смысле. Заметь, я сказал секретаря, а не секретаршу. — Вадим бросил полотенце на диван и стал причесываться. — Кстати, не знаешь, где можно купить приличный фен или что-то в этом роде?

— Спроси у своей протеже. Но, думаю, таких изысков здесь еще не водится. Хотя в парикмахерской я уже видел что-то подобное. — Каратаев захлопнул книгу. — Так что там про секретаря?

— Что, что… — Нижегородский сосредоточился на ликвидации маленького угря или прыщика, внезапно обнаруженного на его проспиртованном одеколоном лице. — Придется часто ездить в Берлин, а иногда и за границу, делать междугородние звонки, рассылать письма. Жить, одним словом, деловой жизнью преуспевающих представителей среднего класса.

— Среднего класса, говоришь? — усмехнулся Каратаев. — Это с десятью-то миллионами? Вы, господин Пикарт, плохо разбираетесь в классовом устройстве общества.

— Ну… мы консерваториев не заканчивали, диссертациев не писывали. — Вадим вынул из кармана халата маленький пузырек и прижег ранку. — А секретарь все-таки не помешал бы. Не гонять же садовника за билетами или конвертами. Толкового же парня и в командировку можно послать.

— А не боишься, что он постепенно кое о чем станет догадываться? А, Нижегородский? Особенно если не дурак. Секретарь ведь не экономка, он поневоле сунет нос в наши тайны. Ты лучше подумай, где найти хорошего адвоката.

К счастью, опасения Каратаева насчет миловидной экономки не подтвердились. Нэлли вполне прилично готовила, была чистоплотна и между зубцов выложенных ею на столе вилок ему ни разу не удалось обнаружить засохших остатков вчерашнего обеда.

Второй неожиданностью для него стало то, что и Нижегородский вдруг повел себя в отношении ее не так, как можно было предположить. Он как-то терялся и не походил сам на себя. Первое время при появлении экономки Вадим стушевывался, а его акцент становился еще заметнее. В такие минуты Каратаев, звякая ложкой по тарелке или просматривая газеты, искоса поглядывал на товарища, но ничего не говорил.

Нижегородскому все-таки удалось уговорить компаньона нанять секретаря. Где-то в университете он разыскал молодого человека — тот работал там лаборантом на кафедре органической химии — и однажды представил его Каратаеву.

Парень был долговязым, конопатым и каким-то нескладным. Звали его Пауль, причем Вадим, сначала за глаза, а потом и так, стал именовать его просто Пашей.

— Ты его загружай, не стесняйся, — советовал он Каратаеву. — Из университета он уволился и получает у нас втрое больше. Но пацан толковый.

— И главное, урод.

— А это при чем?

— А что, совсем ни при чем? Ведь ты специально подобрал такого, общение которого с нашей Нэлли не вышло бы за рамки служебных отношений.

— Ну, Саввыч! От тебя ничего не утаишь, — развел руками Нижегородский и, отвернувшись, добавил: — Все видит!

Паулю отвели для работы небольшую комнатку на первом этаже, где Каратаев засадил его за ворох ежедневных газет. По их материалам тот должен был составлять для шефа несколько типов отчетов: коммерческая информация, политика, спорт и игорный бизнес, светская и уголовная хроника и что-то там еще. Для Нижегородского Паша выполнял гораздо более живые и потому менее скучные поручения. Обладая хорошим почерком, он писал под его диктовку короткие письма, отсылал их на почту, ездил за билетами, вызывал такси, учился сам водить машину, заказывал обеды в ресторанах, когда требовалось богато сервировать стол, и делал многое другое. Ночевать Пауль всегда уходил домой.

…В новом доме они отпраздновали католическое Рождество, встретили Новый год, затем отпраздновали православное Рождество и снова встретили Новый год, но уже по юлианскому календарю. Отдав таким образом дань и христианскому Западу, и не менее христианскому Востоку, компаньоны снова вошли в привычный уже для них ритм жизни, который со стороны с большой натяжкой можно было назвать деловым. Но это только со стороны.

Пятнадцатого января — это была среда — Нижегородский от нечего делать водрузил на столе в гостиной шахматную доску, белые клетки которой были набраны из пластинок мрамора, а черные — из темно-зеленого с золотистыми крапинами змеевика. Расставив фигуры из белого серебра и черненой бронзы, он занялся решением вычитанной им в «Шахматном вестнике» трехходовки. Он долго тер подбородок, что-то мычал, пролистывал журнал, вероятно, в поисках ответа, но, похоже, только потратил время впустую.

— Слышь, Каратаич, у тебя в очешнике, надеюсь, есть шахматные программы? — спросил он вечером соотечественника.

— Должны быть. Что, карты тебя уже не устраивают?

— Все меня устраивает, просто, мне кажется, тут ошибка и эта задачка не решается, — кивнул Вадим в сторону шахмат. — Хочу проверить.

Савва активизировал свой очешник, создав для товарища отдельную клавиатуру и дисплей. Задачка оказалась решаемой. Нижегородский еще немного повозился с программой, затем взял журнал и весь какой-то таинственный удалился к себе.

Утром следующего дня он куда-то исчез. Вернулся только к вечеру и выглядел уставшим, но чрезвычайно довольным. Каратаев подозрительно посмотрел на компаньона. «Или выиграл сотню в покер, или, что гораздо хуже, опять что-то задумал», — решил он.

— Ну? — спросил Савва. — И где ты был целый день? Звонили из Берлина по поводу каких-то твоих биржевых распоряжений, а я не знал, что им сказать.

— Разберемся, — отмахнулся Нижегородский. — Лучше скажи, как ты относишься к массовой шахматной культуре?

«Началось, — погрустнел Каратаев, — целый месяц ни черта не делал и, похоже, не собирается».

— Мы, Саввушка, организуем массовый шахматный забег. Игра по переписке, слыхал о такой? Возможно, мы будем первыми! Шахматы сейчас на взлете, и грех этим не воспользоваться. Короче, я обо всем договорился. Журнал «Шахматный вестник» берет на себя организационно-рекламную часть, «Мюнихер тагеблат» — ежедневную публикацию хода игры, ну, а мы с тобой ведем саму игру и стрижем купоны. Все правовые вопросы я утрясу буквально в два дня, спецсчет в Баварском банке уже открыт, так что в первых числах февраля, я думаю, мы начнем.

— Да что начнем-то?! — молитвенно сложив руки, возопил Каратаев. — Объясни ты толком!

Суть задуманного Нижегородским состояла в следующем. «Шахматный вестник» публикует правила заочного «Шахматного марафона», принять участие в котором мог каждый желающий. Для этого необходимо было перечислить на указанный счет сто марок, после чего зарегистрироваться в редакции журнала и получить индивидуальный номер и секретный код. Код был нужен для того, чтобы никто из посторонних не мог вмешиваться в ход игры. До пятого февраля — даты, когда игра начиналась, — все участники от публики (а им предоставлено право играть белыми) делают свой первый ход. В специальные ящики, установленные в разных местах города, они опускают карточки с личным номером, кодом и сделанным ходом. Ровно в полночь карточки изымаются и свозятся в редакцию. «Мюнихер тагеблат» печатает таблицу первых ходов в своем номере, а уже вечером, в специальном листке-приложении публикует ответные ходы устроителей этого шоу. До полуночи участники должны сбросить в ящики новые карточки со вторым ходом и так далее. Таким образом, ежедневно на всех досках белые и черные делают по одному ходу, и вся игра должна будет завершиться самое большее за пять-шесть недель. За победу белые получат тысячу марок, удесятеряя свою первоначальную ставку, ничья обеспечит им возврат их кровной сотни, проигрыш, понятное дело, не будет компенсирован никак.

— Утром посыльный приносит нам свежий номер газеты с таблицей ходов белых, — обстоятельно разъяснял Нижегородский. — Мы сканируем ее твоим очешником, запускаем программу «Two kings»,[24] и она в считаные секунды формирует нам таблицу ответных ходов. Мы распечатываем ее в нужном формате гарнитурой машинки «Континенталь» и отправляем прямиком в типографию. Вечером, как раз после рабочего дня, в киоски поступает «Вечерний шахматный листок». Вот и все. Да! — вспомнил Вадим. — Чтобы ты окончательно успокоился: наши имена будут храниться в строжайшем секрете. Таково условие договора. Вот теперь все.

— Да за сто марок никто не согласится с тобой играть! — воскликнул Каратаев.

— Это в надежде выиграть тысячу? — покачал головой Вадим. — Еще как согласятся. В Германии много любителей шахмат, тем более что деньги на один игровой номер можно собрать компанией друзей, семьей, школьным классом. И потом, я вовсе не делаю ставку на первый тур. Сначала мы заманим публику, дадим ей хороший шанс, а когда игра сделается чертовски популярной, повысим уровень сложности.

— А газетчики? В чем их выгода?

— Сегодня мы договорились об их фиксированной сумме прибыли. Она не так велика, но ведь главная их выгода будет состоять в увеличении тиражей. После каждого тура «Вестник» станет публиковать наиболее интересные партии с их подробным разбором ведущими шахматистами, портреты победителей и все такое прочее.

— Ну хорошо, хорошо, — смирился уже с неизбежным Каратаев, — но как ты их убедил ввязаться в это предприятие? А вдруг ты аферист? Я понимаю, когда с таким предложением выступает Капабланка или Алехин, но ты-то кто такой? Кто тебя знает? Тоже мне, массовик-затейник выискался.

— А мое обаяние? Оно так-таки ничего не стоит? — скромно поинтересовался Нижегородский. — К тому же есть один простой прием, Саввушка, позволяющий снять подозрения. Прием этот называется залоговая сумма. Я положил на особый арбитражный счет, под контроль баварского Минфина, сорок тысяч марок, которыми в случае обмана мои партнеры не только расплатятся с клиентами, но и компенсируют свои собственные издержки.

Нижегородский решил не говорить компаньону о фотомонтаже, сделанном им предшествующей ночью. На нем он был запечатлен рядом с двадцатилетним Александром Алехиным: они стояли на улице в окружении нескольких журналистов.

— Прошлый год, международный турнир в Стокгольме, — нимало не покраснев, объяснил он в редакции «Шахматного вестника». — Этот русский, как вы знаете, занял первое место. Несмотря на последовавшую неудачу в Вильно, он намерен взять реванш уже в следующем международном турнире здесь, в Германии, нынешним летом. Не знаю, как вы, господа, а я считаю, что этот парень очень опасен. Готов заключить пари с кем угодно — в Шевенингене он одержит победу. Я слежу за ним с Дюссельдорфа. Помните, как он обставил Курта Барделебена? Четыре с половиной на пол-очка! Это же нокаут! Нет, мы просто обязаны приготовить Баварию к сражению и создать в народе группу поддержки отечественных гроссмейстеров.

— Вы что же, собираетесь в одиночку играть с тысячей желающих? — изумился ведущий шахматной рубрики.

— Со мной небольшая, но сплоченная группа единомышленников. У нас особая система распределения ресурсов, — без зазрения совести уже просто парил мозги Нижегородский. — Вы скоро поймете, на что мы способны. Вы были в Петербурге в девятьсот втором? Значит, вы не видели Гарри Пилсберри, когда он вслепую играл на двадцати двух досках. Это была не игра, а спиритический сеанс, в котором шахматистам противостояла тень невидимого медиума…

Каратаев хоть и не слышал всей этой чепухи, но уже прекрасно знал, на что в этом плане способен его соотечественник. Ему ничего не оставалось, как только махнуть рукой.

На первый тур подписалось триста семнадцать участников.

— Не густо, конечно, — подытожил Нижегородский, — но для первого раза вполне. Вот, смотри. — Он положил перед компаньоном листок с расчетами. — Мы собираем тридцать одну тысячу семьсот марок. По полторы тыщи отдаем «Вестнику» и «Тагеблату», остается двадцать восемь тысяч семьсот. Так… не будем выжигами и позволим выиграть пятнадцати участникам. Следовательно, пятнадцать тысяч долой и останется тринадцать семьсот. Тридцати возвращаем их взносы за ничью, стало быть, минусуем еще три тыщи. Итого, в остатке десять тысяч семьсот марок. Ну… семьсот уйдут туда-сюда, итого: по пять штук на брата!

Каратаев только фыркнул. Он, безусловно, понимал, что этим дело не кончится и что Нижегородский только корчит из себя простачка.

— А что, за полтора месяца очень даже неплохо, — Вадим спрятал бумажку с расчетами в карман. — Завтра начинаем.

В среду, пятого февраля, «Мюнихер тагеблат» вышла с первой таблицей шахматного марафона. Для этой цели было отведено чуть более половины последней полосы, которая предназначалась для спортивных новостей. Излишне говорить, что практически вся эта часть газетной страницы оказалась заполнена стандартным дебютным началом «е2-е4», слева от которого стоял личный номер конкретного участника. Вечерний «Шахматный листок» содержал таблицу с ответными ходами — «е7-е8». Игра началась.

Нижегородский задал программе шестой — средний — уровень сложности. К исходу четвертой недели около восьмидесяти человек проиграли или выбыли по иным причинам, нескольким удалось добиться ничьей и пятеро одержали победу. Вадим зорко следил за состоянием дел на досках. Программа высвечивала на мониторе текущие позиции, проставляя рядом с каждой диаграммой шанс белых на победу. Когда у многих такой шанс недопустимо повышался, Вадим поднимал уровень сложности, затем снова давал слабину, стремясь выйти на запланированное число победителей и «ничейников».

Однажды он увидел в комнате секретаря Пауля шахматы. Они стояли на подоконнике за занавеской, а рядом лежала стопка «Шахматных листков». «Интересно, под каким номером он играет?» — подумал Нижегородский. В тот же день он услышал, как Пауль обсуждал с садовником свой ответный ход и догадался, что вся их немногочисленная прислуга в курсе дела.

Однако ни Пауль, ни Нелли, ни Гебхард не могли даже предположить, что в доме, где все они служат, как раз и находится мозговой центр шахматной акции. Ни о чем не догадывался и утренний курьер, передавая садовнику небольшой конверт. Он молча просовывал его сквозь прутья решетки и тут же уходил. Принимая конверт из рук Гебхарда, Вадим несколько раз назвал его содержимое биржевой сводкой, что выглядело вполне естественно. Свою собственную распечатку он вручал курьеру уже лично, выгуливая в час пополудни Густава.

К концу пятой недели в игре оставалось менее ста номеров. Опустел и подоконник в комнате секретаря.

— Все должно быть по-честному, — сказал тогда Нижегородский Каратаеву. — Побеждает сильнейший.

Число выигравших к этому времени возросло до шести, и одновременно с этим рос ажиотаж. Победители были действительно неплохими шахматистами, деньги им выплачивались незамедлительно, что производило на публику благоприятное впечатление. О «шахматном марафоне» заговорила и сторонняя пресса. Весть о нем скоро вышла за пределы Мюнхена и даже преодолела границы Баварии. «Шахматный вестник» и «Мюнихер тагеблат» ликовали. К ним было обращено все внимание, а их тиражи молниеносно раскупались. Публика принялась делать ставки на последних участников игры, число которых начало стремительно уменьшаться. К тридцать седьмому ходу Нижегородский поднял уровень сложности до десяти и к сороковому выбросил сразу полтора десятка человек. Лучшим предлагалась ничья. Почти никто не соглашался. Когда оставалось лишь три победных вакансии, Вадим увеличил сложность до одиннадцати. Игровая таблица в газете сжалась до нескольких строк в одном столбце, и через три дня все было кончено. Последние трое победителей не успели довести дело до мата, поскольку соответствующие черные короли, дабы сэкономить время, сдались.

Начались обсуждения. Все победные партии белых были опубликованы, и «Шахматный вестник» объявил конкурс на лучшую из них, назначив победителю солидный денежный приз. Раздались голоса с требованием проведения нового марафона, причем, согласно опросу читателей, желание принять в нем участие выказало уже около двух тысяч человек. «Вестник» и «Мюнихер тагеблат» вели переговоры с газетами других городов на продажу им за большие деньги прав на публикацию таблиц и других материалов «Баварского летнего шахматного марафона». И дело здесь было не столько в лицензионном праве, сколько в понимании невозможности даже очень богатому издательству собрать свою команду шахматистов для технического обеспечения столь масштабного проекта. Пошли слухи о таинственном шахматном гении, скрывающемся ото всех по причине крайнего врожденного уродства или чего-то там еще, вплоть до его умения контактировать с потусторонними силами. Поговаривали и о некоем шахматном автомате и даже поместили в одной из газет его предполагаемый вид.

— Ну и заварил ты кашу, — бурчал Каратаев, просматривая газеты. — Умные люди в конце концов поймут, что здесь что-то не то.

Нижегородский успокаивал:

— Понять, что что-то не то, — значит, ничего не понять. О моем участии в этом деле знает восемь человек. Все они предупреждены, что в случае малейшей утечки информации лишатся перспективной кормушки, так что будут молчать, как рыбы в дождливую погоду. О тебе же не знает вообще никто.

— И все же давай отложим второй тур на следующий год. Пойми, что своими затеями ты мнешь историческую ткань, — не унимался Каратаев. — А ведь мы договаривались о принципе минимального вмешательства… И не уговаривай меня. Нет!.. Так и передай газетчикам.

Савва был неумолим. На этой почве они поссорились и два дня не разговаривали. Убедившись, что компаньон не отступит, Нижегородский вынужден был смириться. Он с прискорбием сообщил газетчикам о переносе сроков проведения второго марафона в связи с болезнью и отъездом на лечение кого-то из своей таинственной команды.

Однажды ранним утром — это было уже в конце марта — Вадим пошел будить компаньона. Установились теплые солнечные дни, и он решил предложить Каратаеву поездку в Альпы. Жить в Мюнхене третий месяц и не воспользоваться близостью прекрасных снежных гор было непростительно глупо.

Но будить никого не пришлось. Дверь в спальню Саввы была приоткрыта, а он сам сидел в полумраке, слегка озаренный светом своего голографического компьютера.

— Ты чего в такую рань хочешь там высмотреть? — спросил Нижегородский.

— Да вот, сличаю тексты реального имперского бюджета на тринадцатый год с тем, что есть у меня. На днях я обнаружил отклонение по итогам сбора косвенных налогов за прошлый год. Например, по сахару вместо ста шестидесяти одного миллиона сто шестьдесят ровно, а по спирту вместо ста восьмидесяти семи только сто восемьдесят пять с половиной. Таможенные пошлины тоже…

— Да брось ты заниматься ерундой, — прервал его Вадим. — Прочти-ка лучше о погоде на два ближайших дня в послезавтрашних газетах, да давай махнем в горы.

— Я не катаюсь на лыжах, ты же знаешь. Поезжай один, если делать нечего. У меня на сегодня запланировано посещение Новой пинакотеки, потом Баварской национальной библиотеки, потом…

— Слушай, Каратаев, — перебил его Нижегородский, — ты что, диссертацию задумал писать?

— А что, если и так? Только бери выше, — Савва потянулся, раскинув руки, — это будет труд, — произнес он слово «труд» так, словно оно состояло из одних прописных букв. — Это будет ТРУД, Нижегородский… Впрочем, об этом пока рано.

— Ну, рано так рано. Так что там с погодой-то?

— В ближайшие дни здесь все окончательно раскиснет. Вот завтрашний номер «Мюнхенского обозревателя», — он кивнул в сторону висящего в воздухе монитора. — Тоже неплохая газетка. Много внимания уделяет спорту и всякой всячине, как из светской жизни, так и из народной. Между прочим, ты знаешь, что лет через десять эта газета станет называться «Народный обозреватель»?[25]

— Что-то знакомое.

— Ее купят нацисты, и со временем она сделается скучной, как английское воскресенье. А завтра, между прочим, в ней напишут, что буквально в пяти минутах от нас произошло убийство. Это будет нынешней ночью.

— Какое убийство? — насторожился Нижегородский.

— Двое залезут в дом, хозяева которого уехали куда-то на несколько дней, но неожиданно для себя бандиты наткнутся на служанку и ее маленького сына.

— И что? Их убьют?

Савва кивнул.

— И еще полицейского, уже в перестрелке на улице. Одного бандита тоже пристрелят, второго же возьмут живым, — добавил он.

В это время в гостиной зазвонил телефон.

— Иди, это тебя, — решительно сказал Нижегородский.

— Почему меня?

— Тебя, тебя. Второй раз уже звонит одна дама. Наверное, из твоей библиотеки.

Как только Каратаев, накинув халат, вышел в коридор, Нижегородский подсел к столику и быстро отыскал на пожелтевшем газетном листе, высвеченном голограммой, заметку: «Убийство на Габельсбергерштрассе». Заметка была совсем короткой, но он успел прочесть лишь половину, когда услышал в коридоре шаги. При появлении Каратаева Вадим сделал вид, что просматривает лежавшие на столике биржевые ведомости.

— Слушай, Нижегородский, — раздраженно заговорил Савва, — это как раз тебя. Какая-то тетка, не то из собачьего клуба, не то откуда-то там еще. Ну иди, чего расселся?

— Викторыч, выручай! — взмолился Вадим. — Скажи ей, что я уехал еще вчера и буду не скоро. Понимаешь, эта фрау положила глаз на нашего Густава и хочет случить его со своей собачонкой. Я уже объяснял ей, что Густав слишком молод для такой ответственной миссии. Скажи, что я уехал в горы (ведь это почти правда) и, скорее всего, уже сломал там ногу.

Катараев в сердцах махнул рукой и снова удалился. Ему пришлось что-то долго объяснять по телефону, и Вадим на этот раз дочитал заметку до конца.

Примерно в час ночи, с пятницы на субботу 29 марта, два известных мюнхенских уголовника, одного из которых звали Крыса, а второго Маркиз, оба гомосексуалисты, войдут с черного хода в дом по такому-то адресу и убьют там в одной из квартир подвернувшихся им под руку молодую женщину и семилетнего ребенка. Когда они выберутся на улицу с тяжелым мешком, их заметит полицейский. Возникнет перестрелка. Крыса будет убит на месте, а полицейский, на подмогу которому подоспеют еще несколько стражей порядка, умрет под утро от полученной раны. Маркиз попытается уйти, но будет схвачен.

Обычная заметка из уголовной хроники столичного города.

Ближе к вечеру так и не уехавший в Альпы Нижегородский отправился по указанному в «Обозревателе» адресу и произвел рекогносцировку на месте будущих событий. Он отыскал тот самый дом, вошел во двор и тщательно осмотрелся. Затем обследовал близлежащие переулки и вернулся домой.

Ночью Вадим, стараясь не хлопать дверьми, тихо вышел на улицу. Минут через десять он снова подошел к дому на Габельсбергерштрассе, 13, хрустя ледком подмерзших лужиц, прошел через темную подворотню во двор и остановился возле черного хода. Было без четверти час. Огрызок луны, отметившей третьего дня новолуние, то появлялся между темных ночных облаков, то надолго бесследно исчезал. Однако свет двух окон в третьем этаже не позволял двору окончательно утонуть в темноте ночи.

Вадим снова огляделся, сличая свои дневные наблюдения с ночной действительностью, затем достал из внутреннего кармана пальто лист белой бумаги, развернул его и стал прикреплять к двери четырьмя канцелярскими кнопками. Убедившись, что с этой задачей он справился, Нижегородский отошел в глубь двора и притаился за пристройкой над спуском в подвал или котельную. Правой рукой он сжал в кармане пальто маленький хромированный «браунинг».

Негромкие шаги в подворотне раздались ровно в час. В это время серебряный серпик выглянул из-за облака и на стене дома обрисовались тени двух сутулых фигур.

«Слава богу, — подумал Вадим, — это наверняка те два громилы, а не припозднившийся жилец. Который же из них Крыса? Судя по газете, именно он старший».

Фигуры постояли некоторое время у стены: вероятно, их насторожил свет двух окон наверху. Затем они направились к единственной двери, на которой контрастно выделялся белый прямоугольник. Когда первый из них уже взялся за ручку двери, Нижегородский внутренне чертыхнулся: неужели не обратят внимания? Но в это самое время второй придержал дверь и указал на лист бумаги первому. Обе фигуры замерли. «Читают», — догадался Вадим и на всякий случай сдвинул флажок предохранителя своего «браунинга».

Смысл текста, который еще днем крупными печатными буквами Нижегородский вывел на почтовом листе, был бы мало понятен постороннему, но до этих двух олухов должен дойти наверняка.

«Крыса, — было выведено особенно крупно, чтобы сразу привлечь внимание, — когда хлопнете хату, не забудь про Маркиза. Сделаешь, как договаривались, жду тебя за нашим столиком в „Цур дойче айхе“. Твой Пупсик».

«Цур дойче айхе»[26] был одним из известных мюнхенских ресторанов. Купив как-то по незнанию «Дер айгене», Нижегородский прочитал в этом журнале для гомосексуалистов, что в «Немецком дубе» собираются местные голубые. «Сработает или не сработает? — терялся он в догадках. — Или все же придется пугнуть? Не хотелось бы затевать пальбу, ведь неподалеку бродит тот полицейский. Не ровен час самого тут пристрелят. Эх, надо было купить морской парабеллум вместо этой пукалки».

Тем временем чтение записки, судя по всему, закончилось, и началось ее обсуждение. Обсуждение, постепенно переходящее в напряженную дискуссию. Один из громил — логично предположить, что это был Маркиз, — сорвал листок с двери и тыкал им в нос второму.

«Интересно, — снова задумался Нижегородский, — что они сейчас выясняют: кто такой Пупсик или о чем не должен позабыть Крыса в отношении Маркиза?»

Он прозевал момент удара, но увидел, как тот, второй, в нос которому совали скомканную бумажку, неожиданно охнул, согнулся пополам и попятился. Упершись задом в оказавшуюся позади стену, он издал какой-то рык, и в это время грянул выстрел. Вспышка осветила искаженное болью лицо стрелявшего. Его напарник отпрянул, выронил звякнувший о каменную ступень крыльца нож и с шумом повалился возле злосчастной двери. Стрелявший, а это, несомненно, был Крыса, отбросил свой револьвер и, прижимая окровавленные руки к животу, на полусогнутых устремился к черному проему подворотни. Туда же, в надежде избежать ненужной встречи с полицией, бросился и Нижегородский. Пробегая мимо бандита, он с разбегу дал ему хорошего пинка и выскочил на улицу.

Здесь Вадим сразу сбавил темп, быстрым шагом перешел на противоположную сторону и скрылся за первым же поворотом. Последнее, что он слышал, были свистки баварского полицейского — третьего спасенного им этой ночью человека.

— Твоя работа?

Вечером следующего дня Каратаев стоял в дверях одной из комнат своего компаньона и потрясал свежим номером «Мюнхенского обозревателя».

— Саввыч, ты про что?

— Не Саввыч, а Август Флейтер! Так твоя работа? — Каратаев развернул газету и стал тыкать пальцем в заголовок, гласивший: «Сведение счётов во дворе дома № 13». — Здесь должно быть совсем другое!

— А я при чем? — еще разок, исключительно для проформы, изобразил недоумение Вадим. — Не я же выпускаю эту газету.

— Ладно, — Каратаев свернул «Обозреватель» в трубку и похлопал ею по левой ладони, — ты добьешься только одного — я перестану информировать тебя обо всем, что тебя не касается.

Однако в следующую минуту он прошел в комнату, отшвырнул газету и, усевшись в одно из кресел, сменил тон на просительный:

— Вадим, заклинаю тебя ничего не трогать в этом городе. Он нужен мне… девственно чистым в историческом смысле. Пойми ты это, черт бы тебя побрал!

— А чего это вдруг именно Мюнхен понадобился тебе девственно чистым? — в свою очередь пошел в наступление Нижегородский. — Объясни.

— Потому!.. Потому что я тут живу в настоящий момент. Вот почему.

— Ты что-то недоговариваешь, Каратаев. И что такого, скажи на милость, изменится, если этой ночью в живых осталось двое или трое ни в чем не повинных людей?

— Я уже устал объяснять, что измениться может все. — Савва вскочил и стал ходить из угла в угол. — Может пропасть самый смысл моего невозвращения. На кой черт мне сдалось прошлое, в котором все пошло не так? Это уже не прошлое, а просто другой вариант. Обещай больше ничего не предпринимать здесь хотя бы без согласования со мной.

Как-то в начале апреля они прогуливались по Бреннерштрассе и вышли на Одеонсплац. Каратаев, взявший на себя роль экскурсовода, рассказывал напарнику о встреченных ими по дороге достопримечательностях.

— Вот, Вадим Алексеич, полюбуйтесь-ка: аркада Полководцев, — показал он в сторону не раз уже виденной ими тройной арки, как бы рассекавшей широкую Людвигштрассе надвое, образуя при этом начало каменного острова, по обе стороны которого дальше текли уже две расходящиеся в стороны улицы с другими названиями. — Возведена в честь баварских генералов Тили и Вреде, один из которых вовсе и не был генералом, а другой на поверку не являлся баварцем.

Они прошли к аркаде и обошли ее слева.

— А вот тут вот, — он ткнул пальцем в середину мостовой, по которой катились повозки и автомобили, — вот на этом вот самом месте через десять с половиной лет чуть не ухлопают Гитлера.

— Чуть не считается, Саввушка.

— Ты прав. Гораздо больше шансов у него было погибнуть на войне. — Они прошли еще немного. — А примерно вот здесь, — снова ткнул пальцем в землю Каратаев, — еще лет через пятнадцать в него попытается выстрелить какой-то студент.

— Позволь, я догадаюсь, — остановил его Нижегородский, — он тоже промахнется!

— Даже не успеет нажать на курок.

— Значит, не судьба.

— Значит, не судьба.

Вадим едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. Бедный Каратаев, он не знал, что Гитлер отменяется и все эти события никогда не смогут состояться.

Когда, отыскав в небольшом сквере лавочку, они присели отдохнуть, Нижегородский спросил:

— Ты бы лучше рассказал о своих планах, Каратаев. Деньги, насколько я успел заметить, тебя интересуют, но не настолько, чтобы делать из них цель жизни. Я знаю тебя уже второй год и могу утверждать: не за деньгами ты смотался сюда из нашего времени и из России. Во всяком случае, не только за деньгами. Ты заикнулся недавно о каком-то там труде, который создашь. Не пора ли уже рассказать? Твое молчание становится просто неприличным.

Он заметил, что компаньон вот-вот сломается, и надавил еще немного. И Каратаев наконец заговорил.

— Ладно, черт с тобой, — вздохнул он. — Но только не издеваться и не умничать! Обещаешь?.. Тогда… А, собственно говоря, тут нечего особенно и рассказывать. Обладая просто сказочным преимуществом перед всеми остальными, мы используем его крайне примитивно. Ну согласись, ведь любой идиот на нашем месте делал бы то же самое: ходил бы на бега, покупал акции перед их взлетом, заключал беспроигрышные пари. И все ради чего? Ради куска хлеба с маслом, прислуги, шикарной машины и особняка? Но всего этого можно достичь и так при определенной доле удачи и наглости. Причем в любом времени. В настоящий момент в Германии живут сотни миллионеров, а до нескольких десятков из них нам еще по-прежнему очень далеко. Мы, конечно, можем удесятерить наши деньги, но что потом? Ставить перед собой цель стать самыми богатыми? Вряд ли получится, да и как-то уже неинтересно. Это всего лишь переход количества в еще большее количество. Поминать же добрым словом будут совсем других. А доброе слово, Нижегородский, то, которое переживет десятилетия, — это тебе не особняк с барахлом и лакеями. Да и кому придет в голову считать деньги кумира, властителя дум, того, чье мнение будет значимо всегда, независимо от того, в шелку он или в обносках? — Каратаев настороженно посмотрел на собеседника. — Я говорю о признании. Если хочешь — о славе. А теперь напрягись и раскинь мозгами: разве только выигрышные номера открыты для нас судьбой? А тысячи неопубликованных книг, авторы которых еще и не помышляют об их написании, а иные и вовсе еще не родились; а сотни открытий; а множество природных и общественных катаклизмов, о которых мы знаем наперед? Кстати, о природе. Вот то, что никогда нас не подведет. Что бы мы тут ни вытворяли, а природе-матушке нет до этого ни малейшего дела. Вулканы выстрелят в небо в положенный им час и секунду, ураганы и цунами обрушатся на землю тоже точно по расписанию. Поэтому что бы ни произошло, а уж возможность предсказания стихийных бедствий у нас никто не отнимет.

— Значит, под старость все же будет чем заняться?

— Будет. Не забывай также о возможностях программного обеспечения очешника. «Двух королей», к примеру, на двенадцатом уровне сложности никто из людей не в состоянии обыграть. Но не отвлекайся. Так вот… о чем это я?..

— Вроде что-то о книгах…

— Да! Именно! Это ли не выигрышный номер? Когда мы знаем, в какую лунку угодит костяной шарик, мы знаем итог работы этого глупого шарика. Когда же перед нами не написанный еще труд знаменитого автора, о котором, заметь, и сам будущий автор не имеет ни малейшего понятия, то это уже не шарик, это, Вадим, труд человеческого разума, то есть нечто высшее. И мы им владеем. Безраздельно владеем!

— Погоди, погоди. Что значит владеем? Ты собираешься заняться плагиатом, что ли?

Каратаев заерзал на лавочке, поочередно взмахивая руками.

— Ну при чем тут плагиат? Когда ты незаконно стрижешь бабки, ты же не называешь это воровством? Как можно обвинять человека в плагиате, если заимствованная им работа еще не написана? Ну как?!

— Все это софистика, Савва. Ты же прекрасно понимаешь, что присваиваешь труд чужих мозгов.

— Нет, погоди. Давай разберемся. Каких это мозгов, если их еще нет на свете? Деньги, которые мы жулим на скачках или фондовых биржах, реально существуют, а не написанных еще книг нет. Их нет нигде и ни для кого. Кроме нас. Пойми ты это! А значит, не о чем и рассусоливать.

— Ну а самому-то как? Не будет, мягко говоря, неловко? — Нижегородский говорил вдумчиво и размеренно, что бывало с ним нечасто. — Свое собственное душевное спокойствие что, уже не в счет? Ты презрел особняки в сравнении с людской молвой, но высший суд, который в тебе самом, он разве не более значим, чем мнение обманутой тобою толпы?

— Погоди, Вадим, — затряс головой Каратаев, — давай рассуждать логически. Когда мы примитивно забираем чужие деньги, мы их просто забираем, ничего не оставляя взамен. Так? Так. Если же я, к примеру, опубликую под своим именем известный в будущем роман (я рассуждаю упрощенно), я фактически никого ничего не лишаю. Роман достанется людям, даже чуть раньше положенного срока, а автор вместо него напишет другой! Может быть, еще более хороший и талантливый. Не думаешь же ты, что молодой Лев Николаевич, бродя по Москве и купив в лавке книжку под названием «Анна Каренина», по ее прочтении что-то бы заподозрил и пришел бы в расстройство. Возможно, он отметил бы сходство взглядов, стиля изложения, манеры рассуждений. Но и только. Я даже не уверен, что роман ему понравился бы на все сто. Главное — Толстой зафиксировал бы, что эта тема отработана и в нужный срок просто занялся бы другой работой. На то он и великий писатель, чтобы не мучиться с парой-тройкой сюжетов. Если «Старик и море» будет издан сейчас, Хемингуэю от этого вряд ли станет дурно впоследствии. Он заполнит тот свой жизненный период, когда должен был бы работать над «Стариком», чем-то новым. Я, если на то пошло, дам толчок некоторым действительно талантливым людям искать дальше, брать более высокие планки. Ну что? Скажешь не так?

— Да, не так. — Нижегородский прикурил сигарету и выпустил кольцо дыма. — Ты читал Булгакова? Его романы и пьесы?

— Ну.

— Заметил, что «Мастер и Маргарита» стоит особняком от «Белой гвардии», «Бега» и «Театрального романа»? Думаешь, если бы он заранее прочел у другого сочинителя свою «Маргариту», он стал бы после этого писать нечто подобное? Вообще сколько-нибудь похожее?

Каратаев только недовольно пожал плечами.

— Не стал бы, Савва, — сам же тихо ответил Вадим. — Ей-богу, не стал бы. Сочинил бы что-то другое, но… У некоторых людей, Каратаев, ты можешь забрать если не единственное, то самое лучшее. А у кого-то и вовсе последнее, то, что делает имя. Вроде «Марсельезы» Руже де Лиля. Даже такие плодовитые, как Дюма, без «Трех мушкетеров» и «Графа Монте Кристо» невосполнимо блекнут. Они напишут десяток вещей взамен, но не восполнят ими утраченного. Шекспиров, Саввушка, не так много. Большинство знаменито немногим, а то и вовсе единственным, все же остальное у них читается просто из уважения. Это ведь как с художниками. Теми, кого можно назвать гениями одной картины. Не будь у Куинджи его волшебной «Лунной ночи», мало кто обратил бы внимание на его «Березовую рощу». Возможно, я утрирую, а возможно, Хемингуэй без своего «Старика» на год раньше спустил бы курок. Это касательно твоего толчка к новым поискам.

Они замолчали, рассеянно наблюдая, как дети сыплют хлебные крошки голубям.

— Ты только не подумай, Савва, что я тебе запрещаю. Я даже не отговариваю: поступай, как знаешь. Но только не сравнивай присвоение чужого творчества с присвоением чужих денег. Это разные вещи. Нахапать деньги может в принципе каждый, ты сам правильно это подметил. Стать же интеллектуальным кумиром толпы дано лишь немногим и, как правило, достойным. Люди хорошо понимают, что мерить на одних весах богатство банкира и интеллект художника глупо. И в этом заключена высшая справедливость. А ты, Савва, хочешь ее нарушить.

— Слушай ты, моралист хренов, — начал кипятиться Каратаев, — а тебе не кажется, что еще более глупо не воспользоваться своими возможностями? Добрая половина людей на земле готова душу дьяволу продать, только чтобы добиться чего-то желанного. И продала бы, да не может сыскать покупателя. Из ста художников, поэтов и писателей, появись у них возможность подсмотреть еще не созданные шедевры будущего, все сто сделали бы это не задумываясь. Все сто! Будь уверен. И поступили бы совершенно естественно, потому что это в самом существе человека. Выше твоей высшей справедливости есть другой высший закон: пользуйся своими возможностями, не будь идиотом!

— А ведь ты рассказал мне далеко не обо всем тобою задуманном, — решил прекратить бесполезный спор Нижегородский. — Не так ли?

— Я жалею, что вообще поддался на твои уговоры и разоткровенничался. — Каратаев поднялся. — Мне холодно. Ты как хочешь, а я возвращаюсь домой.

Жизнь компаньонов в Мюнхене шла своим чередом. Нижегородский часто разъезжал по городам и весям, продолжая тянуть всю техническую сторону их финансового предприятия. Часто ездил в Эльзас и проводил там по нескольку дней в обществе виноделов. Несколько раз Вадим побывал в горах. Он всегда возвращался оттуда посвежевшим и в приподнятом настроении, однако его удручало убожество современного курортного сервиса и особенно конструктивная отсталость лыж, лыжных креплений и прочей спортивной амуниции.

— Они такие тяжелые и неповоротливые, Савва, — говорил он о лыжах, — а крепления так незатейливы, что в случае твоего падения можешь быть уверен: лыжи останутся при тебе, прокувыркайся ты с ними хоть целую милю. А вот целостность твоих ног окажется под большим вопросом. Я уж не говорю о палках — это турнирные копья, способные пробить доспехи сэра Ланселота.

— Катайся на санках, — последовал совет.

— Ты о бобслее? Так его еще вроде не изобрели!

В середине апреля из Амстердама пришла небольшая посылка. Открыв коробку, компаньоны обнаружили в ней изысканный футляр, оклеенный темно-красным бархатом, внутри которого на атласной подушечке лежал красивый драгоценный камень почти сферической формы. Его многочисленные грани поблескивали при малейшем движении, большие и средние ярко вспыхивали, совсем маленькие, казалось, сыпали озорными искорками. Из сопроводительного письма, вложенного в коробку, соотечественники узнали, что это точная копия будущего «Фараона», выполненная из муассонита. Ван Кейсер проверил на нем свои новые приспособления и на днях обещал приступить к полировке будущего бриллианта.

— Скоро лето, а эти растяпы так и не нашли еще Тути, — сказал в связи с этим Нижегородский. — Никто упорно не обращает внимания на твои намеки.

Он имел в виду новеллу компаньона, в которой тот недвусмысленно указывал место захоронения Тутанхамона.

— Зато в литературном плане мой рассказ понравился, — не без гордости заметил Каратаев, продолжая любоваться камнем.

И у него было некоторое основание так говорить после небольшой рецензии в одной из газет. В ней автора новеллы об Адаме Травиранусе сдержанно похвалили, отметив глубину его египтологических познаний. Правда, в другой немецкой газете на таинственного A.F. накинулись, обвиняя в непатриотизме и оговоре. Имелось в виду упоминание о незаконном вывозе скульптур, найденных немцами в Амарне.

— Придется ехать и тыкать их носом, — сказал наконец Каратаев, запирая футляр в сейф. — Справишься один или мне тащиться с тобой?

— Да ладно. Дай только на недельку компьютер да подбери кое-какой материал в тему, чтобы я не выглядел там полным профаном.

Дней через десять Нижегородский уехал в Венецию, чтобы оттуда отплыть к берегам Африки. Перед поездкой он много читал о Египте, не отходил от Саввиного компьютера: Каратаев создал для него персональный монитор, клавиатуру и дал доступ к историческим базам своего архива. Они сидели каждый в своей комнате, изредка обмениваясь электронными записками.

Вадим вернулся только через три недели. Выглядел он загорелым и вообще имел вид бывалого путешественника. Пиджак цвета смешанной с песком красноватой глины, такого же цвета галифе с широченными пузырями, выгоревшая на солнце и ветру фетровая шляпа с загнутым к тулье краем поля и высокие, почти до самых колен, шнурованные ботинки из оливкового брезента и рыжей кожи. Все это вкупе с походным саквояжем и висящим за спиной длинным картонным тубусом, в каких носят карты или чертежи, производило определенное впечатление. Многочисленные котомки и коробки оставались еще внизу. Пауль, встретивший шефа на вокзале, выгружал их теперь с помощью Гебхарда из машины.

— Мы нашли Тути, — с порога бодро заявил Нижегородский.

— Ты почему не звонил? Пропал на целый месяц! Я уже не знал, что и думать. Трудно было послать телеграмму? — набросился на него Каратаев.

— Откуда, шеф? Из пустыни?

— А почему в газетах ни слова?

Нижегородский пожал плечами.

— Наверное, еще копают. Я не стал дожидаться, когда они проникнут в саму гробницу, расчистка только самого первого тоннеля заняла несколько дней.

— Ладно, иди мойся, потом все подробно расскажешь.

Нижегородский снял шляпу и, прижав ее к груди, смиренно спросил:

— Босс, но я хотя бы могу надеяться на благодарность в приказе?

Через час, заперевшись в гостиной на ключ, компаньоны рассматривали привезенные Вадимом трофеи: несколько погребальных терракотовых статуэток, пара листов папируса с иероглифами, изящная диадема в виде золотой змейки.

— Это Урей — символ царской власти, — пояснял Вадим. — Мне подарил ее сам Эдвард Айртон в память о нашей дружбе. Что? Как я все это вывез?.. На вполне законных основаниях. Ну… почти. А что рассказывать? Туда я добрался без приключений. По пути из Венеции в Александрию вообще ничего интересного не произошло, если не считать, что наш пароход перевернулся и утонул. Шучу-шучу. В Александрии я первым делом экипировался. Англичане понастроили там магазинов, где можно купить любой товар со всего света. Да что магазины, они отгрохали такую железную дорогу! Через сутки с небольшим я уже был в Луксоре. Городишко небольшой, никак не подумаешь, что на этом месте когда-то стояли Фивы — столица могущественного государства. Правда, Карнакский храм производит впечатление. Колонны огромные, непривычной формы и сплошь покрыты барельефами. Кругом статуи каких-то баранов или сфинксов, одинаковые, словно шахматные фигурки. В одном месте я видел гигантские сидящие ноги без туловища, которое по частям, вероятно, уже спер какой-нибудь ушлый англичанин. Но календарь еще на месте, тот, что мы видели у тебя в компьютере. Я сразу его узнал — такая большая круглая каменная плита с иероглифами. Что?.. Сам же просил поподробнее… Ну ладно, было бы сказано. Так вот, в Луксоре мне удалось нанять грузовичок с водителем. Мы доверху загрузили кузов провизией, канистрами с бензином и всякими принадлежностями. Кстати, еще в Александрии я купил английскую армейскую десятиместную палатку, так что был готов на все сто. Короче говоря, отправились мы в путь, а там, как ты знаешь, рукой подать. И все бы ничего, да только этот самый старикашка Дэвис набрал из местных феллахов охрану, расставил их по периметру ущелья и никого туда не пускает. Мне жаловался наш Людвиг Борхард, который целых пять лет работает по соседству в Амарне, что «пенсионер» (то бишь Дэвис) уже десятый сезон ковыряется в Долине Царей. Сам-то он не отличит мумии от старой фуфайки, поэтому нанял известных археологов, таких, как Картер, Вейгалл и Айртон. Несколько лет назад работали на него и упомянутые в твоем рассказе Питри и Масперо, только сейчас там их не было. В общем, пришлось мне разбить палатку прямо в воспетом тобою Ахетатоне, в пальмовой рощице возле развалин какого-то храма, и ждать три дня, пока Дэвис не укатит в очередную командировку в Каир. Однажды от нечего делать я ходил встречать восход. Возможно, я не романтик, а может, накануне выпил лишний стаканчик «очентошана»[27]… Ну да ладно. На четвертый день, узнав, что американец уехал, я подхожу к охране (у них там на входе целый КПП) и прошу позвать кого-нибудь из европейцев. Пришел какой-то бородатый очкарик и заявляет, что для посещения туристов ущелье временно закрыто. Ничего себе, думаю, временно, десять лет никого не пускают. Однако вслух говорю: мол, и правильно делаете, ребята. Так и надо, а то шляются тут под видом туристов всякие немцы, а потом бюсты пропадают. «Только я-то не турист, сынок, вот взгляни-ка», — и показываю ему одну фотографию…

— Какую фотографию? — насторожился Каратаев.

— Ну-у… — Вадим стал шарить в карманах своего халата. — Обыкновенную в общем-то фотографию, где мы с хедивом пьем кофе на террасе его дворца. Перед моим отъездом в Египет я сделал на фотобумаге этот невинный монтаж…

— Нижегородский, мы так не договаривались, — обеспокоенно заметил Каратаев.

Он взял протянутую ему карточку размером девять на двенадцать. На ней были запечатлены египетский принц Аббас I (Савва сразу узнал его по достаточно импозантной внешности) и… Нижегородский. Они сидели в плетеных креслах, держали в руках кофейные чашечки и о чем-то непринужденно беседовали. При этом поза Нижегородского была настолько непринужденной (если не сказать развязной), что невольно казалось, будто эти два человека только что вышли из-за карточного стола хлебнуть кофейку, выкурить по сигаре и сейчас вернутся обратно. Он сидел вполоборота к хедиву, щиколотку одной своей ноги положил на колено другой, показывая принцу подметку сапога, левой же рукой с зажатой в пальцах сигарой вальяжно облокотился на спинку кресла.

— Да ты не волнуйся, — успокаивал компаньона Вадим, — я же не показывал ее на каждом перекрестке. И потом, хедив не может помнить всех, с кем он пил чай или кофе. Англичане дают ему править Египтом еще меньше, чем своему королю Англией. Вот он и распивает чаи в обществе консулов, генералов и…

— И таких проходимцев, как ты! — буркнул Каратаев, пряча подделку в карман. — Дальше. Что ты наплел тому археологу?

Нижегородский пожал плечами, как бы говоря: да тут и так все ясно.

— Я просто намекнул, что интересуюсь раскопками и что мои друзья в Департаменте древностей просили меня заодно проверить, не применяют ли в экспедициях динамитные заряды сверх установленной мощности. Через пару часов я уже был знаком со всеми археологами. Отличные парни. Они показали мне свои последние находки, я в ответ пригласил их к себе в палатку, где к вечеру был накрыт походный стол. Мы пили виски, закусывали фруктами и печеньем, а потом я как бы между прочим показал им «Таймс» с твоим рассказом. Ты знаешь, Савва, оказалось, что никто из них его не читал. Газеты их вообще не интересуют. Это замкнутый мирок фанатиков, которые, начнись мировая война, не заметят и ее. Короче говоря, я прочел им тот отрывок, где говорится о Тути, а потом говорю: «Мужики, вы все тут, конечно, большие учёные (а я так, погулять вышел), и все же давайте завтра проверим то место, раз уж мы рядом». «Какие проблемы, — отвечают, посмеиваясь, — конечно, проверим, Вацлав». И демонстративно выставляют пустые стаканы в ряд.

Нижегородский принялся раскуривать сигару.

— Ну? — не вытерпел Каратаев.

Вадим неспешно выпустил кольцо дыма.

— Что ну, что ну? — Он выпустил еще одно кольцо. — Ну! Никто из них на утро не поднялся, вот тебе и ну. Кто-то вспомнил, что сегодня двадцать четвертое мая, и по случаю дня рождения усопшей королевы Виктории решили объявить выходной. Последние два сезона у них не было особых находок, как не было и первоначального энтузиазма, и все уже подумывали о переезде в другое место. Зато двадцать седьмого числа мне дали полтора десятка рабочих…

— Двадцать седьмого?

— Ну да. Двадцать шестого у меня закончилось виски. Мы с Айртоном начали сносить остатки тех домиков, о которых ты писал, и потратили на это еще три дня. Мне больших трудов стоило уговорить его продолжить поиски. К вечеру двадцать девятого один из рабочих закричал, что наткнулся на какую-то плиту. Туда сбежался весь лагерь, и минут через тридцать мы поняли, что это ступень ведущей вниз лестницы. Что тут началось! Мы работали всю ночь при луне, потом короткий сон, и снова за лопаты. Даже феллахи копали, как дьяволы. Я знал, что длина этой части тоннеля чуть больше восьми метров, и подсчитал, что его расчистка займет не меньше трех дней. Почти так и вышло. Когда же показалась стена с оттисками печатей царского некрополя, дальнейшую работу решено было приостановить до приезда шефа. Айртон выставил у лестницы охрану, и все занялись другими делами. Что до меня, то встречаться с Дэвисом мне не хотелось и, сославшись на неотложные дела, я уехал. Перед отъездом мне устроили проводы, подарили эти безделушки и наказали передать в Каире привет хедиву. Вот, собственно, и все.

Однажды, уже в конце июня, когда Вадим в очередной раз куда-то уехал, Каратаев спустился в кабинет секретаря.

— Вот что, Пауль, — сказал он, протягивая тому клочок бумаги, — сходи-ка ты сегодня в полицию, а если понадобится, то и в магистратуру. Меня интересует один человек. Здесь его имя и фамилия. Он должен был месяц назад приехать в Мюнхен, скорее всего, из Вены, и зарегистрироваться, скорее всего, как художник.

— Хорошо, господин Флейтер.

— Только вот еще что… Не говори потом об этой моей просьбе господину Пикарту. Он недолюбливает этого человека, и не стоит ему напоминать об его существовании.

За два предшествующих этому распоряжению дня Савва Каратаев успел прийти в некоторую растерянность. Он сам уже дважды ходил на поиски венца и всякий раз возвращался домой ни с чем. Он не обращался в полицию, так как прекрасно знал адрес, по которому австрийский художник должен был снять по приезде в столицу Баварского королевства комнату. Знал он и хозяина квартиры, некоего портного по фамилии Попп. Тот действительно проживал на Шляйсхаймерштрассе, 34, был на месте и все еще сдавал одну из своих пустующих комнат. Ни о каком венском художнике он не слышал.

В чем же дело, терялся в догадках Каратаев, бродя по Швабингу.[28] Ведь о дате его приезда сюда написано во многих местах и биографиях. Спорят о том, был ли он один или приехал с кем-то из своих венских знакомых. Но то, что он солнечным воскресным утром 25 мая вышел из вагона на перрон мюнхенского вокзала, никогда не вызывало особых споров. Оставалась надежда, что биографы все же что-то напутали или намеренно исказили.

— Человек по имени Адольф Гитлер никогда не регистрировался в Мюнхене, господин Флейтер, — доложил исполнительный Пауль.

— А какое сегодня число?

— Двадцать шестое июня, четверг.

— Черт возьми, куда же он подевался? — пробурчал себе под нос Каратаев.

Он посмотрел на ожидающего дальнейших распоряжений секретаря и принял решение:

— Так, Пауль, ты говорил, что у тебя какой-то родственник в Инсбруке?.. Ты иногда навещаешь его? Отлично, значит, с пересечением границы проблем не будет. — Савва вытащил из кармана бумажник и отсчитал несколько крупных купюр. — Бери такси или пролетку и дуй на вокзал. Купишь на завтра билет до Вены. На утренний поезд.

— Вы поедете римским экспрессом, господин Флейтер?

— Да не я, а ты. В Вену поедешь ты и разыщешь мне там этого типа. Я дам адреса, где он должен быть. Но в контакт с ним не вступай и ничего обо мне не говори.

— А если его нет и там?

— Должен быть. В крайнем случае узнаешь, когда и куда подевался. Все в мельчайших подробностях. Если что, дашь там на лапу кому следует. Потом незамедлительно возвращайся, а выяснится что-то необычное, звони прямо оттуда в любое время суток.

Ломая голову, что в данном случае считать необычным, Пауль ушел.

А через два дня, в воскресенье вечером, он позвонил и сообщил ошеломившую Каратаева новость: разыскиваемый им Адольф Гитлер действительно проживал в Вене по указанным адресам. Его помнят и на Фельберштрассе, 22, и в мужском общежитии в Бригиттенау. Но уже более года, как он выписался из этого последнего своего приюта, заявив, что уезжает из города. Более того, судя по всему, он уехал вообще из Австрии.

— Когда точно? — глухо раздалось в трубке.

— Восьмого апреля, господин Флейтер. Накануне он рассказал об этом своему приятелю по общежитию на Мельдеманштрассе, некоему Грейнеру.

— Что конкретно он рассказывал?

— Что уезжает в Америку к какому-то дальнему родственнику…

— Ладно, возвращайся, — устало донеслось из трубки, и послышались гудки.

— Ну-у-у, Нижегородский! Ну-у-у, скотина! Застрелю поганца! — метался по комнатам Каратаев.

Зазвонил телефон.

— Саввыч? Это я, — послышался в трубке деловой голос компаньона, — я задержусь в Берлине еще на пару дней, ты не теряй…

— Куда ты отправил Гитлера? — рявкнул Савва.

— Что?

— Гитлера, говорю, куда отправил, скотина?! — заорал Каратаев на весь дом.

— Плохо слышно, — на той стороне провода стали усиленно дуть в микрофон. — Алло!.. Фу!.. Фу!.. Алло!.. Ничего не слышу… Ладно, потом перезвоню. Конец связи.

Каратаев хотел разбить слуховую трубку о стену, но все же удержался. Он лихорадочно соображал, что можно предпринять, и все более убеждался, что ничего. Если будущий фюрер действительно уехал в Америку, то рассчитывать на то, что он сможет вернуться в свою колею и выполнить предначертанное, не приходилось. Слишком большое нарушение естественного хода событий. Но как он его уговорил? Что Нижегородский насочинял такого, что Гитлер вместо Германии, о которой по его же собственным словам все время грезил и мечтал, умотал за океан? Променял белокурую праматерь-родину на страну, где смешались все расы и нации? Да еще, судя по всему, не думает возвращаться!

Нижегородский появился только через неделю. Как всегда он привез кучу всевозможных коробок и котомок.

— Мы стали богаче еще на один миллион, — бодро и в то же время с некоторой настороженностью заявил Вадим с порога.

Савва встретил компаньона в холле ледяным молчанием. Вероятно, его сдерживало присутствие Нэлли, принимавшей коробки из рук приехавшего.

— Не уходите, Нэлли, здесь есть кое-что и для вас, — попросил девушку Нижегородский, в надежде оттянуть неприятный разговор и тем временем прозондировать настроение соотечественника.

— Нэлли, вы свободны, — сухо распорядился Каратаев, отворил дверь в гостиную, приглашая Нижегородского войти, и мрачно застыл рядом.

— Мы стали богаче… — начал было Вадим, осекся и покорно прошел мимо него.

— Во-первых, никаких «мы» больше нет, — оборвал его Савва, закрыв двери и щелкнув замком. — Во-вторых, зачем ты это сделал?

Нижегородский понял, что отпираться бессмысленно.

— Савва, если ты все еще не понимаешь зачем, то я не смогу объяснить…

— Куда ты его отправил? Где он может быть теперь?

— Видишь ли… я посадил его в Шербуре на «Титаник».

Каратаев сел на подвернувшийся рядом стул и больше ничего не говорил.

— Можешь не переживать, — осторожно устроился в кресле подальше Нижегородский, — в списке погибших его нет. Правда, нет и в списке спасенных, но позавчера я посетил «Берлинский Ллойд». В одной из комнат конторы на стене висят литографии с его рисунков.

— С каких рисунков? — вяло отреагировал Савва. — Почему вдруг они там оказались? Кому понадобилась мазня этого… утопленника?

— Ну, не скажи. Не такая уж это и мазня. Помнишь, несколько раз мы встречали в журналах рисунки очевидца гибели «Титаника»? Так вот, это его. Только подписал он их почему-то именем и фамилией своего отца. Правда, очень неразборчиво. Когда я просматривал список спасенных, то сначала даже не обратил внимания на некоего Алоиза Шикльгрубера. Потом только до меня дошло, что это не может быть простым совпадением.

— Выходит, он назвался не своим именем? — чуть оживился Каратаев.

— Выходит, так.

— Но зачем?

— Не знаю. Вероятно, это результат стресса. Может, ему просто мозги там отморозило…

— Лучше бы тебе мозги отморозило, — буркнул Савва, но по всему было видно, что его мыслительная деятельность восстановлена и он что-то обдумывает. — А что за рисунки? Те, что висят в «Ллойде»?

— Разные фазы тонущего парохода, — почувствовав себя немного свободнее, ответил Нижегородский. — Очевидцы в один голос подтверждают их поразительную достоверность. Ты ведь сам мне говорил, что Гитлер — эйдетик и все, что когда-либо видел или прочитал, запоминает на всю жизнь. Если бы ты знал, как он утомил меня в поезде своими идиотскими познаниями обо всем на свете!

Но Каратаев был не намерен восстанавливать status quo[29] (а вернее, status quo ante bellum[30]) и возвращаться к прежним доверительным отношениям.

— Ты мерзавец, Нижегородский, — тихо произнес он. — Ты прекрасно понимал, что наносишь удар мне… Помолчи! Да-да, именно мне… Да заткнись ты, я сказал!.. И ведь как все продумал. Сначала расспросил меня о его венском житье, выведал из компьютера адреса. Затем придумал эту свою поездку в Висбаден, Тургенев недоделанный. Я только не могу понять, с чего это ты потом так разгулялся? И где ты гулял? В Париже? На радостях от удачно проведенной операции? Испоганил историю и доволен! В концлагерь таких надо сажать. Пожизненно!

— Все?

— Не все!

— А я говорю: дай сказать и мне!

Нижегородский встал, подошел к книжному шкафу и достал с полки большую, богато изданную книгу в черном переплете. Это оказалась Библия.

— Я приму все твои обвинения и добровольно отправлюсь в концлагерь, если ты, в свою очередь, докажешь свои неоспоримые права требовать неизменности дальнейшего хода истории. — Обеими руками он водрузил Библию на столе перед Каратаевым, что привело того в некоторое замешательство. — Докажи, что ты тут главный и что только ты имеешь право решать, что можно трогать, а что нет. С некоторыми вещами ты позволяешь себе обращаться достаточно вольно (вспомни алмаз и свою египетскую аферу), к другим же запрещаешь прикасаться. Если ты сбежал сюда по доброй воле, а я оказался здесь случайно, то вряд ли это дает вам, господин лже-Флейтер, преимущество передо мной. А кроме нас этот мир населяют и другие люди, для которых сегодняшний день никакое не прошлое, а самое что ни на есть настоящее. Впрочем, как я успел уже заметить, на всех остальных тебе наплевать.

— При чем здесь остальные? — Савва устало прикрыл глаза. — Речь идет только о нас с тобой. Не было бы тебя, не возникло бы никаких проблем. Все бы шло своим чередом, и все были бы довольны.

— Довольны чем? Двумя предстоящими войнами? Миллионными жертвами? Чем вообще можно быть довольным в Европе первой половины двадцатого века?

— Но это их собственный выбор.

— Да ничей это не выбор, Каратаев! — Нижегородский, засунув руки в карманы, вышагивал взад и вперед перед соотечественником. — В основном это гнусное стечение обстоятельств, на которые оказала влияние преступная деятельность одних, преступное бездействие других и глупость третьих. Но большинство-то, Савва, вообще ни при чем. Хотя бы потому, что от большинства ничего и никогда не зависит. Так что не говори мне про выбор. Тем самым ты хочешь убедить меня, что миллионы женщин и детей сами заслужили голод, разруху и бомбежки той исторической версии, за которую ты так ратуешь. Ты лучше сознайся откровенно, какие лично у тебя виды на Гитлера? Кем ты видишь себя в его окружении? Гауляйтером? Группенфюрером? Нет, это мелко… Не иначе вторым Герингом? Да, теперь мне окончательно понятна твоя идея фикс. Ты набиваешься в друзья будущему фюреру, ждешь, когда он построит для тебя свой рейх, а дождавшись, заживешь там в свое полное удовольствие. Не просто заживешь, а завластвуешь! Ведь ни в одной стране мира это так не осуществимо, как в Третьем рейхе, если, конечно, заранее подсуетиться. В сталинском СССР глазом не успеешь моргнуть, как тебе отвернут башку и скажут, что так и было. В странах, где твоя помощь диктатору уже не требуется, ты можешь рассчитывать лишь на роль прорицателя, а у таких всегда много проблем с могущественными недоброжелателями. Там, где более или менее развита демократия, тебе и вовсе ничего такого не светит. Разве что книжки воровать да погоду предсказывать. А вот Гитлер… Это подарок. Ведь ты знаешь все его настоящие и будущие мысли. Он обретет в твоем лице такого единомышленника, каких просто не бывает. В каждом разговоре с тобой он будет слышать свои собственные воззрения и чаяния, да плюс к этому видеть в тебе своего искреннего почитателя. Не подобострастного до глупости Гесса, не лакействующего Бормана, а независимого и искреннего товарища по духу. С другой стороны, у тебя хватит ума не выпячиваться и не пытаться стать ему ровней. Таких он не любит. А поскольку память будущего фюрера уникальна, то не придется особенно и стараться. Несколько встреч и задушевных бесед, посильная, но очень небольшая финансовая поддержка (главное, чтобы от чистого сердца), потом долгий перерыв (не стоит беспрерывно маячить перед глазами) и новая встреча. Он запомнит тебя навсегда. Зная каждый его шаг и каждый шаг его недоброжелателей, ты обретешь над ним такую власть, что все остальные соратники отойдут на десятый план. При этом ты не примешь никаких государственных постов — к чему эти утомительные хлопоты? Ты поселишься в прекрасном замке где-нибудь на берегу Майна или Рейна и для всех будешь просто другом фюрера, его талисманом и оберегом. Ты станешь его вторым Вагнером, его живым Шопенгауэром. Это и будут твои звания. А твое жилище сделается местом поклонения. Всякие там Гиммлеры и Геббельсы станут искать дружбы с тобой. А потом, когда придут горячие времена — я рискну предположить, — ты попытаешься предостеречь своего патрона от роковых решений, пускай и ценой разрушения известной тебе исторической последовательности. Тем более что дальнейшее легитимное развитие событий тебя уже вряд ли будет устраивать. К этому времени ты выжмешь из своих знаний о будущем все, что возможно, и впервые постараешься изменить это будущее. Да только, думаю, не получится. А может быть, ты просто сбежишь.

Нижегородский плюхнулся в кресло и закинул ногу на ногу.

— Ну как, партайгеноссе Флейтер, правильно разгадал я причину вашей патологической страсти к сохранению незыблемости нашей кровавой истории? Простенькую квартирку в провинциальном Новосибирске, где, кстати, начихали на твою заумную диссертацию, ты удачно меняешь на феерическое будущее с перспективой на империю. В том же Новосибирске, в нашем ИИИ, потом, спустя десятилетия и века, будут изучать личность некоего Августа Максимилиана Флейтера, человека таинственного и незаурядного. Как мифического Голема, он создал кровавого Адольфа Гитлера, а потом управлял им. Он написал такие непохожие по стилю и жанру книги (ведь ты наворуешь их у разных авторов), каждая из которых могла бы сделать новое имя. Ты, Каратаев, войдешь в мировую историю «человеком двадцатого столетия» и останешься им навечно. А хотя постой! Почему навечно? Вовсе нет! Через пару веков, когда научатся совершать экскурсии в прошлое и появятся первые вольные или невольные невозвращенцы, всем станет ясна природа Великого Флейтера. Да это же просто-напросто НЕВОЗВРАЩЕНЕЦ, воскликнут одураченные граждане. Да, но какой изобретательный мерзавец! Как ловко он воспользовался ситуацией!

— Прекрати, — прошептал Каратаев.

Нижегородский подошел к столу, взял Библию и вернул ее на место на свою полку.

— Я могу быть свободен?

— Проваливай.

Несколько дней они не разговаривали. Пауль шушукался с Нэлли, недоумевая, что случилось с компаньонами: они, конечно, люди со странностями, но до сих пор были дружны.

— Сначала герр Флейтер стал разыскивать какого-то Гитлера, — сидя на кухне и прихлебывая горячий чай, рассказывал Пауль, в то время как Нэлли клеила на противень пирожки с капустой. — А когда не нашел, то ужасно расстроился.

— А в тот день, когда вернулся господин Вацлав, — говорила Нэлли, — они замкнулись в гостиной на ключ, а вечером каждый ужинал у себя. Теперь я снова накрываю им в столовой, но за время обеда оба не произносят ни слова. Как тебе это нравится?

— Хорошего мало, — вздохнул Пауль. — Жаль было бы потерять такое место.

— Да, — мечтательно опустила испачканные в муке руки девушка, — господин Вацлав привез мне такое изумительное платье. Я каждый вечер надеваю его перед зеркалом, но потом снова снимаю.

— Почему?

— Уж очень оно красивое. И вообще он добрый. Вот только в его спальне я все чаще нахожу распечатанные бутылки.

…На следующий день к полудню разразилась гроза. Сперва клубящиеся черные тучи подсвечивались далекими бесшумными молниями, затем раскаты грома приблизились, налетел ветер, и хлынул проливной дождь. Вадим распахнул окно в гостиной. В лицо ударил свежий ветер и струи воды. Старый вяз за окном трещал, размахивая тяжелыми мокрыми ветвями. Удары грома стали такими пронзительными, что как ни готовься, а каждый новый небесный залп приводил в смятение.

Нижегородский спустился вниз, попросил Гебхарда растопить наверху камин и, в поисках подевавшегося куда-то Густава, вышел в сад. Он увидел, как, приседая и беззвучно вскрикивая при каждом новом ударе грома, в его сторону бежит Нэлли. Она прижимала с груди мокрого испуганного мопса. Они едва не столкнулись.

— Он выбрался на улицу и не мог перелезть обратно.

— Отдайте его Гебхарду, а сами мигом переодеваться, — скомандовал Вадим и, спрятавшись под козырьком черного хода, принялся раскуривать сигару.

Он любил летнюю грозу, как, возможно, любят ее в детстве. Каждая стадия этого природного явления доставляла ему удовольствие. Особенно предвкушение, когда все затихает и в воздухе, скованном электричеством, прекращается малейшее движение. А как изумительно выглядит город, когда в последний раз вспыхнувшее солнце контрастно высвечивает стены домов, крыши, башни и купола на черно-фиолетовом фоне нависших над ними туч. Рокот дальних громов, хлопанье закрываемых окон и форточек, крики мамаш, сзывающих своих малышей, и полное отсутствие птиц. Потом тень, шелест листвы на внезапно оживших деревьях, первый близкий и долгий раскат и, наконец, такой удар, что хочется, как в детстве, с криком броситься в ближайшее укрытие.

Вадим докурил и вернулся в дом.

Камин наверху нехотя разгорался. Под креслом, в котором обычно располагался Нижегородский, трясся вытертый насухо испуганный Густав. На одном из боковых диванчиков у стены сидел с книгой Каратаев и делал вид, что читает.

— Насилу растопил, — сказал поднявшийся с колен Гебхард. — Ветер, да и дымоходы пора чистить. Пойду проверю чердак и мансарду.

Нижегородский подошел к закрытому окну, немного постоял и наконец первым нарушил молчание:

— Хочу поставить вас в известность, господин Флейтер, что в начале следующей недели я отбываю в Англию. На июньское Дерби и Королевский Аскот я уже опоздал, но на Сент-Леджер в Донкастере вполне успеваю. — Вадим поднял с пола дрожащего мопса и уселся с ним в кресло.

— Ты бы переодел мокрый халат, Нижегородский, — пробурчал Каратаев, — собаку простудишь, а потом свалишь на нас. Когда вернешься?

— В августе. Точнее не скажу.

— Барон там будет?

— Не знаю.

Они надолго замолчали. Тем временем ветер за окном стих, выглянуло солнце, и ровные отвесные струи слепого дождя засверкали в его лучах.

— Послушай, Каратаев, — снова заговорил Нижегородский, отпуская на пол собаку, — я тут кое о чем подумал… Почему бы нам сообща не взяться за осуществление твоей дурацкой затеи, но с одной маленькой поправкой: мы должны стать первыми?

— Я тебя не понимаю. Первыми в чем?

— Первыми в этой стране.

— Вы снова намерены шутить?

— Да нисколько! — Вадим встал, поставил напротив Каратаева стул и уселся на него верхом, облокотившись на спинку. — Мы захватим в Германии политическую власть и отменим Вторую мировую войну!

— Это невозможно…

— А давай порассуждаем. — В словах Нижегородского не было и тени шутливости. — Я встречался с Гитлером и провел с ним с глазу на глаз двое суток. И честно тебе скажу: у меня в голове не укладывается, как этот закомплексованный недотепа с гнилыми зубами и мусорным ведром вместо головы возьмет однажды своей маленькой, чуть ли не женской ручкой за горло великую страну, а потом и всю Европу. Но если это возможно, а мы-то с тобой знаем, что возможно, то почему бы нам не попытаться сделать то же самое?

Каратаев не мигая обалдело смотрел на соотечественника и молчал.

— Кто такой Гитлер после войны? — продолжил свои рассуждения Нижегородский. — Ефрейтор с железным крестом на потертом френче. Я не умаляю его будущего ораторского мастерства и дьявольской политической активности, но не нужно забывать, что и он несколько раз оказывался на краю пропасти. Просто всякий раз ему везло. Ведь так?.. Так. А теперь давай пофантазируем, кем можем стать мы с тобой, скажем, к середине двадцатых. За то время, что наш Альфи будет завоевывать свои кресты, ты издашь несколько пророческих, сногсшибательных трудов, в которых предскажешь и будущие беды, и грядущие революции. Ты сам говорил, что у тебя в загашнике несколько убойных книг расовых теоретиков и будущих модных философов, издания которых выдержат в свое время сотни тысяч экземпляров. Ты сплавишь их в нечто единое, очистив от явного бреда и пронизав еще скрытым для всех знанием. Мы приобретем собственное издательство, купим критиков, а значит, и общественное мнение. Твое имя станет культовым, а для многих и вовсе сделается синонимом совести германской нации (ты не потерял еще свою справку о расовой чистоте?). Что касается меня, то к двадцать пятому году мой банк (а я непременно стану банкиром) будет самым богатым финансовым учреждением Веймарской республики. Этаким спрутом, разжиревшим на инвестициях западной экономики, покуда своя была в коме. С моей помощью правительство, как в семьдесят третьем, восстановит обращение золотой марки, и мы подавим инфляцию. После этого именно мой банк получит лицензию на монопольную инверсию бумажных денег.

Нижегородского явно заносило на поворотах, он это чувствовал и тем не менее процентов на пятьдесят уже сам верил в свои «Нью-Васюки». Он смело продолжал выстраивать конструкцию озарившей его великой идеи.

— При всем при этом мы до поры до времени не будем вмешиваться в политику, предоставив всем желающим мордовать друг друга на улицах сколько душе угодно. И только после двадцать третьего года открыто поддержим мюнхенских нацистов, как наиболее последовательных. К тому времени Гитлер, Геринг, Штрассер (и кто там еще) будут нашими лучшими друзьями. Штурмовики в ожидании денежных подачек станут заглядывать нам в рот. Пресса, продажностью которой мы не преминем воспользоваться, будет готова в нужный момент выступить на нашей стороне. И, наконец, в один из критических моментов, когда власть Гитлера в партии в очередной раз пошатнется, мы тихо отодвинем его в сторонку. С моими деньгами и твоим авторитетом сделать это будет несложно. Мы обвиним нашего Альфи в стремлении к расколу, в неумении находить компромиссы. А если этого окажется недостаточно, то у нас в запасе найдутся козыри и покруче. Например, убийство его племянницы, о котором ты сам рассказывал.

— Ты о Гели Раубаль? Но это произойдет только в тридцать первом.

— Вот именно! Он попытается ловко убрать одних и купить других, но мы-то все знаем. Причем заранее. Мы застукаем его на месте преступления и в тридцать первом году ему не отвертеться. В конце концов, мы обвиним нашего Альфи в гомосексуализме. Да, да. Я пойду на все, только бы этот урод не стал канцлером. Я засыплю Гинденбурга и парламент анонимками в самых лучших традициях черного пиара. Ты же к тому времени будешь отполирован до зеркального блеска. Тебе останется только выдвинуть свою кандидатуру на пост фюрера партии, и дело в шляпе.

Нижегородский картинно ослабил узел галстука и вытер со лба воображаемый пот.

— Сразу после этого мы проводим через Рейхстаг и правительство несколько громких социальных программ, на которые придется хорошенько раскошелиться. Коммунисты отдыхают, ряды их сторонников тают на глазах. Мы поддержим Рейхсвер и, в свою очередь, заручимся поддержкой генералов. Уже в тридцать первом Рейхстаг наш, и ты становишься канцлером. Старому хрычу Гинденбургу будет гораздо проще назначить на этот пост уважаемого во всем мире умницу Августа Флейтера, чем крикливого ефрейтора (пардон за каламбур). Наступит принципат Августа, эра созидания, олимпийского триумфа и всеобщего признания. Уф-ф-ф! Грандио-о-озно!

Нижегородский уронил голову на руки, но тут же снова поднял ее и вопросительно посмотрел на Каратаева.

— Что скажешь?

— Но, Вадим, Гитлера же нет, — пробормотал тот недоуменно. — Ты что, забыл, что он где-то в Америке?

— Не беда. Главное — он жив. Я сам поеду туда, разыщу его и привезу в Мюнхен.

— Но он же тебя узнает!

— И на здоровье. — Нижегородский достал из кармана пилку для ногтей и принялся, как это часто с ним бывало во время серьезного разговора, подправлять маникюр. — Я не сделал ему ничего плохого. Устроил на самый лучший пароход, а то, что тот утонул, так в этом моей вины нет. Что касается его богатого родственника, то пока Гитлер валял дурака, скрываясь под чужим именем, тот отдал богу душу, и эта тема отныне закрыта. А на родине его ждут великие дела. Он поверит в свое предназначение, будь спокоен. До войны еще год. Поживет здесь, пооботрется, и все наладится. Главное — мы знаем, где нужно вносить поправки в случае каких-то отклонений. Когда «Туле» создаст свой кружок для рабочих, мы сами внедрим в него нашего Альфи, если этого не сделают другие. И не просто внедрим, а подскажем, что и как делать дальше. Как видишь, не все потеряно, а многое не так уж и сложно исправить. Зато какая грандиозная цель! Мы избавим мир от коричневой чумы, спасем миллионы людей и тысячи городов.

Нижегородский встал и, подойдя к окну, распахнул створки. В комнату хлынул прогретый жарким солнцем воздух. Он был наполнен испарениями мокрой земли, ароматами потревоженной грозой флоры и щебетом птиц.

— К сожалению, чтобы достичь этой цели, нам придется стать циниками, — снова заговорил Вадим. — Мир должен пройти через войну, а Германия — через обиду и унижение. Только так здесь смогут вызреть гроздья гнева и пасть монархия. Это как очистительная гроза. Она смоет с лица земли три империи…

— Четыре, — поправил Каратаев, потихоньку приходя в себя. — Погоди-погоди, ты серьезно полагаешь, что я смогу возглавить НСДАП? Стать лидером нацистов?

— А что? В ту пору, когда это произойдет, они будут тихими и скромными. Обыкновенная левая партия национал-реваншистского толка, набранная из простонародья. Их свастика вовсе не будет чем-то одиозным, а малочисленные отряды СС еще не сделаются карательным органом. Ты продолжишь устраивать парады (немцы обожают парады) и выступать с речами на съездах. Список всех речей фюрера у тебя имеется. Мы их только откорректируем, а скорее всего, напишем новые, постепенно отойдя от оголтелого антисемитизма. Став канцлером, ты, разумеется, не допустишь никаких «нюрнбергских законов», согласно которым евреям запретят даже держать канареек. Мы пошлем куда подальше Розенберга, Геббельса и всех прочих кликуш по списку. Что касается других партий, то их все же придется поприжать: необходимо завершить процессы брожения и стабилизировать умонастроения. Ведь общество, Каратаев, — это как вино, которое может быть и бурлящей брагой в котле, и выдержанным, разлитым по бутылкам рислингом. А потом, когда НСДАП останется единственной политической силой, мы торжественно распустим ее за ненадобностью и создадим первое в мире государство без королей и партий. Только территориальное представительство, несколько традиционных религиозных конфессий и кружки по интересам. Любая же внутриполитическая деятельность будет запрещена конституцией.

— Как по Марауну, что ли?

— По какому еще Марауну?

— Неважно. Так ты действительно решил вернуть сюда Гитлера?

— Ну да, да! Тысячу раз да!

Нижегородский был в восторге от своей идеи. К черту мышиную возню, вот то, что он искал!

— Проведем шикарный исторический эксперимент. Кстати, буквально на днях на гамбургском «Вулкане» достроили «Император». На сегодняшний день это самый большой трансатлантик в мире. Сто двадцать часов — и ты на Бродвее. А впрочем, почему бы нам не воспользоваться баронской яхтой? Его посудина по-прежнему в Гамбурге. Мы оплатим ему не только фрахт по самому высшему разряду, но и сверх того. Заодно поддержим старика. Я договорюсь с Георгом, и ты подгонишь «Каринду» в Лондон или Ливерпуль к началу июля и заберешь меня оттуда. Я прозевал майские скачки в Нью-Маркете, июньские в Эпсоме, поэтому Сент-Леджер не пропущу ни за какие коврижки. Даже ради фюрера.

— А дела? Мы что, теперь забросим все дела на целый месяц?

Вадим удивленно посмотрел на компаньона: уж кто бы говорил о делах.

— Какие дела, Савва? Наши шахты стабильно работают, а трубы дымят. На заводах «Сименса» исправно наматывают проволоку на роторы суперсовременных электродвигателей, «АГФА» выпускает километры мелкозернистой кинопленки, а дефосфоризация эльзасской руды дает эшелоны прекрасных фосфатных удобрений. Все крутится и без нас. Вильгельм (если ты не забыл — это наш столичный поверенный и шеф моей брокерской конторы) заплесневел в Берлине от безделья. Нет, кое-что я, конечно, предусмотрел. Через несколько дней, как ты знаешь, забастовка в Чили. Она ненадолго собьет несколько процентов с медных акций, так что на двадцатое число я распорядился прикупить еще тысяч на сто. Большего делать не нужно, положись на меня.

Нижегородский нажал кнопку звонка, установленную по его распоряжению на боковой стенке камина. Когда появилась Нэлли, она была в строгом черном платье и белом накрахмаленном переднике. Только влажные волосы еще выдавали ее участие в недавней спасательной операции под градом молний и потоками воды. Вадим поднялся ей навстречу.

— Вот что, фройляйн Нэлли, не могли бы вы покормить нас сегодня чуточку пораньше? Эта гроза нагнала такой аппетит, что герр Август уже бросает нездоровые взгляды на толстяка Густава.

— У меня все готово, согласно утвержденному меню на эту неделю, господин Вацлав, — радостно ответила девушка.

— Прекрасно, но к утвержденному меню добавьте чего-нибудь мясного с чесноком и редькой, вчерашней жареной форели (у вас ведь еще осталась), пошлите Павла к фрау Блюхер за ее фирменным салатом и увенчайте все это какими-нибудь фруктами. И оливок, непременно оливок, фаршированных орешками. Попросите также Гебхарда принести из подвала пару бутылок ла гафельер и чего-нибудь попроще и покислее, вроде двухлетнего божоле. Это к мясу, — пояснил он Каратаеву.

Через час компаньоны бренчали ножами и вилками в столовой, обмениваясь впечатлениями от шато ла гафельер — темно-красного вина разряда премьер гран крю из винограда, собранного на берегах французской Дордони в 1905 году.

— Как все вкусно, — не переставал повторять Нижегородский, когда из раздаточной комнаты с очередным блюдом появлялась Нэлли. — Кто же будет кормить нас в путешествии? — Он вдруг замер с набитым ртом и посмотрел на девушку. — Скажите, фройляйн, вы когда-нибудь плавали по морю? Нет?.. А хотите?

— Не знаю. А зачем?

Каратаев оторвался от своей тарелки, недоуменно посмотрел на сотрапезника, потом на экономку.

— Хотите прокатиться по океану на шикарной яхте? — продолжал Нижегородский. — Я вполне серьезно. Мы с Августом должны съездить в Новый Свет на пару недель. Так как? Что вам тут делать без нас? Нет, правда, Савва, — вопросительно посмотрел он уже на Каратаева.

Нелли уже привыкла к странным прозвищам, которые употребляли в отношении друг друга эти два человека. Порой они вообще переходили на какой-то незнакомый язык. Особенно когда начинали спорить или были чем-то очень возбуждены.

— И Пашу заберем, и этого мерзавца, — Вадим указал вилкой на вертящуюся возле стола абрикосовую собачонку. — Оставим здесь только Гебхарда. Он уже немолод, пусть приглядывает за домом. В полиции я договорюсь, чтобы приставили охрану. Помнится, один из здешних жандармов обязан мне жизнью. Жаль, что ему это неизвестно.

Каратаев пожал плечами и снова принялся за мясо.

— Ну и отлично. — Нижегородский вытер губы салфеткой и, обратившись к девушке, предложил ей присесть на свободный стул. — Надеюсь, мадам, вы не страдаете морской болезнью? Яхта все же не так велика, и ее иногда покачивает.

— Я… не знаю.

— А мы проверим!

Вадим пододвинул к ней один из лишних фужеров и до краев наполнил его густым, черно-бордовым вином.

— Но я столько не выпью!

— Вадим, перестань. Ничего ты этим не проверишь, — вступился за девушку Каратаев. — Если фройляйн Нэлли согласна поехать с нами, мы сядем с ней на «Каринду» в Гамбурге и через день-полтора, в случае чего, сможем высадить ее в Вильгельмсхафене или где-нибудь еще в западных портах. Она вернется домой поездом.

— Голова! — резюмировал сказанное Нижегородский и придвинул фужер с вином к себе.

…Ночью, лежа в постели, Каратаев вспоминал все сказанное Нижегородским в этот день. Какая наивность, усмехался он про себя, этот винодел думает, что если нам легко удались наши финансовые аферы, то и в политике все будет так же просто. Да он понятия не имеет, какая борьба развернется в Германии к середине двадцатых и как она будет накаляться по мере продвижения к тридцать третьему. Сама НСДАП в течение нескольких лет станет полем напряженного внутреннего противостояния. Левый, чуть ли не большевистский север будет яростно сопротивляться мюнхенскому югу. Отто Штрассер, его брат Грегор, Геббельс и верные им гауляйтеры севера восстанут против Гитлера. «НСДАП — прежде всего социалистическая партия. НСДАП — это рабочая партия. Она выступает за народное советское государство и готова к революционной обороне в союзе с СССР». Вот лозунги левых национал-социалистов того времени. А статьи колченогого Геббельса в двадцать пятом! Одни только названия: «Беседа с другом-коммунистом»! «Ни один царь не понял душу русского народа, как Ленин, — напишет он под этим заголовком. — Он пожертвовал Марксом, но зато дал России свободу». А на улицах в это время будут развеваться знамена «Бунд Оберланда», «Вервольфа», «Викинга», «Бунд Танненберга», «Союза Артаманов», «Стального шлема», «Младогерманского ордена» и множества других. Всех их, да еще большевиков, да еще социал-демократов и центристов нужно будет в свое время подавить, и сделать это сможет только Гитлер. А когда он это сделает, то сделать что-либо с ним самим будет уже очень сложно. Практически невозможно. Нижегородский же полагает, что, стоит ему поднять руку на очередном съезде или конференции, и зал смолкнет. Нетушки, Вадим Алексеич, не денежные мешки будут править здесь бал. Ни один миллионер, ни один аристократ не станут лидерами в этой борьбе. «Положить конец хищничеству матерых волков биржи» — вот к чему одновременно призовут и коммунисты, и нацисты. Деньги, это, конечно, хорошо, но не нужно преувеличивать их политическую силу. Иногда их чрезмерное количество служит раздражающим фактором. Не спасут они и десятки богатейших еврейских семей Германии. Принципы будут выше денег, военные награды и ораторское мастерство — порой выше принципов. А стало быть, ваши радужные надежды, Вадим Алексеич, полнейшая утопия.

Однако высказывать всё это вслух своему компаньону (а теперь даже соратнику) Каратаев не собирался. Пускай сначала поможет вернуть «нашего Альфи», а там посмотрим. В одном он прав: в Гитлере заложен чудовищный потенциал борьбы. Власть — смысл его жизни. И они с Нижегородским знают об этом за десять лет до того, как это начнут понимать остальные.

Но плыть в Америку им не пришлось. Через три дня Нижегородский сообщил вернувшемуся с прогулки Каратаеву новость:

— Фюрер в Германии, так что наш вояж отменяется. Я попросил барона проверить по своим каналам несколько крупных городов. Просто так, на удачу. И, представь себе, наш Альфи тут же нашелся в Берлине.

От неожиданности Савва сел.

— Давно он приехал?

— Почти полгода. Живет под своим именем. Таскается с пухлой папкой рисунков «Титаника» по редакциям журналов, но, видно, без особого успеха.

— Его нужно привезти сюда, — твердо заявил Каратаев.

— А если заупрямится?

— Делай что хочешь, Вадим, но это твоя задача. Ты обещал, да и опыт у тебя уже имеется.

Нижегородский почесал в затылке.

— Ладно. Изобразим на этот раз ценителей его творчества.

Через несколько дней в Берлине Нижегородский встретился с бароном и получил от него адрес «болтуна», как прозвал Гитлера привлеченный к его розыску один из агентов полиции.

— Чем вас заинтересовал этот господин? — спросил фон Летцендорф. — Мой человек «случайно» встретился с ним на улице, заговорил и в ответ выслушал целую лекцию. При этом он так и не смог толком объяснить, о чем была эта лекция.

Вадим рассмеялся.

— Тогда это точно он.

В тот же день Вадим подкараулил Гитлера возле его дома в Шарлоттенбурге. Тот снял небольшую квартиру на Лейбницштрассе, недалеко от театра Фридриха Шиллера. Не комнату, а целую квартиру, что свидетельствовало о наличии у фюрера свободных денег.

— Вы?!

— Я.

Они некоторое время молча смотрели друг на друга. «Не утонул», — думал Нижегородский, разглядывая нисколько не изменившегося Гитлера. Тот же клочок жестких усов, подпирающих широкий нос, те же слегка навыкате голубые глаза, блестящие так, словно в них только что закапали глицерин. Даже одежда почти не изменилась: черный смокинг, серые обвислые штаны, белая рубашка с высоченным воротом под подбородок и широким галстуком.

— Ваш «Титаник», господин адвокат, чуть не погубил меня, — первым нарушил молчание Гитлер. — Но я не в обиде на судьбу. Мои рисунки гибели еврейского парохода напечатали во многих журналах, а оригиналы вывесили в крупных учреждениях.

— А я вас разыскивал, Адольф, — соврал Вадим, жестом предлагая пройтись. — Зачем вы назвались другим именем?

— Я побоялся, что и второй пароход, тот, что нас подобрал, может утонуть. Если уж пошел ко дну один, то где гарантия, что так же не поступит и второй? Поэтому, когда нас опрашивали на борту «Карпатии», я решил обмануть судьбу, а позже взял часть отцовской фамилии в качестве псевдонима. Между прочим, никакого родственника в Америке у меня не нашлось. Я несколько раз давал объявления в газету и даже обратился к услугам частного сыскного агентства…

— Дело прошлое, Адольф, — решил увернуться от скользкой темы Нижегородский. — Ваш дед умер в ту самую роковую ночь, даже не упомянув вас в завещании. Что ж, бывает и так, — Вадим сочувственно вздохнул. — Я же ищу вас потому, что ваши пронзительные зарисовки катастрофы произвели неизгладимое впечатление на одного человека. Он хочет познакомиться с автором и что-нибудь приобрести.

Гитлер, интерес к рисункам которого к тому времени почти совершенно пропал, оживился.

— Кто это?

— Один писатель из Мюнхена. Между прочим, хороший знакомый доктора фон Либенфельса, ценитель искусства, историк и расовед.

— А где он сейчас?

— У себя дома.

— Вы предлагаете мне ехать в Мюнхен?

— Но вы же сами, помнится, мечтали жить на Изаре. Это центр немецкого искусства, да и тамошний климат гораздо полезнее для ваших легких, нежели берлинский. Я сведу вас с интересными людьми. Хотите контрамарку на все оперы и концерты фестиваля в Байройте? Вы ведь любите Вагнера? Я познакомлю вас с его сыном. Кстати, в Мюнхене один мой знакомый портной как раз сдает комнату. В конце концов, если вы испытываете затруднение с деньгами, то я одолжу по старой памяти.

Через три дня Нижегородский посадил Гитлера на поезд, дав ему их мюнхенский адрес и ссудив небольшой суммой денег. Сам же уехал в Бремен, откуда отплыл в Англию.

Вернувшись на континент в середине августа, Вадим, не заезжая в Мюнхен, отправился в Кольмар. На эльзасских винодельнях фон Летцендорфа как раз заработали две только что привезенные разливочные машины. В новенькие бутылки необычной приплюснутой формы устремились первые сотни литров вина прошлогоднего урожая.

«Золото Рейна» и впрямь получилось насыщенного желтого цвета с легким охристым оттенком. Чуть желтоватое стекло и золоченый целлулоидный стаканчик на горлышке подчеркивали общий цветовой замысел. Большую часть белой лакированной этикетки занимало цветное фотографическое изображение грозди белого винограда, окруженное объемным золотым кольцом.

— Это кольцо нибелунгов, выкованное гномами для Альбериха, — пояснял позже Нижегородский Каратаеву. — Первые пятьдесят тысяч бутылок я привезу в Байройт на Вагнеровский фестиваль.

Его затея полностью себя оправдала. В течение трех недель фестиваля, когда в Фестшпильхаусе, единственном в мире театре одного композитора, сменяя друг друга шли оперы «Золотое кольцо», «Парсифаль», «Риенци» и другие произведения Рихарда Вагнера, во всех ресторанах и кафе Байройта, начиная с театрального буфета, шло нарасхват новое немецкое вино. Этому способствовали красочные рекламные листки, вывешенные в витринах, а также несколько устроенных Нижегородским презентаций с бесплатным дегустированием. Уже через неделю «Золото Рейна» стало изюминкой музыкального праздника. Слава о нем быстро распространилась за пределы Байройта и Баварии, а его дефицит только подогревал желание рестораторов сделать закупки. Добрая сотня сомелье[31] вереницей потянулась в Кольмар заключать контракты. Не осталась в стороне и пресса. Выход в свет нескольких особенно хвалебных статей, расписывающих достоинства нового белого вина, был загодя профинансирован Нижегородским. Даже в солидном медицинском журнале в эти дни появилась статья, утверждающая особую полезность белых вин, после которых легче дышится, поскольку они стимулируют кислородный обмен легких.

Одновременно с этим на винный рынок Германии началась поставка полусладкого вермута «Роршвир». Та же гроздь желтовато-зеленых ягод на белой этикетке, но меньших размеров и без кольца указывала на его родство с эльзасским брэндом. Винтовая же пробка и дополнительная наклейка сзади, повествующая о многообразии тщательно подобранных компонентов и ароматов, привлекли к аперитиву не меньшее внимание. На винных ярмарках во Франкфурте-на-Майне, Вюрцбурге и Штутгарте он получил первые призы, быстро исчезнув со всех складов, оставаясь только в рекламных горках витрин.

Сотни бутылок, упакованных в нарядные картонные пеналы, были направлены ко всем четырем королевским дворам в качестве бесплатного презента. Нижегородский распорядился послать по ящику вина во все шестьдесят девять замков кайзера, включая новый, в эльзасском Урвилле. Все знали, что Вильгельм горой стоит за отечественный продукт, предпочитая сект, пиво и скат[32] шампанскому, бордо и преферансу. По три ящика «Рейнского золота» получили имперский канцлер и некоторые члены правительства, а также губернатор Эльзас-Лотарингии граф Ведель и военный губернатор Эльзаса генерал Деймлинг. Учитывая особую щепетильность барона фон Летцендорфа и в связи с его парламентской деятельностью, его имя при этом не упоминалось.

— Начало положено, — потирал руки Нижегородский. — Самое главное, Саввушка, что вино действительно получилось неплохим.

— Ты лучше признайся честно, Нижегородский, сколько мы потеряли на этой эпопее? — попытался охладить излишнюю радость компаньона Каратаев.

— Брось, Савва, я не подсчитывал, — соврал Вадим. — Уже в следующем году, я тебя уверяю, мы добьемся правительственной субсидии и экспортных льгот. Вот тогда и задавай свои каверзные вопросы.

Однажды, незадолго до сбора нового урожая, приехал Конрад. Как всегда, он привез несколько бутылок «Золота Рейна» из новых партий.

— Это, герр оберуправляющий, с южного склона того косогора, где лютеранская церковь, — пояснял винодел в столовой за завтраком, — а это семнадцатый участок, тот, что ближе к реке.

Нижегородский налил в бокал вино и сделал глоток. Конрад продолжал что-то говорить, но неожиданно Вадим жестом руки заставил его замолчать. Он снова сделал глоток и поморщился. Потом попросил открыть другую бутылку и наполнил другой бокал. Пробуя поочередно то из одной рюмки, то из другой, он становился все озабоченнее.

— Откуда эта бутылка?

Испуганный Конрад посмотрел в свои записи и пролепетал:

— Это под Совиллером, тридцать второй участок, возле старой башни.

— Что ты мне рассказываешь? — голос оберуправляющего заставил Каратаева замереть с вилкой в руке. — Ты вообще-то дегустируешь каждый розлив? Это вино из новой бочки, попробуй сам.

Побледневший австриец отхлебнул из бокала и побледнел еще больше. Вино было явно перенасыщено танином, став недопустимо терпким. Такое могло произойти от соприкосновения со свежим дубом. Повышенная «нервозная» кислотность также, пусть и косвенно, свидетельствовала, что вино оставили на выдержку и, скорее всего, залили в новые бочки. А потом произошла какая-то путаница.

— Ну что, убедился? А теперь говори честно: его уже отправили?

— Не знаю.

— Так узнавай! — заорал Нижегородский. — Звони в Кольмар и останавливай всю отгрузку. Звони железнодорожникам, пусть все вагоны с нашими бутылками загоняют в тупики!

Вскоре выяснилось, что десять бочек с вином под пятилетнюю выдержку из-за нехватки места в одном из хранилищ перевезли в другое. Там их спутали с будущим «премьером», неверно промаркировали и через несколько месяцев разлили по бутылкам на четыре года раньше срока. Конрад с Нижегородским в эти дни как раз находились в Байройте.

— Но как они могли не заметить, что бочки новые? — негодовал Вадим. — Где ты набрал таких идиотов? Кто бригадир? Выгнать к чертовой матери! А тебе первое и последнее предупреждение. Твое счастье, что вино еще не отправили: конкуренты сожрали бы нас без соли и перца под дружный хохот газетчиков. Возвращайся в Кольмар. Все бутылки распечатать, слить обратно и через месяц провести дополнительное осветление. Эту работу не оплачивать, а за испорченные пробки я вычту из твоей зарплаты.

— Не хотел бы я быть твоим подчиненным, Нижегородский, — сказал Каратаев за ужином.

— Ты лучше расскажи, как тут наш Альфи? — спросил Вадим.

По возвращении он увидел на стене их гостиной несколько рисунков тонущего «Титаника». Они были заключены в белые паспарту, защищены стеклом и обрамлены деревянными рамками из тонкого черного багета.

— Между прочим, — сказал Каратаев, когда компаньоны перешли в гостиную и Нижегородский принялся раскуривать сигару, — Адольф весьма вежливый молодой человек. Мы проговорили больше часа, и исключительно о живописи и музыке. Потом я передал ему твою контрамарку и хотел купить у него эти три рисунка, но он подарил их мне, отказавшись от денег.

— Ну еще бы! — хмыкнул Вадим. — Моя контрамарка с лихвой окупит весь его альбом.

— А ты не встречал его на фестивале? — спросил Савва.

Вадим покачал головой:

— К счастью, нет. Я не большой любитель немецкой героической классики. Все эти гномы, русалки и валькирии мне как-то неинтересны. Вот «Руслана и Людмилу» Глинки я послушал бы с удовольствием. Это наше.

— Так съезди в Россию, пока еще не поздно.

— Боюсь.

— Чего? — удивился Каратаев.

— Боюсь, что не смогу вернуться, — вздохнул Нижегородский. — Засосет и останусь. А что потом? Куда податься, когда начнется вся эта свистопляска? К Деникину? К Врангелю? А потом? «Корабль „Император“ застыл как стрела…» Нет, кабы не знать наперед, что будет, было бы проще. Наши знания там, Савва, только раздавят нас неотвратимой безысходностью. Я не раз уже думал об этом.

— Ладно, Вадим, расскажи лучше о Байройте, — решил отойти от грустной темы Каратаев. — Неужели ни с кем не познакомился, например, в театральной ложе?

— Я же говорю, что из трех или четырех моих посещений Фестшпильхауса я ни разу не досидел и до середины, и только один раз по уважительной причине. Да! — вспомнил что-то Нижегородский. — Я же тебе не рассказывал. Этой самой уважительной причиной стала зубная боль. Расшаталась старая пломба на зубе мудрости, ну и пришлось идти искать дантиста. Нашел одного старичка, эдакого доктора Айболита, сажусь в кресло и прошу вырвать остатки моей мудрости к чертовой матери. Ты не был здесь еще у стоматолога?.. Нет?.. Значит, тебе еще предстоит встреча с современной бормашиной. Я как на нее поглядел, так сразу и решил: только ампутация. — Рассказывая, Вадим дразнил обутой в домашнюю тапку ногой рычащего Густава. — Так вот, прошу вырвать зуб, после чего открываю пошире рот и зажмуриваюсь. Айболит начинает обследовать содержимое моей ротовой полости, постукивать там по тому, что еще осталось… Ах ты, мерзавец, уже кусаться научился?

Густав вцепился зубами в носок тапки и рвал его из стороны в сторону.

— Ну? — спросил Каратаев. — Дальше-то что?

— А дальше, — Нижегородский отпихнул мопса, пригрозив пальцем, — дальше я долго врал старичку про свою пломбу и, главное, про два верхних резца. — Он приподнял пальцем верхнюю губу и прошепелявил: — Вот про эти вот.

— Ну?

— Вот тебе и ну. Родные-то я потерял в Приполярном Урале, когда оступился и под тяжестью рюкзака шмякнулся мордой об скалу. Видишь, даже шрам на губе остался. А эти мне сделали из какой-то керамики в районной поликлинике в Новосибе. Здешний Айболит, понятное дело, такого еще не видел и принялся рассматривать диковинку. Хорошо еще, что в нашем институте сотрудникам запрещалось украшать рты драгоценными каменьями. Пришлось врать, что я вставлял зубы в Штатах. Там, мол, давно практикуют новые технологии протезирования. «Ага, — говорю, — на Пятьдесят шестой улице рядом с аптекой, что на углу с Пятой авеню. Рекомендую обязательно съездить для обмена опытом». — Нижегородский подобрал с пола присмиревшего мопса и откинулся с ним на спинку кресла. — Вот так, Саввушка, и не хочешь, а проколешься.

А через несколько дней газеты запестрели сообщениями об обнаружении в Египте первого неразграбленного захоронения фараона. Имя Тутанхамона, известное дотоле лишь специалистам, было теперь у всех на слуху. В иллюстрированных журналах появились цветные фотографии и рисунки с изображением находок, а также портреты радостных виновников этого события. Теодор Дэвис, еще недавно заявлявший, что Долина Царей исчерпана, в пространных интервью корреспондентам популярных изданий теперь убедительно доказывал, что последнее, что он искал в Царском ущелье, — это именно Тутанхамон. Он, оказывается, был совершенно убежден, что последний фараон Восемнадцатой династии находится где-то здесь, и заражал своей верой остальных соратников. О некоем туристе, показавшем нужное место, разумеется, не было никаких упоминаний.

Еще через неделю корреспондент «Пари-матч» задал американцу вопрос: не читал ли мистер Дэвис один очень интересный рассказ, опубликованный там-то и там-то? «Читал, — был ответ, — но уже после обнаружения склепа». А как мистер Дэвис может объяснить такую прозорливость автора, за несколько месяцев до «открытия века» предсказавшего точное место захоронения? «Да очень просто: автор, вероятно, хорошо осведомлен о проводившихся в Царском ущелье раскопках и просто-напросто указал тот район некрополя, где еще никто не пробовал копать. Указал, разумеется, наугад и, кстати говоря, далеко не так точно, как вы думаете». Хорошо, не успокаивался дотошный репортер, а как тогда объяснить, что он угадал и кое-что из содержимого погребального склепа и, самое главное, откуда он знал, что могильник не тронут? «А вы найдите того, кто это написал, и задайте все свои вопросы ему, — совершенно невозмутимо отвечал Дэвис. — Одни пишут, другие же ищут и находят!»

Начало было положено. Как и предполагал Каратаев, журналисты с радостью ухватились за эту тему. Очень скоро история с рассказом муссировалась во всех крупных газетах и журналах. Автора просили откликнуться, рассказать о себе и открыть наконец источник своих знаний. Поскольку этого не произошло, многие газеты и журналы, посчитав, что авторское право не может принадлежать невидимке, перепечатали «Проклятие долины». Появился рассказ и в виде отдельной книжки с иллюстрациями. Лондонская «Таймс» выразила протест, к которому присоединился и «Прусский путешественник». Возник скандал. Первоиздатели доказывали, что в отсутствие A.F. только они имеют права на его труд и даже обязаны блюсти его законные интересы. Кто-то пустил слух, что A.F. в далеком путешествии, потому и не отвечает, а один газетчик прямо заявил, что видел, как еще в прошлом году этот самый A.F. отправлялся с Лионского вокзала в тибетскую экспедицию.

И все же главная загадка так и оставалась неразгаданной: откуда, кто бы он ни был, мог знать о гробнице и ее содержимом? Словно осенние листья, на головы читателей сыпались версии одна сенсационнее другой: «Гробницу вскрывали год назад и потом снова запечатали!»; «Экспедиция Дэвиса нашла Тутанхамона уже давно и скрывала этот факт от общественности! С какой целью?»; «Сотрудники Каирского музея и Департамента древностей в сговоре с археологами!»; «Адам Травиранус вовсе не литературный персонаж, он жив, хотя и продал много лет назад свою душу дьяволу». И, наконец: «Алмаз Феруамон никакая не выдумка — это не что иное, как „Английский призрак“, и находится он сейчас в Амстердаме».

Теодору Дэвису ничего не оставалось, как выступить с большой статьей, в которой он «пришел к убеждению», что автор сенсационного рассказа действительно что-то прочел на каких-то табличках, которые и сейчас, несмотря на все старания властей, продаются на базарах Каира, Александрии, Иерусалима и даже на черном рынке Парижа. Кто только не побывал в эль-Амарне и в Царском ущелье за последние сто лет. Тысячи глиняных табличек были найдены там местными жителями и проданы падким до таких вещей иностранцам. Вполне возможно, что ритуал погребения Тутанхамона был описан кем-то из жрецов и хранился в одном из храмов. Спустя тысячелетия это описание оказалось, к примеру, на Каирском рынке Хан эль-Халили и было куплено там знающим в этом толк европейцем. Во всяком случае, все должно иметь свое объяснение. В заключение Дэвис вполне допустил, что описанный в рассказе алмаз Феруамон мог существовать в действительности.

Каратаев с нескрываемым удовольствием следил за всей этой шумихой.

— Наконец-то добрались и до алмаза, — потирал он руки, после прочтения очередной газеты. — По количеству истраченной бумаги эта история уже переплюнула «Титаник». И что особенно радует, Нижегородский: как я и предполагал, все это никак не сказывается на политической ситуации.

Прошло какое-то время, и газеты запестрели другими материалами. Новостей хватало, они скоро вытеснили с первых полос споры о Тутанхамоне и тайнах его гробницы. Тем временем одни специалисты продолжали работы в усыпальнице, другие — в Париже — готовились к распеленанию мумии, в Каирском музее сооружали стенды для новых экспонатов, а Управление по делам Египетских древностей — институт, основы которого заложил еще генерал Бонапарт, — решало щекотливые вопросы о распределении части найденных сокровищ по музеям мира.

Однажды, когда Каратаев уже готовился ко сну, в его комнату постучали. Это был Нижегородский. В руке он держал скомканную газету и молчал.

— Ну? — спросил Каратаев. — Что такое?

— Сядь, — Вадим указал на стул. — Сейчас ты очумеешь.

— Ну? — Савва сел. — Опять не совпала котировка акций? Я тебя предупреждал…

— Да погоди ты со своей котировкой. Вот слушай, что я только что прочитал в разделе объявлений: «Разыскивается человек, потерявший в Праге возле церкви Святого Николая наручные часы „Кайзер“ на семнадцати камнях. Время обнаружения 10 декабря 1911 года».

Нижегородский протянул газету компаньону.

— Вот, прочти сам. «Саксишер беобахтер» за вчерашнее число.

— Ничего не понимаю, — прочитав несколько обведенных строк, пробормотал Каратаев. — При чем тут какие-то часы?

— А указанное место и, главное, дата тебя не удивляют?

— А часы?

— Вот заладил! — поразился Нижегородский тугодумию соотечественника. — Ты со своими отклонениями, акциями и процентами скоро свихнешься. До тебя что, не доходит? Это же наше время и наше место! Святой Николай в ста метрах от твоего «окна», а «Кайзер» — это мои часы с пеленгатором. Они лежат сейчас в сейфе. Ну что, всосал наконец?

На следующий день утром Нижегородский поджидал секретаря в его рабочей комнате, доверху заваленной немецкой периодикой.

— Посмотри, как освободишься, в разделах объявлений что-нибудь о пропаже часов, — велел он Паулю, когда тот явился с новой порцией газет. — Вот, наподобие этого.

Он положил на стол «Саксонский обозреватель», ткнул в отмеченное место пальцем, после чего сам взял кипу первых попавшихся газет, уселся тут же на свободный стул и продолжил поиски.

— Точно такое же объявление я уже где-то видел, — задумчиво произнес секретарь. — И не один раз.

— И там речь тоже шла о Праге, «Кайзере» и декабре?

— Вроде да, герр Вацлав.

— Вспомни где. Или нет, бросай все и найди. Лучше если сразу в нескольких разных газетах.

Через два часа компаньоны, запершись в кабинете Каратаева, держали совет.

— Мы нашли еще пять таких же объявлений в трех различных изданиях, — говорил Нижегородский. — Самое старое опубликовано три месяца назад, но это не факт. Просто более ранних газет у нас не осталось.

— Ты думаешь, что…

— Я думаю, что нас или, по крайней мере, меня кто-то разыскивает. Возможно, с того самого дня. Помнишь, как я искал тебя?

— Этого не может быть, — убежденно и уже не в первый раз запротестовал Савва.

— Слушай, Каратаев, не бубни без конца одно и то же. Не заставляй меня доказывать очевидное, пусть и невероятное: это уже есть! Давай лучше рассуждать. Я принимаю только конструктивные предложения. — Нижегородский мерил шагами небольшую комнату. — Лично у меня в голове единственное объяснение: следом за мной в «окно» пролез еще кто-то.

— Не может… То есть я хочу сказать, что… других объяснений тоже не вижу.

— Ладно, — Вадим решительно направился к двери, — попробую связаться с редакцией «Саксишер беобахтер» по телефону. Их объявление самое свежее. Та-а-ак, какой там номер…

— А может, плюнуть на все это? — засеменил следом Каратаев. — Вдруг это какая-то ловушка?

— А если нашему современнику и, заметь, соотечественнику нужна помощь? — Нижегородский прижал к уху слуховой рожок и стал набирать номер. — Ты не был в моей шкуре, Савва, когда я целую неделю жил, словно подзаборная собака, разыскивая тебя. Это может быть сигналом бедствия, SOS. Неважно, что прошло больше полутора лет… Алло! Междугородний коммутатор, пожалуйста!

Человек, дававший объявления, жил в Праге. Если догадка Нижегородского о третьем была верна, то складывалось впечатление, что этот третий так и не уезжал оттуда с самого первого дня.

— Я еду в Эльзас, — говорил Нижегородский, собирая чемоданы. — Вернусь и отправлюсь в Прагу разбираться с тем типом.

Вадим знал заранее, что урожай этого года будет отменным. Будучи уверенным в погоде, он решил выждать несколько дней и объявил дату сбора: двадцать третье сентября.

— Пускай сморщатся и немного подсохнут, — говорил он папаше Латуру. — Чем слаще, тем лучше. Большую часть пустим на премьер. В бочки на выдержку зальем процентов двадцать.

Француз только качал головой: пускать на молодое вино виноград такого удачного года! Нет, он отказывался понимать логику этого чеха.

«Скоро нам перекроют все рынки сбыта, — думал про себя Нижегородский, — и в первую очередь отпадут англичане, давнишние и не очень взыскательные потребители немецких вин еще со времен Шекспира. Да и пища здесь настолько оскудеет, что будет не до изысков».

Сбор урожая тринадцатого года прошел успешно. На этот раз папаша Латур не спорил с оберуправляющим, да и не было для того особой причины — погода по всему Эльзасу стояла самая что ни на есть подходящая.

— Вот увидите, господа, урожай тринадцатого войдет в историю, — сказал на прощание своим подчиненным Вадим.

В середине октября Нижегородский заехал в Мюнхен.

— Ну, а теперь займемся тем типом, если он еще жив, конечно.

— Жив, можешь не волноваться, — Каратаев показал очередную газету с объявлением.

Он по-прежнему считал, что не следует дезавуировать себя и что в их дружной компании третий явно лишний. Его действия могут быть непредсказуемы и потому крайне опасны.

— Не вступай сразу в контакт, — наставлял он Нижегородского. — Выясни все, что сможешь, и потихоньку возвращайся.

— Ничего не понимаю, — рассказывал Вадим через два дня. — Какой-то Ярослав Копытман, шестидесяти лет, работает на машиностроительном заводе уборщиком мусора, живет на Малостранской окраине. Ты слыхал о таком?

— Я не знаю никаких Ярославов, кроме Гашека. А как он выглядит? Ты его видел?

— Со стороны. Худой, как оживший скелет, судя по всему, еврей, длинный нос, пухлые губы. Нижняя оттопырена так, словно его кто-то только что обидел. Уши тоже торчком, а голос скрипучий и такой неторопливый…

— Копытько! — заорал Каратаев.

— Какая капытька?

— Копытько! Яков Борисович Копытько, доктор исторических наук и отменная сволочь!

— Постой, постой. Тот самый? Из вашего околотка?

— Ага. — Каратаев сжал ладони коленками и тихонько захихикал. — Обиженный, говоришь? Уши торчком, и скрипит, словно несмазанная арба? Тогда это он, Копыто, Яшка-француз, чтоб мне треснуть! Этот гад написал на мою диссертацию такую лепнину, что ее мигом задинамили. Даже не разобрались, умники. А ведь он вовсе не германолог, даром что доктор наук.

— А почему француз? — спросил Нижегородский. — Потому что еврей?

— Потому что он великий специалист по наполеоновской Франции. — Каратаев произнес эти слова с тихим презрением. — Знаешь, как называлась его докторская? «Влияние Жозефины Богарне на агрессивность внешней политики Наполеона». Он там такого понаписал! Два студента-практиканта, работавшие у него на подхвате, месяц перед защитой правили имена и даты. Ну-ка еще раз поподробнее опиши его.

Сомнений не оставалось: автором объявлений был сослуживец компаньонов по институту, доктор наук Яков Борисович Копытько. Нижегородский не был с ним лично знаком, хотя и знал в бытность свою работником ИИИ о существовании некоего Копытько, начальника одного из многочисленных отделов. За заносчивость и вредность характера сослуживцы явно не жаловали Якова Борисовича. Однако об этом он вряд ли догадывался. Одни лебезили перед ним, перед другими лебезил он сам, считая такой порядок вещей одной из законных сторон субординации.

— Когда тебя готовили к запуску, он был там рядом? — пытался прояснить ситуацию почти двухгодичной давности Вадим.

— А ты как думаешь! Мое главное задание как раз касалось темы его группы: какие-то письма нашего Александра к Наполеону. Если бы ты только знал, как мне хотелось дать этому типу в морду на прощанье. И вот теперь он тут. Невероятно!

От возбуждения Каратаев то вскакивал, то снова садился.

— Да ты успокойся, Саввыч. — Нижегородский впервые наблюдал товарища в таком состоянии. — Сколько уже времени прошло. Лучше скажи, что будем делать?

— Ни-че-го! — ответил Каратаев с расстановкой. — Пускай себе работает на заводе. Как ты сказал?.. Уборщиком мусора?.. Вот-вот, там ему самое место.

— А тебе не кажется, что рано или поздно он нас найдет? — возразил Вадим. — А если не найдет сам, то привлечет внимание других своими идиотскими объявлениями. Я вообще удивляюсь, как ими еще не заинтересовались в контрразведке. Два года по всему рейху посредством газетных объявлений разыскивается один и тот же человек, потерявший какие-то паршивые часы. А не шпионский ли это пароль? Нет, Савва, чтобы в дальнейшем жить спокойно, мы должны встретиться с ним и все выяснить.

Они спорили еще около часа, и Каратаев наконец уступил. Главным образом его подмывало желание лично позлорадствовать над ненавистным Копытько, а сделать это по-настоящему, не раскрывшись самому, было невозможно.

В тот же день с мюнхенского главпочтамта в Прагу отправилась телеграмма: «ПРЕКРАТИТЕ СТРОЧИТЬ ОБЪЯВЛЕНИЯ ТЧК ИНТЕРЕСУЮЩИЙ ВАС ЧЕЛОВЕК ПРОЖИВАЕТ…»

Через несколько дней у калитки, ведущей в их маленький парк, остановился высокий человек в очках. Несмотря на теплый октябрьский день, на нем была длинная австрийская шинель, старые солдатские ботинки, а голову украшала красная турецкая феска с черной кисточкой. Плечо незнакомца оттягивал тяжелый вещевой мешок. В руках он держал мятую бумажку, вероятно сверяя адрес.

Случайно подошедший к окну Нижегородский увидел странного субъекта и крикнул Каратаева.

— Вроде он, — сказал тот.

Они вдвоем стали наблюдать за человеком, не предпринимая никаких действий.

Подошел Гебхард. Ровно пять минут он силился понять, чего хочет этот размахивающий телеграммой иностранец. И только когда ухо садовника выудило из невообразимой смеси немецких, чешских и каких-то еще слов имя «Савва», не раз слышанное им в разговоре своих хозяев, он предложил незнакомцу пройти во двор.

— Ка-ка-каратаев! — выдохнул визитер, когда забравший шинель Гебхард проводил его в гостиную. Он бросился к отшатнувшемуся в испуге Каратаеву и обхватил бывшего сослуживца своими длинными руками. — Я знал, что разыщу тебя!

Савва стоял, опустив руки по швам, и безуспешно пытался уклониться головой от лица своего бывшего рецензента.

— Ну Каратаев, Каратаев, что из того? — отталкивал он расчувствовавшегося Копытько. — Хватит, садитесь вон на стул.

Развалившийся в стороне на диване Нижегородский молча наблюдал за этой трогательной сценой. На нем, как обычно, был его любимый византийский халат с огромными рукавами, на коленях лежал толстый оранжевый мопс, а в пальцах правой руки, украшенных новым траурным перстнем, в длиннющем янтарном мундштуке дымилась папироса.

— Позвольте, любезный, — обратился он к наполеоноведу, когда Каратаеву удалось высвободиться из его объятий, — вы ведь, кажется, разыскивали меня?

Вопрос прозвучал по-немецки, и было видно, что смысл его не вполне дошел до адресата. Возникла пауза.

— Позвольте представиться, — перешел на русский Нижегородский, — Вадим Алексеевич Нижегородский. Четвертый этаж, корпус «Е».

— И вы тут? Ну слава богу! — обрадовался бывший дин — доктор исторических наук.

— А вы, если не ошибаюсь, Копытман?

— Да, Ярослав Копытман, — подтвердил «третий». — В миру Копытько, Яков Борисович.

— В каком таком миру?

— В том, из которого все мы родом, — всхлипнул Копытько, и под стеклами очков на глазах его навернулись слезы. — В том, в котором остались наши дети и внуки.

Он сел наконец на стул и вытащил из кармана длинного мышиного сюртука грязный платок.

— Надеюсь, вы не торопитесь и попьете с нами чаю? — любезно предложил Нижегородский. — Август, распорядись, пожалуйста.

— Тороплюсь? — удивился Копытько. — Я же только что приехал. Приехал к вам!

— Ах да! Вы писали что-то там про часы, — растягивая слова и пуская дым, произнес Вадим. — Но я их не терял.

— Да часы — это предлог, — принялся живо объяснять несколько обескураженный гость. — Это чтобы привлечь ваше внимание. Мне сказали, что ваш пеленгатор в часах «Кайзер». Это все, что я знал, вот и придумал. И, как видите, сработало!

— Ну понятно, понятно. А скажите, Яков… э-э-э… Борисыч, как вас-то угораздило пролезть в «окно»? Вас-то что заставило?

Копытько внезапно преобразился и, спрятав платок в карман, торжественно произнес:

— Пролезть, как вы выразились, в окно хронопортации меня заставил мой человеческий долг перед коллегой. Минут через пять после того, как туда пролезли вы, Столбиков заорал, что падает напряжение и он включает блок резервного питания. Институт просрочил с оплатой за электроэнергию, и нас отключили.

— Да что вы? — искренне удивился Нижегородский.

— Вот вам и что. А резервника хватает максимум на полчаса, поэтому нужно было срочно кому-то бежать следом за вами и звать обратно.

«Черт, — подумал Вадим, — если он не врет, то зря мы так с мужиком. Ведь, в конечном счете, он пострадал из-за нас».

— Ну а почему именно вы? И что было дальше? Хотя нет, сначала мы попьем чаю, потом вы примете ванну, после чего расскажете все поподробнее.

…История Копытько была драматичной и одновременно поучительной.

Как в случае с донором, когда требуется срочное переливание крови, да еще редкой группы, ищут подходящего человека, так и при экстренном запуске в прошлое, когда аппаратура настроена на определенные параметры «командированного», тоже подходит не всякий доброволец. Если при хорошем напряжении допускаются значительные отклонения (как в первый раз, когда по следам Каратаева отправился Нижегородский), то при критическом разброс отклонений резко сужается. Перенастройка оборудования займет часы, в то время как на счету каждая минута.

Столбиков вывел на экран монитора физико-химические и прочие характеристики всех сотрудников института, когда-либо побывавших или еще только готовившихся побывать в прошлом. Он дал команду программе выбрать из них наиболее подходящих и на экране высветилось единственное имя — Якова Борисовича Копытько, как раз показушно суетившегося тут же поблизости.

Все молча повернулись в его сторону. И особенно в его сторону повернулся лысый замдиректора.

— Давай, Яков, забирайся в кресло. Дело пустяковое… Неважно, что давно не был в Праге… Догонишь Нижегородского, и оба мигом назад… Неважно, что незнаком. Он в зеленом пальто с меховым воротником и в шляпе. В крайнем случае просто кричи по-русски. И учти: в твоем распоряжении десять минут.

С оторопевшего доктора наук стащили лабораторный халат, нацепили ему на руку пеленгатор окна, накинули на плечи какую-то фуфайку, всунув в ее карман первые попавшиеся в архиве документы. Его усадили в кресло, подключили провода и закрыли дверь камеры.

— Десять минут, — звучало в ушах Якова Борисовича. — Нижегородский, его зовут Нижегородский. Он должен был направиться в сторону Влтавы к мосту Короля Карла, к Клементинуму…

…Яков Борисович свалился в снег между стеной какого-то строения и стволом дерева. С криком в сторону метнулась черная кошка. В лицо пахнуло холодом позднего зимнего вечера. Он поднялся и стал озираться кругом.

Узкий переулок, чуть в стороне сбоку колокольня большой церкви, метрах в двадцати прямо перед ним широкая улица с редкими прохожими. «Сволочи, — решил наконец Яков Борисович. — Ну я этого так не оставлю. Экономят они, понимаешь ли, на энергии и дублерах…» Он посмотрел на пеленгатор — норма — запахнулся и потрусил в сторону улицы.

«Через восемь минут я должен быть на месте, — повторял про себя Яков Борисович. — Раньше нельзя: решат, что и не искал. Хотя наплевать, что они там решат». Выбежав на большую улицу, он остановился: она шла в обе стороны. Ну и куда теперь? Где река, где мост? В это время ему показалось, что метрах в пятидесяти от себя он разглядел удаляющуюся фигуру в шляпе и пальто. Цвет пальто вроде бы зеленый. Если это Нижегородский, то можно сразу и возвращаться.

Копытько бросился вслед за фигурой.

Однако тот человек шел очень быстро. «Торопится — значит, точно он, — решил Яков Борисович и прибавил. — Хорошо, хоть не так холодно. Эх, жена не поверит, что я сегодня на пару минут заскакивал в Прагу, да еще на двести лет назад».

Фигура в пальто и шляпе неожиданно пропала. Свернула во двор или в переулок. Копытько побежал что есть силы, стараясь не поскользнуться и не столкнуться с каким-нибудь прохожим. Вот переулок, но он совершенно пуст. Вот двор — тоже никого.

— Э-э-э, послушайте, тут не проходил сейчас человек… А, черт! Они же ни черта не понимают.

Он заглянул еще в пару дворов и решил: баста. Пора возвращаться. При нажатии на кнопку пеленгатор показывал секундной стрелкой нужное направление и одновременно успокаивал зеленым огоньком — окно стабильно. Копытько побежал в сторону, куда указала стрелка, но скоро уткнулся в стену. Тупик! Непроходной двор. Ошарашенно он отскочил назад и стал вертеть головой. Где та колокольня? Проще сориентироваться по ней. Однако, отбежав назад и оглядевшись, он увидел очертания сразу нескольких средневековых башен, размытых серой пеленой. Он бросился прочь со двора и снова выбежал на улицу.

Куда теперь: направо или налево? Налево до первого перекрестка. Но перекрестка все не было. Он бежал и бежал, заглядывая во дворы, но не рисковал углубляться, опасаясь новых тупиков. Вот наконец поворот. Однако кривая улочка пошла куда-то в сторону, продолжая уводить его все дальше от единственной спасительной точки этого мира.

Яков Борисович взмок и запыхался. Он в двадцатый раз посмотрел на часы и с ужасом заметил, что зеленый огонек стал менять цвет, становясь из изумрудного травянистым, а потом желтоватым. Десять минут! Уже прошло десять минут. Его прошиб пот, а ноги стали ватными и не слушались, словно во время погони во сне. Яков Борисович заметался, бросился в обратную сторону, повинуясь стрелке, заскочил в подворотню. Ура! Есть проход! Какие-то узкие проулки, более похожие на коридоры, новый двор, высокая ограда… Он лезет наверх, срывая кожу на ладонях. Свист, чей-то крик, его тянут за ногу. Все…

Свалившись на снег возле мусорной кучи, он в последний раз нажимает кнопку наручных часов. Секундная стрелка чуть дрогнула, поболталась и, забыв о своей главной функции, вернулась к отсчету секунд. Первых безнадежных секунд его жизни в этом проклятом мире.

— Мне понятно ваше состояние, господин Копытько, — вставил сочувственную реплику Нижегородский. — В эти минуты мы были с вами в одинаковом положении. Я подбежал к окну, когда датчик уже мигал красным крысиным глазком. Между прочим, там я простоял довольно долго. Почему же вы не подошли? Мы бы встретились, и, кто знает, ваша дальнейшая судьба могла сложиться иначе.

Яков Борисович вздохнул. Он обвел взглядом интерьер гостиной, скользнул по богатой обивке кресел и диванов, по книжным полкам, картинам. Не в первый раз взгляд его задержался на большом сейфе, стоявшем в промежутке между книжными стеллажами.

— Да-а-а, — произнес он задумчиво. — Но меня задержал дворник или кто-то еще. Он свистком вызвал полицейского, и они вдвоем отвели меня в участок. Вероятно, я что-то кричал, пытался вырваться и произвел на них впечатление сумасшедшего. Да я им и был.

Вызванный в полицию врач после осмотра задержанного заявил, что он обыкновенный лгун и фантазер. Попытки Якова Борисовича на ломаном английском и еще более скверном французском рассказать о приключившейся с ним невероятной истории не произвели на заспанного лекаря ни малейшего впечатления. Скорее всего, он просто ничего не понял. Полицейские же решили, что бедняга приехал в Чехию откуда-то из восточных провинций многоязычной империи. В пути его обобрали до нитки, вот он и не может прийти в себя от горя. Утром его вытолкали на улицу, посоветовав возвращаться восвояси. Голодный и холодный Копытько бродил по городу, как сомнамбула, не чувствуя ни голода, ни холода. Он даже не сразу заметил пропажу своих часов. Только одна мысль поддерживала в нем остатки желания жить и двигаться: он знал, что где-то здесь же ходят еще два его соотечественника, один из которых был ему хорошо знаком. Нужно найти его во что бы то ни стало. И он искал. Но как трудно отыскать черную кошку в темной комнате, так же трудно оказалось найти и Каратаева в Праге. Особенно если его в ней уже не было.

К вечеру первого же дня Яков Борисович прибился к небольшой группе нищих. Сначала его хотели прогнать, но, когда выяснилось, что он из России, главарь группы, немного говоривший по-русски, решил оставить бедолагу на испытательный срок. Ему поручили просить подаяние возле церкви Святого Гавела. Заработанные таким образом деньги изымались в обмен на кормежку и ночлег в заброшенном доме на окраине.

Там по вечерам Копытько снова и снова рассказывал свою историю старшему их сообщества. Тот слушал, кивал головой, иногда даже задавал вопросы. Потом пересказывал остальным, и они смеялись. Впрочем, не все. Один не смеялся, потому что был совершенно глух, другой — совсем еще молодой человек — всегда сидел, уставившись в одну точку, и ни на что не реагировал.

Попытки рассказать кому-нибудь правду о себе в других местах Копытько скоро оставил. Его переставали слушать после первых же произнесенных им фраз об окне хронопортации, двадцать втором веке, ближайшем будущем и скорой войне. Никаких конкретных фактов истории, которые должны были иметь место в ближайшее время, он, как ни старался, не мог выудить из своей памяти. Перенесенный стресс, казалось, окончательно вычистил из его головы все, что имело отношение к европейской истории начала двадцатого века. Он прекрасно помнил дату развода Наполеона с Жозефиной, знал наизусть их переписку друг с другом и каждого в отдельности со своими любовниками, но забыл даже точную дату начала Первой мировой войны.

Несколько раз, утаивая деньги от сотоварищей, Яков Борисович покупал почтовые марки и бумагу и посылал обстоятельные письма в редакции журналов, университеты, научные и правительственные учреждения и даже некоторым конкретным людям. Два таких письма были посланы им в Вену в канцелярию императора. В написанных по-русски посланиях после сенсационного рассказа о своей истории и уверений в том, что ему открыто будущее, Яков Борисович сообщал, где его можно найти. Но дни шли за днями, а ничего не происходило.

Не подозревая, что его бывшие сослуживцы уже давно покинули не только Прагу, но и Австро-Венгрию, он продолжал пристально всматриваться в лица прохожих. Много раз ему казалось, что он узнал в толпе Каратаева. Тогда Яков Борисович срывался с места и начинал следить за этим человеком. Но либо скоро сам понимал, что ошибся, либо отказывались понимать его. Один раз дело даже дошло до полиции.

К середине весны доктор наук Копытько, известный в бездомных кругах Праги под прозвищем Яков-дурак, уже мало напоминал заносчивого начальника Двенадцатого отдела Новосибирского института исторических исследований при Академии наук. Его большую бугристую лысину, являвшуюся логическим продолжением морщинистого лба, окружали длинные патлы, слипшиеся концы которых черными змейками извивались по засаленному воротнику. Впалые щеки и костлявый подбородок были всегда покрыты стерней двухнедельной щетины. Над оттопыренной нижней губой понуро нависал мясистый нос с торчащими из ноздрей мокрыми черными кисточками, а из-под густых насупленных бровей смотрел настороженный взгляд человека, готового одновременно получить оплеуху и что-нибудь стащить.

Когда в апреле из газет он узнал о гибели «Титаника», то был выбит из колеи и долго не мог обрести душевного равновесия. Как же он умудрился упустить такой исключительный шанс доказать всем этим мерзавцам, что ему действительно открыто будущее! Ведь он знал…

— В прошлом году в конце мая я устроился работать на главном рынке, — заканчивал свой грустный рассказ Копытько. — Убирал там мусор и все такое прочее. Потом перебрался на завод. Я стал снимать комнату в пригороде и где-то в это же время дал первое объявление о розыске человека, потерявшего часы. Сначала в местную газету, потом в немецкие. Я вдруг подумал, Савва, что раз ты по документам немец, то вполне мог уехать сюда.

— Много же вам потребовалось времени, чтобы наконец догадаться, — язвительно заметил Каратаев. — Чтоб вы знали, Яков Борисович, я уехал из Праги в тот же вечер и следующим утром уже был в Германии.

— Да?

— Да, представьте. А следом за мной и Вадим. Так что зря вы приставали там к прохожим. — Савва насмешливо посмотрел на Копытько. — Неужели вы до сих пор еще не поняли, что я просто-напросто не вернулся? Не вернулся по доброй воле. Оказавшись там, возле Никольской церкви, я сразу же направился на вокзал и купил билет на ближайший берлинский поезд.

— Вы хотите сказать, что даже не заходили в библиотеку и не пытались выполнить мое поручение?

— Еще чего! И не думал. И в мыслях не держал!

— Но это же преступление! — возмутился Копытько. — Вы преступник, Каратаев. Вы нарушили закон…

— Какой закон? Который будет придуман через сто восемьдесят лет? Так его пока нет, господин доктор исторических наук.

Возникла словесная перепалка. Копытько обвинял Каратаева во всех своих бедах, тот в ответ откровенно издевался над бздином (бывшим заслуженным доктором исторических наук), удивляясь, как такой умный профессор, гроза молодых ученых института, так мало достиг здесь за два года. «Чем давать в газеты дебильные объявления, лучше бы опубликовали вашу диссертацию о Жозефине, — упивался своим явным преимуществом Савва. — Глядишь, не пришлось бы орудовать метлой на старости лет».

— Ну ладно, хватит. Замолчите оба! — прервал их Нижегородский. — Что сделано, то сделано. Надеюсь, следом за вами, Яков Борисович, никто больше не собирался лезть в окно?.. Нет? Ну и слава богу.

В этот момент в дверь постучали. Вошла Нэлли и пригласила всех к обеденному столу.

— Неплохое винцо, — сделав несколько глотков, похвалил Копытько Вадимов вермут. — Ро-р-ш-вир, — прочел он на этикетке. — Французское?

— Пока немецкое.

— Что значит «пока»?

— Пока потому, что Эльзас, где производится этот вермут, еще некоторое время будет принадлежать Германскому рейху, — сухо пояснил Каратаев. — Кстати, Вадим Алексеевич мог бы пристроить вас там на своей винодельне. К примеру, тормошителем бутылок.

— Ну, винодельня, положим, не моя, — поправил Нижегородский, — я всего лишь управляющий, но насчет работы для вас мог бы похлопотать. Тихая деревня, природа, воздух. Имеется общежитие для наемных рабочих с приличной столовой.

— Да? — напрягся Яков Борисович. — И сколько же вы собираетесь мне платить?

— Ну-у-у… работа очень несложная. Изо дня в день ходи себе по подвалам да крути бутылки. Десять тысяч бутылок за смену. — Нижегородский наморщил лоб. — Чтоб не соврать, марок шестьдесят… шестьдесят пять.

— А вам не стыдно, молодые люди, насмехаться над пожилым человеком? — взвился Копытько. — По вашей милости я лишился семьи, карьеры, заслуженной пенсии, родного дома! И после всего этого вы предлагаете мне на вас же еще и гнуть спину за гроши?

— Вы так говорите, господин бывший профессор, словно сейчас отправитесь строчить на нас жалобу, — хохотнул Каратаев.

— Жалобу не жалобу, а кое-что похуже могу! У тебя ведь остался компьютер, Каратаев? Между прочим, казенный и очень дорогой. Теперь я понимаю, почему перед отправкой ты так усиленно интересовался немецкой периодикой начала этого века. Ты готовился заранее, и, судя по вашему домику с прислугой, твой план сработал. Я еще не знаю, как вы тут обстряпываете свои делишки, но уверен, что незаконно.

Из стоявшей поблизости невзрачной бутылки Копытько до краев наполнил свой стакан остатками вермута. Хватив его содержимое одним махом и варварски закусив сорокалетний шато-икем пучком зеленого салата, он корректно отрыгнул и приготовился выслушать ответ оппонентов.

— Ну хорошо, хорошо, — примирительно сказал Нижегородский. — Каковы же ваши собственные планы на будущее? Как вы его видите? Раз уж мы действительно причастны к вашим злоключениям (хотя я-то тут совершенно ни при чем), то готовы обсудить размер компенсации. Итак?

— Другое дело, — откинулся на спинку стула Яков Борисович. Ему и в голову не могло прийти, что он только что проглотил две свои потенциальные зарплаты. — А то шестьдесят марок! Я все-таки доктор наук, — вино давало о себе знать. — В конце концов, я могу быть вам полезен. С моим жизненным опытом… За одного битого двух небитых дают.

— Ближе к делу. Что вам нужно? — не вытерпел Каратаев.

— Спокойствие, молодой человек. На лишнее я не претендую. Вы возьмете меня в свою компанию, и мы станем работать вместе. Фифти-фифти, как говорится.

Наступившая тишина длилась не более двух секунд.

— А слона тебе в коробочке не надо?! — взревел Савва, опрокидывая на скатерть свою рюмку. — Сейчас вызову полицию и заявлю, что ты нас обворовал! Доказывай потом в кутузке на своем чешско-немецко-французском диалекте, что ты из светлого будущего!

Через пять минут беседа продолжилась уже в гостиной.

— А теперь, Яков Борисович, выслушайте наше предложение, — восстанавливая статус-кво, как можно более дипломатично начал излагать свою точку зрения Нижегородский. — Почему бы вам не переехать ну, скажем, в Америку? Нет, действительно, встретите старость в стране свободы и демократии, подальше от войн. С вашим, как бы это помягче выразиться, происхождением строить планы на будущее здесь, в Германии, опрометчиво. А мы оплатим ваш отъезд и дадим денег.

Копытько подошел к сейфу, нарочито долго стоял, глядя на него, и наконец повернулся.

— Сколько?

— Пятьдесят тысяч.

— Ха! Вы оцениваете мои страдания в пятьдесят тысяч? Ха! Ха! Да у вас только в этом ящике небось в десять раз больше.

— Вам мало пятидесяти тысяч?

— Я имею право на большее. Пятьдесят тысяч долларов не вернут мне любимой работы, коллектива и семьи. А Америка не заменит родины.

— Вам не вернет всего этого и миллион, — возразил Вадим, уже понимая, что просто так от своего горе-спасателя ему не отделаться, тем более что он имел в виду вовсе не доллары, а немецкие марки. — Что ж, будем искать консенсус. Вы где остановились?

— Я? — удивился Копытько. — У вас. Там в прихожей мой мешок с вещами…

— Это не годится. Сейчас вас отвезут в уютную гостиницу, а завтра приходите часикам к шести. Вечера, разумеется.

Нижегородский решительно вытолкал гостя в холл и крикнул Гебхарда. Они вместе надели на Копытько его шинель, красную, побитую молью феску и, сунув в руки мешок, сопроводили вниз.

— Пауль отвезет вас в хорошее место. Вот, держите десять марок. До завтра.

— Говорил я тебе не связываться с этим гадом. Теперь он из нас все жилы вытянет, — причитал Каратаев десять минут спустя. — Слушай, а может, его проще того, пристукнуть, и все дела? Помнишь Крысу с Маркизом? За сто марок они отца родного не пожалели бы. Нужно отыскать кого-нибудь из их компании.

— Савва, ты этого не говорил, а я не слышал, — отрезал Нижегородский. — Придумаем что-нибудь.

Выйдя в десять утра следующего дня за калитку, Нижегородский увидал стоявшего поодаль Копытько. Ночью Вадима терзала совесть: каковы бы ни были прежние отношения Каратаева и их третьего современника, а обошлись они с ним скверно. Он вспомнил себя самого в аналогичной ситуации, и ему стало стыдно за те десять марок, что он сунул вчера в руку выпроваживаемого старикана.

— А! Яков Борисыч, — обрадовался Нижегородский, направляясь в его сторону. — Хорошо, что не стали ждать до вечера. Вчера все мы немного погорячились, уж извините. Вы завтракали?.. Тогда пойдемте. Сегодня на утро у нас овсянка, — приврал Нижегородский, — а тут неподалеку пивная, где можно хорошо перекусить.

Через двадцать минут они сидели в небольшой столовой, отгороженной от общего зала пивной невысокой перегородкой, и Копытько, бросив на лавку свою шинель и феску, уплетал свиное жаркое под чесночным соусом.

— Сейчас не нужно идти к нам, — объяснял ему Вадим, — Савва занят своими делами, а я ухожу по своим. А вот вечером непременно приходите. К шести. — Он вынул пухлый бумажник и вытащил деньги. — Держите, здесь пятьсот марок. Смените гардероб и вообще приведите себя в порядок. Как раз до вечера вам будет чем заняться.

Копытько взял деньги и, шамкая набитым ртом, долго благодарил. За почти что два года, проведенные им в этом «сволочном мире», он заработал едва ли втрое больше. И все же от взгляда Нижегородского не ускользнул огонек злорадного удовлетворения, мелькнувший в зрачках наполеоноведа.

— Зря ты дал ему столько, — ворчал позже Каратаев. — Пусть бы сначала поунижался.

— Ровно столько же дал мне ты в первый день.

— Ты — другое дело.

— Не хочу ренту, — упрямо гнусавил Копытько, заявившись к ним снова в половине шестого. — Это унизительно. Я хочу работать и зарабатывать и имею право на те же условия, что и вы.

Одет на этот раз он был значительно лучше, однако далеко не на полтысячи. «Ну ты, Борисыч, и выжига, — отметил про себя Нижегородский. — Нашел же где-то старьевщика. Марок четыреста точно сэкономил».

— Как вы собираетесь зарабатывать? — едва сдерживал себя Каратаев. — Как вы себе это представляете? Сидеть в кабинете и смотреть в потолок? Все наши активы вложены в акции, эти вложения долгосрочные и никакой суеты не требуют. И потом, вы же сами не далее как вчера плакались об утраченной пенсии! Мы предлагаем ему в десять раз больше, а он опять за свое.

— Да? А телевизор я на эти деньги смогу купить? — парировал Копытько. — А нормальную машину, а средства связи, а посудомойку, а компьютер? Утрата качества жизни, какое мы имели там, Савва Викторович, не компенсируется лишней сотней в месяц.

— А как у вас со здоровьем? — неожиданно спросил Нижегородский.

— А что? — насторожился Копытько. — Уже прикидываете, во сколько обойдется вам моя рента?

— Вовсе нет. Я просто хотел для начала предложить вам как следует отдохнуть. Съездить на курорт, расслабиться.

— Это куда же?

— Ну, например, в Висбаден, — Вадим посмотрел на Каратаева, как бы ища поддержки. — Я сам там частенько бываю и очень рекомендую. Погреетесь в источниках, попьете воду. В конце концов, пообщаетесь с соотечественниками, ведь там собирается много русских. Может быть, даже познакомитесь с какой-нибудь одинокой дамой и заведете курортный роман.

Упоминание о соотечественниках и особенно о дамах Якову Борисовичу явно пришлось по душе. Выражение упрямого несогласия сползло с его морщинистого лица. Он даже заерзал на стуле.

— Вы добрый человек, Вадим Алексеевич. Конечно, отдохнуть мне не помешает…

— Ну и отлично! — хлопнул в ладоши Нижегородский, поднимаясь. — Завтра же и выезжаем. Я завезу вас в Висбаден, а сам поеду дальше на виноградники. В вашем распоряжении, о счастливчик, будет целый месяц. Тем временем я разберусь с делами в Эльзасе и Берлине, и ближе к декабрю мы снова вернемся к этому разговору и все решим.

Вадим вызвал Пауля и велел ему отправляться на вокзал за билетами.

— Полторы тысячи марок на месяц, думаю, вам хватит.

— А это не слишком? — воскликнул Каратаев, когда Копытько удалился. — Я о полутора тысячах. Обычный человек зарабатывает столько за полтора года.

— Не будь жмотом, Саввыч. За эти деньги целый месяц тебе никто не будет здесь мешать и ты наконец начнешь писать свою книгу. Ты не забыл о нашем плане? Бестселлер должен быть готов к будущей весне, так что давай пошевеливайся — война не за горами.

— Так вы принципиальный противник азартных игр? — спрашивал Нижегородский Якова Борисовича уже в поезде. — Жаль, я хотел дать вам выигрышный номер.

Копытько возлежал на мягком диване. Он блаженствовал. Еще неделю назад он был изгоем, и вот теперь его везут в мягком «пульмане» на какие-то там воды и источники. Ко всему прочему он откуда-то узнал, что в некоторых висбаденских термах мужчины и женщины ходят голышом. При упоминании же об игорных домах он сморщил лицо и выразил свое презрение игрокам всех мастей.

— Выигрышный номер, вы сказали? Это в рулетку, что ли? Откуда вы можете знать выигрышный номер?

— Из газеты. — Вадим извлек из кармана небольшой блокнот и вырвал из него листок. — Вот тут я все записал. Через четыре дня, двадцать шестого, в небольшом казино на привокзальной площади должен произойти один эпизод, который на следующий день будет описан в тамошней газете. Так вас это интересует?

Далее Нижегородский пересказал содержание газетной заметки о том, как один почтенный юнкер из Восточной Пруссии устроит в игровом зале скандал. Он потребует заменить крупье, которого обвинит в жульничестве. Крупье заменят, разгоряченный юнкер поставит все свои деньги на красный цвет, а выпадет черный. И не просто черный, а номер «17», о чем автор заметки не поленится сообщить.

— И что дальше? — заинтересовался Копытько.

— Дальше? Вам хочется знать, что было, то есть будет, дальше? — удивился Вадим. — А зачем? Главное во всей этой истории — информация о выигрышном номере и предшествующей его выпадению ситуации. А что будет дальше, я не помню. У вас есть возможность прийти и лично пронаблюдать за дальнейшими событиями, если интересно.

До Копытько наконец дошел смысл сказанного. Он взял из рук соотечественника бумажку и помахал ею в воздухе.

— Это уже не азартная игра, Вадим Алексеич, это точный расчет. И много у вас таких историй в активе?

— Нет, да и эта не дает стопроцентной гарантии.

— Как так?

— Очень просто: мы здесь уже почти два года, и каждая секунда нашего пребывания чревата нарушением исторической последовательности. Но, если описанный скандал все же состоится, есть резон поставить на «17» марок сто.

— Почему же только сто?

— Чтобы не спугнуть удачу.

Двадцать четвертого октября Нижегородский снова приехал в Эльзас. Здесь повсюду кипела работа, и слова оберуправляющего о том, что урожай тринадцатого года войдет в историю, похоже, имели под собой основание. Но в историю входили не только удачи виноделов.

Двадцать восьмого октября Вадим заехал по делам в расположенный в тридцати пяти километрах на северо-запад от Страсбура Цаберн. Уже под вечер он шел по центральной улице городка и вдруг понял, что что-то не так. В нескольких местах он увидал скопления людей, которые размахивали руками и что-то живо обсуждали. Вадим подошел к одной из групп и прислушался. Он скоро понял, что местные жители ругают пруссаков, немцев вообще и в особенности немецких солдат, которых они обзывали самыми обидными прозвищами.

— Простите, что случилось? — спросил он стоявшего в стороне пожилого человека, который, услышав вопрос, с явным недоверием посмотрел на Нижегородского. — Я чех, — поспешил заверить Вадим на намеренно корявом немецком. — Вацлав Пикарт. — Он дотронулся до козырька своей кепки. — Я тут проездом…

— Чех — это хорошо, — сразу подобрел горожанин. — А то от бошей совсем житья не стало, они считают нас людьми третьего сорта, а сами все как один бетшиссеры.[33]

В конце концов Вадим узнал, что в местном гарнизоне один из прусских офицеров назвал солдата из здешних «лягушатником», что делать в Эльзасе категорически запрещалось. Солдат пожаловался своим знакомым. Узнав о недовольстве туземцев, тот самый лейтенант — барон фон Форстнер — то ли спьяну, то ли от врожденного слабоумия заявил, что ежели что, он выведет свою роту на улицы и прикажет стрелять. А тут еще выяснилось, что этот самый лейтенант после крепких возлияний действительно имел обыкновение мочиться по ночам под себя. Узнав, что его обзывают бетшиссером, он совсем озверел. А поскольку последние сорок три года в Эльзасе была расквартирована шестая часть всей прусской армии, то не пристало немецкому солдату уступать здесь каким-то лягушатникам. В итоге к ночи весь город пришел в неповиновение, и власти не придумали ничего лучшего, как арестовать десять или пятнадцать наиболее крикливых цабернцев.

«А Савва ни о чем таком не говорил, — недоумевал Нижегородский. — Неужели этого нет в сценарии? Уж не от моего ли „Роршвира“ у лейтенанта случилось расстройство мочеиспускания? Бедняга впал в депрессию и разнервничался. Во дела!»

Через сутки Нижегородский был уже в Берлине. К этому времени все газеты рейха обсуждали «Цабернский инцидент». Полковник цабернского гарнизона, чтобы разрядить обстановку, подал в отставку, однако кайзер ее не принял, дав понять всем, что прусская армия есть личная армия императора и ни одна собака не смеет на нее тявкать. Канцлер Бетман-Гольвег сначала потребовал отставки полковника и чистки всего офицерского корпуса группы войск в Эльзасе, однако, получив высочайший отлуп, развернулся на 180 градусов и принял сторону монарха. Кончилось тем, что парламент вынес канцлеру вотум недоверия (который не мог иметь никакого практического значения) и на том все успокоилось. Нижегородский позвонил Каратаеву.

— Савва, ты в курсе последних событий?

— Ну.

— Я имею в виду эту бучу в Эльзасе.

— Я так и понял, и что?

— Как что? Ты хочешь сказать, что так и должно быть?

— Разумеется.

— Тогда какого лешего ты меня не предупредил? — возмутился Вадим. — То ты подмечаешь всякие мелочи, вроде очередного воспаления императорского уха, а тут чуть ли не революция, да еще в зоне наших коммерческих интересов, а я узнаю о готовящемся вместе со всеми, как последний идиот!

— Я разве не говорил? Извини. Ты лучше скажи, зачем ты надоумил этого болвана Копытмана играть в рулетку? Ты знаешь, что он уже давным-давно в Мюнхене?

— Давным-давно? — удивился Нижегородский.

— Да. Этот дурак проиграл все деньги на третий же день, стащил у кого-то не то талер, не то гульден, был пойман с поличным и посажен в участок. Там он наплел, что является компаньоном знаменитого винодела Нижегородского (он так и сказал — Нижегородского!) и назвал наш адрес. Пришлось посылать в Висбаден Пауля и везти этого профессора сюда, пока он снова не влип в какую-нибудь историю. Теперь он целыми днями торчит здесь и обвиняет во всем тебя. Мне ничего не оставалось, как выделить ему кладовку и засадить за обработку биржевых ведомостей. Так что давай приезжай, а я уеду куда-нибудь подальше от всех вас. Теперь моя очередь.

По возвращении Нижегородский нашел Якова Борисовича сидящим на лавочке возле дома. День был не по-ноябрьски теплым. Рядом, в ворохе собранных Гебхардом опавших листьев, деловито копался Густав.

— Быстро же вы обернулись, — сказал Вадим неудачливому курортнику. — Вам не понравилось тамошнее общество? Я слыхал, что нынче в Висбадене была великая княгиня…

— К черту княгинь и к черту этот ваш Висбаден с его водами и рулетками! — обиженно заговорил Копытько. — Вы дали мне неверный номер, Нижегородский.

— Да ну! — Вадим отдал чемодан ожидавшему Гебхарду и присел рядом.

— Я вам говорю. Вместо семнадцати выпала пятерка. Красная пятерка. Тот тип выиграл, а я по вашей милости проиграл.

— А сколько вы поставили?

— Тысячу, конечно! Не десять же марок.

— Действительно, — согласился Нижегородский, — десять марок — это не по-нашему. А как вы сделали ставку?

— Обыкновенно.

— И все же? Опишите в деталях.

Копытько задумался.

— Ну… сначала я поинтересовался, могу ли поставить тысячу…

— У кого поинтересовались?

— У нового крупье, разумеется. Правда, Анна Григорьевна меня отговаривала… Чего вы смотрите? Я был не один. Когда я сказал, что сейчас этот тип учинит свару… ну… тот самый толстяк, о котором написано в заметке, мне, понятное дело, не поверили…

— Кто? Анна Григорьевна?

— И она, и ее племянник, как бишь там его звали?.. — Копытько наморщил и без того морщинистый лоб. — Ну, неважно…

— Так вы там еще и сеанс угадывания мыслей устроили?

— А что такого? Я же не сказал им всей правды…

Из дальнейшего разговора выяснилось, что, проиграв тысячу марок и придя через полчаса в себя, Яков Борисович вознамерился отыграться. У него еще оставалось марок четыреста. Их хватило часа на полтора, после чего противник азартных игр возненавидел их еще больше.

— Говорят, вы теперь при деле? — желая сменить грустную тему, спросил Вадим. — В чем состоит ваша задача?

Оказалось, что Савва поручил Копытько выписывать из определенного набора газет данные котировок акций около пятисот германских и иностранных компаний и фирм. Эта работа не требовала особого владения языком. Нужно было отыскивать в большой, разлинованной Паулем тетради строку с названием фирмы и вписывать в нужные клетки соответствующие этой фирме данные. Раз в неделю Каратаев заносил тысячи цифр из тетради в компьютер, и специальная статистическая программа осуществляла их обработку. Полученные результаты сравнивались с точно такими же, но рассчитанными по архивным (историческим) данным, на основании чего делались выводы о произошедших отклонениях. Все это, по утверждению Каратаева, позволяло отслеживать «перекосы», «сдвиги», «растяжки», «перетоки» и прочие деформации, которые, к великому сожалению компаньонов, неуклонно увеличивались.

Наступила зима. Каратаев действительно сдержал свое слово и уехал. Он решил провести недели три в Вене и забрал с собой Пауля.

В сочельник Савва возвратился без предварительного звонка или телеграммы. Он прошел в гостиную и, не снимая пальто, на воротнике которого капельками воды поблескивали растаявшие снежинки, с шумом плюхнулся на диван.

— Я вернулся!

Нижегородский сидел возле растопленного камина с ворохом бумаг. Он что-то помечал в них химическим карандашом и беззвучно шептал украшенными синим пятном губами.

— Я вернулся, ты слышишь?

— Да, да. И вижу тоже. — Вадим поднял с пола одну из газет и ткнул в нее пальцем. — Акции Сименса падают вторую неделю. Сильно падают. Американцы подняли пошлины на ввоз немецкой электротехники и химии. Социалисты мутят воду в Рейхстаге, а саарские углекопы опять грозят забастовкой. Ничего подобного в твоих выписках нет.

Каратаев, вздохнул, поднялся и вышел в холл. Вернувшись уже без пальто, он подошел к камину и протянул руки к огню.

— Начнется война, и все постепенно выправится.

— Ты думаешь?

— Мировая война мобилизует не только армии, но и общества, и их экономики. Она заставит всех подчиняться своим объективным законам. Это как шторм, который быстро восстанавливает дисциплину в разболтанной команде. Наш Вилли издаст несколько драконовских законов против стачек и партий, а взлет национального патриотизма ему поможет. Когда же американцы станут нашими открытыми противниками, все их пошлины потеряют всякий смысл.

Рождество они встретили вместе, а Новый год порознь. Нижегородский уехал в Берлин — предстояло внести существенные коррективы в распределение их акционерного капитала. Копытько выпросил денег и зачем-то укатил в Прагу. Каратаев остался в Мюнхене. Когда 31 декабря их настенные часы пробили полночь, он выключил свет и долго стоял один возле запотевшего окна гостиной. Его лицо освещали отсветы фейерверка: шумная толпа загулявших студентов катилась вдоль улицы, запуская ракеты.

…Как всегда, первые два месяца нового года «кайзеррайзе»[34] проводил в Берлине. Январь начинался с награждений и раздачи титулов и званий. Самые заслуженные получали орден Черного Орла и княжеские титулы, многие другие становились графами, баронами или просто дворянами. Каратаев сверял длинные списки новых вельмож из «Имперского вестника» со своими данными.

— Ты и это контролируешь? — удивлялся такому тщанию вернувшийся Нижегородский.

— Я контролирую Вильгельма, его поступки, слова и мысли, — объяснял Савва. — Он — самая важная для нас лошадка на данном этапе.

— А потом?

— Потом посмотрим.

Двадцать седьмого января Нижегородский настоял на том, чтобы они с компаньоном и всей нацией дружно отметили пятидесятипятилетие императора, а когда вслед за этим начались берлинские «зимние балы», он сумел раздобыть приглашение на один из них и снова уехал в столицу.

— Нет, не то, — делился он впечатлениями, вернувшись через четыре дня. — Скука. Кто-то верно сказал, что между Берлином и Парижем разница как между пивом и шампанским. Если бы не карты, вечер был бы испорчен окончательно. Между прочим, Савва Августович, вы совершенно напрасно игнорируете клубы. Там можно встретиться и запросто познакомиться со многими интересными личностями. Не далее как позавчера я играл за одним столиком с Германом Полем. Вот борец за чистоту крови! Как! Ты тоже знаешь Германа Поля? Теоретически?.. Да, в миру он канцлер Палаты мер и весов Магдебурга, а в своей основной, тайной деятельности — канцлер «Германенордена», мастер магдебургской ложи Вотана, сопредседатель чего-то там еще… Что?.. Как я это узнал?.. От Юлиуса Рутингера, главы нюрнбергского отделения «Рейхсхаммербунда». Он жаловался мне, что из двадцати трех членов его группы (тоже очень тайной) только десять человек регулярно ходят на собрания, а при расчетном годовом доходе их организации в девяносто четыре марки и шестьдесят четыре пфеннига в кассе только пять марок пятьдесят восемь пфеннигов.

Прошел месяц.

Наступивший март ошеломил компаньонов известием: их алмаз, их детище, в которое они вложили столько надежд и фантазии, грозят у них отнять. Первым зловещую новость разглядел Каратаев. Он наткнулся на нее в «Пти паризьен», где было опубликовано высказывание упивающегося славой прозорливого ученого Тэдди Дэвиса. Приехав с большой порцией египетских древностей в Париж, американец заявил, что алмаз «Английский призрак», о котором все как-то подзабыли, есть не что иное, как знаменитый Феруамон. Этим камнем действительно владели когда-то жрецы бога Амона, а потом он был похищен из гробницы одного из них и незаконно вывезен из Египта. Дэвис утверждал, что упоминания о таинственном камне встречались лингвистам-египтологам и раньше, просто на них не обратили внимания. Он потребовал возвращения алмаза или того, что от него осталось, в Каир. «Феруамона постигла судьба большинства мумий, которые были варварски растоптаны расхитителями гробниц. Нынешний владелец камня не зря скрывает свое имя. Он хочет раздробить исторический алмаз, чтобы поскорее и подороже продать его по частям», — так завершал свое выступление бывший юрист.

— Вот тебе раз! — присвистнул Нижегородский. — Не ровен час, они и впрямь отсудят у нас камушек.

— Да черта лысого! — возмущался Каратаев. — Где это видано, чтобы на основе литературного произведения делать такие безапелляционные выводы? Еще каких-то лингвистов приплел. И это в благодарность за все, что мы сделали! Ведь если бы не мы, Вадим, этому Дэвису не видать Тутанхамона, как своих ушей!

Через несколько дней пришла другая новость: к требованию о возвращении алмаза Египту присоединился британский генеральный консул Китченер. Разумеется, его тут же поддержали хедив Абас I Хилми, Каирский музей, Департамент древностей и какая-то там общественность. А когда за возврат Феруамона выступил и ряд египетских политических партий, таких как Хизб аль-Ватан и Хизб аль-Умма,[35] компаньоны и вовсе приуныли.

— Теперь точно отнимут, — кисло подытожил Нижегородский. — Еще и в кутузку закатают. Пропиарили, называется. Предупреждал я тебя, Савва, не перегни палку.

— Никто тебя никуда не закатает, — хорохорился Каратаев. — Руки коротки! В конце концов, мы имеем право на компенсацию.

Вадим усмехнулся и покачал головой.

— Как же, держи карман! Вообрази: они узнали, что камнем владеют Пикарт и Флейтер, причем Флейтер — это тот самый A.F., написавший правду о Феруамоне, а негодяй Пикарт при всем при этом заказывает распилить камень. Как это будет выглядеть по-твоему? Нам еще пришьют надругательство над святыней. А как к этому отнесутся патриоты Камиля или Сеида?..[36] То-то же!

— И все же я никак не могу понять, зачем ему все это понадобилось? — вечером за уставленным пивными кружками столом в «Бюргербройкеллере» делился с соотечественником своими соображениями Каратаев. — Чего вдруг Дэвис прицепился к «Призраку»? Ведь именно с его подачи началась вся это заваруха. Он американец, а американцы — люди практичные и, по большому счету, ничего просто так не делают. Может, он хочет прослыть поборником сохранения народного достояния? Мечтает быть погребенным в саду Египетского музея в гранитном саркофаге рядом с Мариэттом? И чтобы рядом с памятником французу поставили памятник и ему? — Каратаев покачал головой. — Не думаю… нет, не думаю… Здесь что-то другое.

— Брось, Савва, давай выпьем, — предложил Нижегородский.

— А может, таким образом он намеревается продлить концессию на раскопки и еще лет десять оставаться единоличным арендатором царских погостов? — продолжал размышлять Каратаев. — После Тутанхамона у многих чешутся руки и все хотят участвовать в этой могильной лихорадке. В Египте, наверное, уже не протолкнуться от нахлынувших гробокопателей.

Он замолчал и задумался. Неожиданно лицо его преобразилось от мелькнувшей догадки. Савва пристально посмотрел на Нижегородского и громко хватил по столу ладонью.

— Есть! Я все думаю, что мне не дает покоя? А оно вот, оказывается, что! Ты читал официальный список предметов из гробницы Тути? Тот, что был опубликован Комитетом?.. Нет? А я читал! Там все подробно описано. Более трех тысяч наименований. На упаковку и консервацию всего этого помощникам Картера потребовалось бы десять лет, но американец не таков. Он все делает быстро. Так вот, в самом саркофаге из желтого кварцита должно было быть обнаружено три вставленных друг в друга гроба. Два деревянных с золотой обивкой, а последний, — внутренний — из чистого золота. В нем лежала мумия, лицо которой закрывала золотая маска. Ты, может быть, помнишь, — я даже упомянул ее в своей новелле. Так вот, мистер Пикарт, в списке Департамента древностей этой маски не значится!

— Ты не ошибся?

— Я, конечно же, перечитаю все еще раз, но и так знаю: ее там нет. Золотой гробик для внутренностей — уменьшенная копия большого золотого гроба — есть, кинжал с клинком из метеоритного железа — тоже есть, золотой воротник и еще кое-какая мелочь — есть. Все есть, а маски нет!

— То есть ты хочешь сказать, что Дэвис…

— Вот именно!

— Но зачем?

— Как зачем? — изумился вопросу Каратаев. — Любой археолог мечтает завладеть хоть чем-то из найденного им. Даже у будущего лорда Карнарвона, того самого, кого вместе с Картером мы лишили Тути, так вот, даже у Карнарвона лет через пятьдесят после его смерти обнаружат в имении краденые вещицы из Египта. А представь себя на месте Дэвиса: десять лет копать ущелье, угрохать кучу денег и сил и ничего при этом не взять? Правда, он, кажется, единственный из археологов, кто при заключении контракта с Департаментом древностей полностью отказался от своего процента. Но, увидев маску, он просто не устоял перед соблазном, и я его по-человечески понимаю. Ему наплевать на золото, которое в ней содержится, и на миллионы, которые она стоит. Он не устоял не перед золотом и деньгами, а перед страстью обладания шедевром, прекрасно понимая, что обрекает себя на любование им в полном одиночестве, скрываясь даже от родных. И все же я его понимаю. Может, ты помнишь — эта маска была на обложках всех школьных учебников по Древней истории. Она должна была стать самым прославленным экспонатом Каирского музея, хотя и намного легче золотого гроба Тути. Вряд ли в музеях мира, Вадим, найдется что-либо более ценное.

— Мда-а-а, — мечтательно произнес Нижегородский, брякая кружкой об стол. — Но как ему это удалось?

— А как Шлиман нашел свои кубки и вазы? — воскликнул возбужденный Каратаев. — Почуяв, что его рабочие на что-то наткнулись, он вдруг вспомнил, что у него сегодня день рождения, и по этому случаю отпустил всех домой. Потом вместе с женой — достаточно хрупкой женщиной — они вдвоем в течение долгих часов, да еще ночью, перетаскивали золото и серебро в свой дом. Восемь тысяч предметов! Но, в отличие от Дэвиса, он преследовал противоположную цель — не утаить, а создать. Некоторые считают, что многое они с женой попросту скупили в тех краях за предшествующие годы и тайно свезли на место раскопок, чтобы, выдав за сокровища легендарного Приама, продать потом подороже. Что до Дэвиса, то он запросто мог в самый ответственный момент, например при вскрытии золотого гроба, остановить работу, скажем, до утра. Ночью ему, как самому главному в Царской долине, не составляло труда пройти мимо охраны и спуститься в гробницу одному.

— А где он сейчас?

— Все еще в Париже. Лично следит за монтажом новых стендов в Египетских залах Лувра. Сдается мне, что он из кожи вон лезет, чтобы заработать непререкаемый авторитет хранителя. Такого не остановят на таможне и не попросят открыть чемодан. Как же! Сам сэр Теодор Дэвис — совесть научного мира!

Сразу же по возвращении домой Каратаев кинулся рыться в газетах. В «Вестнике Французской академии наук» он нашел тот самый список. Золотой маски в нем не оказалось. Не было упоминания о ней и в «Нью-Йорк таймс», где тоже приводилась подробная опись содержимого саркофага. Более того, там же некий специалист по Египту, комментируя опись, объяснял отсутствие погребальной маски спешкой, якобы имевшей место при захоронении Тутанхамона. Ведь факт, что мумию запихали в гроб, явно изготовленный для другой персоны. При этом что-то там не вошло и пришлось подпиливать прямо на месте. Так что нет ничего странного, что на изготовление маски просто-напросто не хватило времени. По другой версии этого же умника, маска в последний момент могла быть изъята родственниками в память об убиенном во цвете лет юноше. Вместо нее на забинтованное лицо мумии положили венок из васильков.

Каратаев ликовал.

— Он у нас в руках! Вадим, ты давно не был во Франции?

Воскресенье, шестнадцатое марта, Париж, Лувр, корпус Сюлли. Спрятавшись за высокой колонной из красновато-коричневого гранита, Нижегородский наблюдал за энергичными действиями Тэдди Дэвиса.

Это был очень полный человек невысокого роста, с круглой головой, обритой временем почти наголо. В светлых, чрезвычайно широких и коротких штанишках, гачи которых застегивались на пуговку чуть ниже колен, в таком же просторном пиджаке и белой манишке с черной бабочкой, он походил на комичного экскурсионного распорядителя или музейного гида, но никак не на знаменитого исследователя знойных ущелий Эль-Амарны. Наблюдая, как распаковывают статую Анубиса, Дэвис бегал вокруг, стуча каблуками своих рыжих башмаков по полированным плитам гранитного пола и со знанием дела руководил каждой операцией. Его ярко-красные чулки на коротких бульдожьих ножках мелькали то здесь, то там, то исчезали вовсе. Он приседал, наклонялся, вставал на цыпочки, иногда с кем-нибудь или с чем-нибудь сталкивался и, в зависимости от того, что это было, либо сам отскакивал в сторону, словно мячик, либо отскакивали от него. Бывало, что Дэвис внезапно пропадал, и Нижегородский, слыша его резкий голос, не мог понять, откуда он доносится. Потом он выныривал из-за какого-нибудь ящика или портьеры, снова оказываясь в центре событий.

«Как же тебя поймать», — прикидывал Вадим, не спуская глаз с толстяка. Наконец, улучив момент, он выскочил из своего укрытия и бросился на перехват:

— Мистер Дэвис!

— Что такое? Вы кто? Сопроводитель груза? А кто тогда?.. Что-что?.. Какой сотрудник? Как вы тут оказались? Зал закрыт на реконструкцию… Эй вы там, поаккуратней! — закричал он рабочим. — Это все же Анубис, а не баран какой-нибудь… Так я вас слушаю. Вы кто? Сопроводитель? А кто? Сотрудник чего?

— Я работник Берлинского Египетского музея, — в третий раз как можно почтительнее повторил Нижегородский, доставая из папки и всовывая в руки американца какую-то бумажку.

— Что это?

— Это список вещей из саркофага.

Дэвис покрутил бумажку, несколько раз перевернув ее вверх тормашками.

— Ни черта я не вижу без очков! В чем, собственно, дело?

— Видите ли, мистер Дэвис, на мой взгляд, в списке не хватает, по крайней мере, одного предмета.

— Какого предмета? Я тут при чем? Там еще ведутся работы: консервация, реставрация…

— Не хватает маски, мистер Дэвис. — Вадим хоть и с большим акцентом, но уже значительно лучше изъяснялся по-английски. — Маски Тутанхамона, которая закрывала лицо мумии.

— Какой маски? Что вы морочите мне голову? Никакой маски не было. Внимательно читайте отчеты.

В зал стали вносить новые ящики, и толстяк побежал в ту сторону.

— Ну как же не было? — плаксиво запричитал Нижегородский, устремляясь следом. — Как же не было, мистер Дэвис, когда вот в этом списке она есть.

На ходу он снова раскрыл свою папку и извлек из нее еще один листок.

— Вот, смотрите сами: золотая маска со змеей и грифом, инкрустирована лазуритом, сердоликом, полевым шпатом, кварцем, смальтой и обсидианом. Примерно девять килограммов сто пятьдесят граммов золота в двадцать четыре карата… — перечислял он на бегу.

Американец словно налетел на невидимую стену.

— Что-что-что?!

Он выхватил из рук Нижегородского листок и, отдалив его от себя в вытянутой руке, стал рассматривать.

— Вот здесь, за номером восемнадцатым, — почтительно показал пальцем Вадим.

Если первый список представлял собой страницу из «Британского исторического вестника», то второй он распечатал с компьютера. Это была виртуальная «Таймс», датированная февралем 1923 года.

— Ничего не понимаю, какая маска, какой сердолик со змеей? — пробормотал археолог. — Нет же никакой маски.

Он явно был растерян. Нижегородский с удовлетворением наблюдал, как Дэвис, вытащив из кармана платок, одной рукой вытирает внезапно появившуюся испарину на складчатой шее, продолжая держать в другой копию не существовавшего списка.

К этому моменту Анубис, вырезанный из куска черного дерева, был окончательно распечатан и освобожден от упаковочной пакли и стружек. Он походил на шакала, лежащего на богато орнаментированном ларце, был инкрустирован серебром, золотом, алебастром и обсидианом. Дэвиса окликнули.

— Вам некогда, — понимающе произнес Нижегородский, забирая список, — давайте встретимся позже. Скажем, через два часа у статуи Ники Самофракийской. Знаете, где это? Только обязательно приходите, иначе мне придется обратиться к представителю Департамента египетских древностей.

— Не нужно никуда обращаться, — американец схватил Вадима за рукав и потащил вдоль анфилады залов. — Где эта ваша статуя? Хотя что я говорю, на кой черт она нам сдалась. Пойдемте вон туда.

Они нашли совершенно тихое место возле мраморной лестницы и остановились.

— Откуда у вас сведения о маске? Кто вам рассказал? Дауд? Мудир? — зашептал Дэвис. — Не верьте им. Это проходимцы, каких свет не видывал. Они работают осведомителями в Департаменте древностей и постоянно всех шантажируют. Неужели вы думаете, что я или мои люди способны утаить что-то из найденного? Я вложил в раскопки столько личных средств и столько сил, что вполне мог бы рассчитывать на компенсацию. Но я отказался! Надо же, они даже выдумали описание мифической маски! Золото, сердолик! Послушайте, как вас… Краузе?.. Не поддавайтесь на провокацию. Я выхлопочу для вашего музея Аменхотепа I или Тутмеса II. А хотите мумию богоборца Эхнатона?.. Ту, что я нашел несколько лет назад там же, неподалеку? Самая скандальная фигура Древнего Египта! Мы организуем экспозицию…

— Простите, мистер Дэвис, но ваш Эхнатон — фуфло, — не удержался Нижегородский. — Тот, кого вы объявили Эхнатоном, умер в возрасте двадцати пяти лет, а значит, быть им не мог.

Если бы у мистера Дэвиса были брови, они от удивления уползли бы на лоб и далее на макушку до самого затылка, так его поразило прозвучавшее высказывание. И от кого он это слышит! От какой-то берлинской музейной крысы, понятия не имеющей, что такое сутками не вылезать из подземелий, спать в обнимку с мумиями, месяцами не выпускать из рук кирку и лопату. От возмущения глаза археолога широко раскрылись, а испарина выступила даже на щеках.

— Как это! Да что вы такое говорите?! Мой Эхнатон признан всеми учеными. Нет, вы только послушайте его! — Дэвис обернулся в поисках свидетелей кощунственного высказывания, но рядом находилась лишь безмолвная статуя, да и та без головы. — Вы посмотрите на него! Мелет что в голову взбредет! То маску какую-то выдумывает, то Эхнатон ему не Эхнатон! Что вы там, у себя в Берлине, вообще можете понимать? Думаете, стащили несколько скульптур, так теперь имеете право порочить всех подряд? Я десять зим не вылезаю из пустыни, а вы? Кто вы вообще такой, черт бы вас побрал?! — все более повышая тон, переходил на крик Теодор Дэвис.

Нижегородский сунул свою папку под мышку, вынул из кармана большой золотой портсигар, извлек из него длиннющую папиросину, щелкнул крышкой и в раздумье постучал о нее мундштуком. Затем он смачно дунул в мундштук, сунул его в рот, сминая зубами и пальцами и, щелкнув зажигалкой, так же задумчиво закурил.

— Все у вас? — спросил он, выпустив первое кольцо дыма, которое медленно поплыло над мраморными ступенями, помнившими еще шаги Людовиков и Наполеонов. — Я вам больше скажу: ваш Эхнатон не только не царских кровей, он даже не египтянин. Лет через сто, когда научатся делать генетические анализы, это станет ясно как дважды два.

От почтительного музейного клерка не осталось и следа. Зажав в углу рта папиросу и прищурив от дыма левый глаз, Вадим достал из кармана визитку и что-то написал на ее обратной стороне карандашом.

— Вот мои адрес и телефон, мистер Дэвис, я остановился в гостинице «Маринэ» на углу Рю де Риволи и Святого Флорентина. Это в двух шагах отсюда, сразу за Тюильри. Жду вас сутки, после чего, извините, вынужден буду предать факт пропажи маски огласке.

Вручив ошарашенному американцу карточку, Нижегородский стал не спеша спускаться по лестнице. Что-то задержало его, и он обернулся.

— А что касается Эхнатона, мистер Дэвис, то будьте философом. В 1890 году лондонский Британский музей купил статую царицы Тетишери. Так я вам скажу по секрету, что это самая настоящая подделка, умело поданный кусок раскрашенного известняка. Их развели ловкачи, промышляющие «стариной». Правда, по этому поводу английским музейщикам еще лет семьдесят предстоит пребывать в счастливом неведении. Так что не расстраивайтесь, Лувр тоже долго будет гордиться десятками, если не сотнями великих подделок. Он еще потратит миллионы на их приобретение. Вы же с Эхнатоном просто ошиблись. Всего наилучшего.

Через две минуты он вышел в большой двор и направился в сторону парка. Проходя то место, где несколько десятилетий спустя соорудят стеклянную пирамиду, Вадим увидал стоящего вдали Каратаева и помахал рукой.

— Ну что? Ты его нашел? — спросил подбежавший соотечественник.

— Найти-то нашел, да только сдается мне, что это не он.

— Не он?

— Не он стащил маску, Савва.

— Как не он? Кто же тогда?

— Кто-то другой. Но то, что ее сперли, — это факт.

Они вышли на набережную и двинулись в сторону площади Согласия. Было ветрено и холодно. Маленький буксир тянул по свинцовой Сене баржу, едва не касаясь трубой низких сводов моста Сольферин. Навстречу им бежал мальчишка-газетчик и что-то радостно кричал. Редкие прохожие устремлялись к нему, покупали газеты и тут же, на ветру, пытались их развернуть.

— Чего он кричит? — спросил Вадим. — Ты вроде понимаешь по-французски?

— Тут нечего понимать, — отвлекся от своих мыслей Каратаев. — Сегодня шестнадцатое марта, следовательно, утром должен быть убит редактор «Фигаро» Гастон Кальме.

Нижегородский остановился и вопросительно посмотрел на компаньона. Тот поплотнее запахнул пальто и неохотно пояснил:

— Его застрелила мадам Келло — супруга министра финансов Жозефа Келло. Еще в январе Кальме обвинил того в денежных махинациях. А почему ты так уверен, что это не Дэвис?

Когда Нижегородский отпирал дверь своего номера, он услышал телефонный звонок. Это оказался Дэвис. Американец был взволнован и просил о немедленной встрече. Узнав, что он будет не один, Вадим тоже решил прихватить с собой Каратаева, но тот заявил, что ему пока рано вступать в игру.

— Надень очки, — сказал он после нескольких напутственных слов.

Внизу Вадима уже ждали.

— Я сразу догадался, что вы не искусствовед, — затараторил Теодор Дэвис, когда они устроились в креслах в укромном углу вестибюля. — Вы детектив? Вас нанял Каирский музей или Департамент?.. Может быть, это мои конкуренты распускают заведомо ложные слухи? Такие, как Борхард, спят и видят, как бы перехватить у меня концессию на раскопки. Что? Нет?.. Что ж, как вам угодно, можете не отвечать, в конце концов, это сейчас не главное. И все же откуда у вас сведения о маске? Не ясновидящий же вы?

— А откуда у вас сведения о Феруамоне?

«Клин клином вышибают», — решил Нижегородский.

— Я об алмазе, лихо описанном в известном вам занимательном рассказике, — продолжил он. — Вы, мистер Дэвис, в своих высказываниях обосновываете реальность Феруамона некими древнеегипетскими текстами, которые, по вашим словам, вполне могли: во-первых, реально существовать; во-вторых, сохраниться до наших времен (на том или ином виде носителя); и, в-третьих, быть кем-то недавно прочитанными. Что, если и мне сослаться на аналогичный источник? Это объяснение вас удовлетворит?

— Ну, не хотите, как хотите, — немного обиженно произнес археолог и повернулся к своему товарищу. — Разрешите представить одного из моих экспертов и помощников: Ахмед Вахари. Ахмед египтянин и египтолог. Он из тех, кто предпочитает практический поиск протиранию штанов в библиотеках, архивах и музейных подвалах. А это господин Краузе, Ахмед. Он рассказывает удивительные вещи.

— Господин Краузе, — вступил в разговор молчавший до сих пор Вахари, — признаюсь: мы с самого начала подозревали, что маска украдена. Говоря «мы», я имею в виду ту небольшую группу людей (буквально четыре-пять человек), которые непосредственно занимались разборкой ящиков гробницы, вскрытием кварцитового саркофага и трех находящихся внутри него гробов. В эти дни наверху находились уже сотни людей — ученые, чиновники, репортеры, охрана, — но в помещение усыпальницы они не допускались. Так вот, когда мы подняли крышку последнего, золотого гроба, то увидели на забинтованном лице мумии гирлянды высохших цветов. Никакой маски на лице не было, но цветы выглядели примятыми. На них что-то лежало. Возможно, еще совсем недавно.

Говоривший выглядел усталым, невыспавшимся человеком лет пятидесяти. Худой, длинноносый, с тонкими черными усиками над еще более тонкими губами. На нем были очки, как показалось Вадиму, с простыми плоскими стеклами. Фальшивые очки, темная кожа и восточный тип его скуластого лица непроизвольно настораживали.

— Вы, конечно же, знаете, что это захоронение хоть и считается нетронутым, на самом деле таковым не является, — продолжал эксперт. — И в передней комнате, и в усыпальнице обнаружены следы вторжения. Нет их, пожалуй, только в последнем, четвертом помещении, условно названном сокровищницей. Кто это был и что они там делали, мы не знаем. На первый взгляд ничего не украдено, а что касается самого саркофага, то есть все основания полагать, что, по крайней мере, начиная со второго ящика все остальные не тронуты. На них сохранены печати, аутентичность которых не вызывает сомнения. Из передней комнаты тоже вроде бы ничего не пропало, наружные двери были вновь тщательно восстановлены, замазаны известью и опечатаны. Возможно, воров поймали на месте преступления, и было это никак не позже эпохи Двадцатой династии. Видя это, мы не стали заострять внимание общественности на таких мелочах. Мир так долго ждал Тутанхамона, что мы просто не могли вновь разочаровать его. И именно поэтому, заметив примятые цветы и заподозрив в отсутствии погребальной маски неладное, мы тем не менее решили не поднимать шум.

— И придумали версии? — спросил Нижегородский.

— Да. Ничего другого не оставалось. Тем более что выглядело все достаточно правдоподобно. Судите сами: обитые золотыми листами панели внешних ящиков изготовлены очень аккуратно, однако собраны крайне небрежно. Во многих местах видны следы от ударов молотка. Последний — золотой — гроб явно не вошел в предпоследний, и их подпиливали прямо на месте, даже не убрав после этого опилки и прочий мусор. Все говорит о спешке и о том, что внешние ящики, а возможно, и кварцитовый саркофаг, предназначались для кого-то другого. И самое главное — вскоре после погребения кто-то входил в склеп, но ничего не взял. Загадки, на которые мы никогда не получим ответа.

— Но вы хотя бы пытались провести самостоятельное расследование? — спросил Нижегородский. — И что? Безрезультатно?

Ахмед Вахари сокрушенно развел руками.

— Кража, если она была, могла быть совершена только в ночь, когда мы, приподняв с помощью лебедки золотую крышку, решили отложить дальнейшие действия до утра. Прежде всего необходимо было проветрить гроб, ведь он не открывался ни разу за тридцать три столетия. Это был первый случай в истории, и нам следовало проявить осторожность. К тому же уже вечерело, все порядком устали, да и погода испортилась настолько, что еще немного, и потребовалось бы закрыть верхний люк и входную дверь. Мы подложили под крышку деревянные бруски, аккуратно поставили ее на них, отцепили стропы лебедки и вышли через «переднюю». Точно не помню, но мне кажется, я ушел первым. В тот вечер у меня страшно болела голова — вероятно, на погоду, — поэтому я тут же отправился к себе и утром едва поднялся. Вы, конечно, знаете, мистер Краузе, что ко времени разборки саркофага и всех его внешних оболочек потолок над усыпальницей уже был удален. Над проемом установили подъемный механизм, а на ночь проем закрывали большой деревянной крышкой, обитой железом, которую накатывали по двум рельсам и запирали на замок. Охрану раскопок в те месяцы несла рота британских уэстерширских стрелков, откомандированная в Амарну из абу-симбелского гарнизона. Ночью непосредственно у могильника стоял караул из трех-четырех солдат. Посты и контрольно-пропускные пункты были установлены на всех дорогах и тропах вокруг Амарны и Царского ущелья.

— Стало быть, вынести маску под мышкой…

— Совершенно исключено!

— Но чудес не бывает! — воскликнул Дэвис. — Я подтверждаю все сказанное Ахмедом, и надо что-то решать, господин Краузе. Через неделю в Лувре открытие новой экспозиции, будет президент, и я не могу накануне такого события допустить скандал. Я заклинаю вас, Краузе, ничего не говорить журналистам. Сейчас эти циники увлечены убийством их коллеги из «Фигаро». Нам это на руку. Они слетелись как осы на мед со всего Парижа и вьются теперь возле «Набережной».[37] Обещайте мне вашу лояльность, в противном случае, если эта история выйдет наружу, меня могут лишить концессии. В такой момент я этого не переживу.

— Обещаю, — ответил Нижегородский и, наклонившись к толстяку, полушепотом добавил: — Но и вы, мистер Дэвис, пообещайте, что, если я помогу вам разобраться в этом деле, вы выполните одну мою маленькую просьбу.

— Все, что угодно!

— О'кей. Давайте все ваши телефоны и, по возможности, будьте на связи.

Когда Вадим постучался в дверь компаньона, за окном уже была ночь.

— Очки, — протянул руку Каратаев.

Он впустил лже-Краузе в свои апартаменты, выглянул в коридор, после чего запер дверь на ключ. Они прошли в дальнюю комнату номера «люкс». Савва усадил Нижегородского на стул по одну сторону небольшого круглого столика, выключил свет, поправил плотную штору и почти в полной темноте уселся с другой стороны.

Появилось свечение. Пальцы Каратаева пробежали по кнопкам тонкой, как фольга, клавиатуры, и над столом возникла голова Ахмеда Вахари. Она медленно поворачивалась, играя желваками и лениво моргая. Потом голова заговорила, но вместо звука под ее изображением побежали строчки русского перевода.

Запустить «фантома» во время занятий было одним из самых излюбленных развлечений школьников и студентов уже с середины XXI столетия. Широкий набор компьютерных программ позволял создать его в считаные минуты. Не успевал новый преподаватель еще познакомиться с аудиторией, как уже его голографическое изображение, комично искаженное фантазией какого-нибудь шалопая, повисало над первыми рядами столов. При этом не составляло никакого труда сделать так, чтобы сам преподаватель ничего не видел и только по давящимся от смеха студентам он догадывался, что не лишне было бы включить систему подавления.

— Я пропустил «тыкву» через поисковую программу, но, как ты понимаешь, результат нулевой. В эти годы еще не комплектовались физиономические базы. Я почти уверен, что и на дактилоскопическую базу мы не сможем рассчитывать. Однако проверить стоит.

Каратаев пошевелил пальцами и изображение головы плавно перетекло в изображение маски Тутанхамона. Она тоже медленно поворачивалась, попеременно изливая на бледные лица компаньонов желтоватое сияние. Сделав три оборота и повернувшись к Нижегородскому, маска замерла.

На Вадима смотрел прекрасный золотой лик в обрамлении широкого головного убора. Верх царского клафта[38] и его свисающие по сторонам фалды были расчерчены полосками синего лазурита. Маленькие головки грифа и кобры, олицетворявшие древние божества, венчали лобную часть маски, а широкий полукруглый воротник призван был закрыть грудь и плечи того, кому она предназначалась. Узкая накладная бородка, приставленная к юношескому, почти детскому лицу, не оставляла сомнений — это маска фараона.

Вадим сидел, не в силах оторвать взгляда от пронзительных арагонито-обсидиановых зрачков в громадных раскосых глазах этого лица. Живого лица! Не было никаких сомнений, что именно так и выглядел юный царь Египта. Никаких условностей, ни малейшей стилизации, ничего, кроме реализма. Казалось, возьми губку, смоченную в теплой воде, дотронься до этих упругих щек, и золотой грим стечет, обнажая молодую загорелую кожу.

— Я нашел ее в виртуальной экспозиции «Метрополитен», — гордо пояснил Савва. — Потрясающе! Это ее натуральная величина.

Еще одно прикосновение к слабо мерцающей клавиатуре, изображение, повернувшись, плашмя опустилось на стол и померкло. Каратаев включил свет.

— А теперь рассказывай. Я все видел, но хочу еще и услышать в твоем исполнении.

Нижегородский закурил и вкратце повторил свой разговор с Вахари и Дэвисом.

— Такая вот ботва, Саввыч. Этот Ахмед не внушает мне доверия, он явно недоговаривает.

— Разберемся, а теперь вали к себе: я спать хочу.

Утром соотечественники, решившие перед посещением ресторана нагулять аппетит, вышли на мокрые мостовые весеннего и пасмурного Парижа. По мосту Согласия они перешли на противоположный берег и направились вдоль набережной в сторону Сите. Когда они уже подходили к Королевскому мосту, Каратаев вдруг схватил Вадима за рукав и замер, уставившись на шедшего им навстречу старика с окладистой бородой в широкополой шляпе и длинном черном пальто. Под мышкой он нес какой-то сверток, вероятно книги. Проходя мимо, старец, заметивший, что его узнали, учтиво прикоснулся к полям своей шляпы свободной рукой.

— Вот черт, — прошептал Савва, когда они разминулись. — Ты знаешь, кто это был?

Нижегородский обернулся и посмотрел вслед прохожему.

— Похож на Льва Толстого, только борода черная.

— Это же Анатоль Франс! Будущий нобелевский лауреат. Как раз сейчас мы стоим на набережной, которая будет названа его именем.

— Ты уверен, что это он? — усомнился Нижегородский, вяло припоминая, в какой области науки этот самый Франс так преуспел.

— Да уверен-уверен. Его трудно спутать, видал каков? Совсем недавно его портрет был напечатан в каком-то журнале, и как раз в этом году должно выйти его знаменитое «Восстание ангелов». Ха, — усмехнулся Каратаев, — он его еще только заканчивает, а я уже читал эту книжку лет пятнадцать назад.

— Давай догоним, — предложил Вадим. — Ты первый поделишься впечатлениями.

Каратаев тряхнул головой, словно избавляясь от наваждения, и медленно двинулся дальше.

— Надо же, он, наверное, живет где-то рядом. А между эти мостами, — произнес он, показывая рукой, — набережная носит имя Вольтера.

— Только не говори, что сейчас мы встретим еще и его, — пробурчал Вадим.

По пути Каратаев принялся скупать свежие газеты и журналы, все, что попадалось у разносчиков или в киосках. «Монд», «Фигаро» с несчастным Кальме в траурной рамке, «Франс-суар», «Матэн», «Либерасьон» с портретом Раймона Пуанкаре.

— Послушайте, Холмс, хватит скупать все подряд. Хотелось бы уже ознакомиться с вашими соображениями по интересующему нас делу, — не вытерпел Нижегородский.

Савва остановил пробегавшего мимо мальчишку, сунул ему франк, свою визитку с адресом и с кипой прессы отправил в «Маринэ». Потом он намеревался все отсканировать и пропустить через переводчик.

— В гостинице эти газеты появятся только к обеду, — пояснил он и тут же купил «Котидьен де Пари». — А что касается маски, то она здесь, в Париже, вон там, — он протянул руку в сторону южных фасадов Лувра на противоположном берегу Сены.

— В музее? — Вадим от удивления остановился. — Но, черт возьми, Холмс, как вам это удалось?

— Анализировать надо, а не по ресторанам шляться, — нравоучительно произнес Каратаев. — Вчера от меня ты куда поперся?.. Вот-вот, а я полночи занимался анализом и пришел к выводу — маску привезли в Париж вместе с последней партией предметов из Египта.

Миновав Институт Франции и Новый мост — самый старый из парижских мостов, — они остановились на набережной Больших Августинцев, облокотившись на шершавый парапет напротив высокого готического шпиля церкви Сент-Шапель. Немного правее, за мостами Святого Мишеля и Малым, возвышались западные башни Нотр-Дам де Пари.

— Где-то здесь был Камышовый остров, — задумчиво произнес Каратаев. — Вероятно, он давно уже слился с Сите…

— Что вы говорите! — шутливо удивился Нижегородский. — Это тоже имеет отношение к нашему делу?

— Представляешь, Вадим, как раз завтра, восемнадцатого марта исполнится ровно шестьсот лет, как где-то здесь сожгли на костре последнего великого магистра ордена рыцарей Храма Жака де Моле. Это было в 1314-м. Когда его привязали к столбу, он попросил повернуть себя лицом в сторону собора… Да… так вот, видите ли, мистер Пикарт, — продолжил излагать свои умозаключения отвлекшийся Каратаев, — вынести маску из склепа действительно практически невозможно. Я просмотрел газетные фотографии: там и впрямь повсюду расставлены солдаты. Китченер лично отдал приказ их командиру проверять всех и каждого, невзирая на должность. Маска большая (ты сам видел), в кармане или под рубахой не спрячешь. Поэтому, скорее всего, дело было так. Ахмед и вправду вышел из усыпальницы первым. Только вышел он не туда, куда говорит. Ему не составило большого труда, протискиваясь в загроможденном пространстве склепа, проскользнуть незамеченным в сокровищницу, в которой оставалось еще много предметов и где можно было спокойно спрятаться. Когда остальные, пройдя через переднюю, поднялись наверх по шестнадцати ступеням найденной тобой лестницы, никому и в голову не пришло спросить у караула, выходил ли кто-нибудь до них. Охрана не вела учет численности входящих и выходящих из подземелья, а свое последующее исчезновение на всю ночь Ахмед заранее объяснил плохим самочувствием и намерением уединиться.

— Вы хотите сказать, что он всю ночь провел в гробнице? — спросил Нижегородский, окончательно сживаясь с образом простоватого Ватсона.

— Конечно.

Компаньоны снова двинулись вдоль парапета, и Каратаев, в свою очередь, продолжил играть роль великого сыщика.

— Ему, как и некоторым другим археологам, наверняка уже приходилось проводить ночь в «домах вечности», укрываясь от песчаной бури, например. Так вот, когда Ахмед понял, что крышку надвинули на проем в потолке склепа, а вход на лестницу закрыли решеткой и заперли на замок, он вернулся в усыпальницу и спокойно вытащил достаточно плоскую маску через щель между крышкой и основанием золотого гроба. Думаю, что он сам подкладывал заранее приготовленные бруски и положил их так, чтобы они не мешали в дальнейшем. Не исключено, что он просто отодвинул крышку, которая весит никак не более восьмидесяти килограммов, а потом аккуратно вернул ее на место. Оставалось дождаться утра. Маску он мог на некоторое время спрятать там же внизу. Для этого было достаточно много мест, например, в сокровищнице под кушеткой, ларцом или каким-нибудь стулом; в передней, где производилась консервация и упаковка и все было завалено тканью, бумагой и картоном; а также в тайниках — небольших нишах и полостях, которые к тому времени еще не все даже были найдены. Никто ведь не стал бы искать гипотетическую погребальную маску, не обнаружив ее на мумии. Когда утром в склеп спустились Дэвис, Айртон и другие, они, конечно, сразу устремились к приоткрытому накануне золотому гробу. Ничто в мире их больше не интересовало и никто не обратил внимание, как из проема, ведущего в сокровищницу, незаметно протиснулся Ахмед, присоединяясь к остальным. В тот момент они не заметили бы и десяток Ахмедов, и не будь у входа на лестницу бдительной охраны, он уже тогда смог бы пронести маску Тути наверх.

— Как же он все-таки вынес ее? — спросил заинтригованный Нижегородский. — Ведь охрана стоит там постоянно?

— Очень просто. Я даже могу предположить, что маску вынес кто-то другой, вовсе не подозревая об этом. Посуди сам: Ахмед все мог продумать заранее. Он сам каждодневно принимал участие в консервации и упаковке всевозможных статуй и мебели, которые затем поднимали наверх и сдавали на склад под охрану. Их предварительно фотографировали, насколько это было необходимо, реставрировали, обматывали полосками ткани, укладывали в заранее приготовленные ящики и заполняли пустоты привезенной из Луксора стружкой. Затем ящики закрывали, привинчивая крышки шурупами, обвязывали проволокой, пломбировали, маркировали и присваивали каждому инвентарный номер. Ахмеду оставалось только незаметно засунуть в один из больших ящиков завернутую в тряпицу маску и быстро засыпать ее стружкой или опилками. Из-за тесноты в передней там одновременно работало не более двух-трех человек, так что улучить момент было не трудно.

— Что, так вот все просто? — усомнился Вадим. — Девять килограммов золота… Ну ладно, а потом?

— А потом сотни ящиков перевезли по специально построенной узкоколейке к Нилу, погрузили на пароход, и через три дня они уже находились в Каире. Там основная их часть была отправлена в музей, а то, что пришлось на долю остального мира, перегрузили на пароход «Анатолия» и отвезли в Марсель. Из Марселя весь груз был доставлен спецпоездом в Париж, в Лувр, где сейчас и распаковывается. Все, что не нуждается в серьезной реставрации (а поврежденных предметов почти нет), через неделю будет экспонировано на грандиозной выставке. Через месяц или два часть экспонатов отправится дальше, к местам постоянной приписки: в Рим, Лондон, Мадрид, Берлин, Нью-Йорк и куда-нибудь еще. А сейчас Ахмеду Вахари остается только найти нужный ящик и извлечь свой трофей.

Каратаев эффектно замолчал.

— Красивая версия, — похвалил Нижегородский. — Но, шеф, откуда такая уверенность, что все так и было? Для вашего нового рассказа лучшего и не надо, однако в жизни подобные дела не раскрываются за одну ночь.

— Ну, это смотря чем заниматься эту ночь, мой юный дpyг.

Савва явно был в ударе. Они миновали собор, по мосту Де ля Турнель перешли на остров Сен-Луи, пересекли его и по совсем коротенькому мостику Мари возвратились на материк, но уже на rive droite.[39] Здесь они повернули налево и направились в сторону Лувра.

— Я, например, не поленился спуститься в вестибюль и найти то место, где у тебя состоялось рандеву с археологами. С помощью очков я просканировал деревянные ручки кресел и крышку стола, где вы сидели, на предмет обнаружения отпечатков пальцев. Через десять минут, уже в номере, программа сообщила, что найдены отпечатки двенадцати человек. Почти не рассчитывая на успех, я все же запустил их в обработку и затем в поиск. И был вознагражден.

— Да ну!

— Скотленд-Ярд, Вадим Викторович, — это серьезная контора. Их база данных отпечатков пальцев стараниями нового комиссара Эдварда Генри начала собираться с 1903 года и была сохранена. В конечном счете она попала в Мировую сеть. Из двенадцати человек сразу двое оказались их будущими клиентами. Один нам неинтересен — на нем три убийства, которые он еще только совершит. Но второй… Как вы думаете, кто он?

— Никаких версий, — решительно замотал головой Нижегородский.

— Ахмед Газ Хасан-бей! Будущий египетский археолог Ахмед Вахари, человек, не побоюсь этого слова, неординарный, если не сказать более.

— Поразительно!

— Еще бы. В молодости он получил неплохое образование, много путешествовал по Ближнему Востоку, а одно время служил в египетской армии под командованием британских офицеров и даже принимал участие в первой Нильской экспедиции. Потом его взгляды на жизнь резко меняются. Он дезертирует, отправляется в Судан, где становится командиром отряда сарацин. Там он сражается против своих бывших сослуживцев — англичан, воспринимая их отныне не иначе как оккупантов. В сентябре девяносто второго суданская армия терпит поражение при Омдурмане, где Горацио Китченер впервые в мировой практике применил пулеметы. Да-да, это тот самый Китченер, который, как вам известно, сейчас в чине британского генерального консула фактически правит Египтом. Ахмед с остатками своих людей отступил в Хартум, где примкнул к восстанию махдистов. Но генерал Китченер настиг его и там. В итоге, потеряв все, в том числе и семью, погибшую во время эпидемии холеры, Ахмед возвращается на свою родину, в Египет, на который уже окончательно и бесповоротно наложена тяжелая лапа британского льва. Не зная, чем заняться, он примыкает к банде разбойников, промышлявших помимо прочего еще и разграблением древних могильников. Он — тезка знаменитого Ахмеда Абд эль-Рассула[40] — скоро возглавляет банду, изменяя часть своего имени. Однако ему претит видеть то, как обходятся его соотечественники с памятью предков. В алчном желании найти еще хоть что-то они топчут ногами мумии великих фараонов. Они — арабы-мусульмане — не признают святынь прошлого и не считают себя потомками древних египтян. Одновременно Ахмед наблюдает за действиями иностранных археологов, бережно просеивающих песок его родины и искренне восхищающихся найденными в нем сокровищами. Он бросает своих бродяг, снова меняет имя, нанимается в одну из экспедиций и работает несколько сезонов под руководством Виктора Лоре. Как переводчик, знаток местных обычаев и просто как отважный человек, не раз вступавший в схватку с бандитами, Ахмед завоевывает уважение европейцев. Он быстро впитывает новые знания, приобретает новых знакомых и полностью отдается новой страсти. Даже ненависть к англичанам не препятствует ему: сначала он отправляется на учебу в Каир, а затем, по рекомендации Лоре, и в Англию.

— Как же он попадает в поле зрения Скотленд-Ярда? — не утерпев, вопрошает Нижегородский.

Они идут уже по набережной Дю Лувр, видят толпящихся вдалеке газетчиков, много припаркованных у тротуара автомобилей и карет.

— Это должно было произойти позже, а именно нынче летом. Но прежде Ахмед Вахари еще несколько сезонов проработал в Египте. Из них две последних зимы в команде Теодора Дэвиса. А теперь я расскажу, что должно было произойти, да уж, вероятно, никогда не случится. Так вот, в июне 1914 года (для удобства я перейду на прошедшее время) он был схвачен в Англии близ Лондона при попытке проникновения в чужое жилище. Ахмеда заметил сторож, когда тот пытался влезть в окно дома графа и фельдмаршала Горацио Герберта Китченера, который в это время находился в Каире. На беду рядом совершенно случайно оказался полицейский. Произошла схватка, в которой томми пал от руки египтянина. Тем не менее злоумышленника схватили и начали расследование. Во время следствия египтянин повел себя странно, но странно только на первый взгляд, когда не знаешь истинной цели его поступка. Он всем доказывал, что залез в дом британского консула и украл у него «скарабея сердца» — один из главных талисманов царских мумий, который клали на грудь умершего фараона под пелены. При нем действительно обнаружили великолепного скарабея. Жук был сделан из золота, а его спинка — из черного агата. Безусловно, эта вещица могла бы украсить любую экспозицию. Однако свидетели утверждали, что злоумышленник проникнуть в дом не успел. Это же подтвердил и тщательный осмотр места происшествия, причем к счастью для консула Китченера. Ведь окажись правдой рассказ Ахмеда о краже из дома консула драгоценного талисмана (кажется из гробницы Аменхотепа III — отца Эхнатона), и тому пришлось бы отвечать на очень неприятные вопросы. Откуда у генерального консула такой бесценный исторический артефакт? Учитывая многочисленных недоброжелателей британского фельдмаршала, в том числе и в Англии, его в этом случае ждала бы почти неминуемая отставка. Блестящая карьера признанного во всем мире полководца завершилась бы если не крахом, то очень неприятным пятном в биографии. Покоритель Донголы и Судана, жестокий победитель буров в Трансваале, главнокомандующий британских колониальных войск в Индии, генеральный консул в Египте — и под занавес обвинение в краже. Впрочем, не это главное. Вероятнее всего, за Ахмедом Вахари стояла (и стоит сейчас) некая политическая сила, которой позарез нужно сместить консула. Этой силе удалось найти подходящего человека, имевшего давние счеты с англичанином. Не удивлюсь, если эта сила окажется британского происхождения: египетским или суданским патриотам ни к чему тонкости с интригами и компроматом, их вполне устроила бы обыкновенная пуля.

Компаньоны миновали парк Тюильри и завернули на улицу Святого Флорентина. Утренний променад подходил к концу, заканчивался и рассказ Каратаева.

— Ахмеда должны были казнить в начале будущей зимы. По иронии судьбы, смещение Китченера не имело никакого смысла. Через несколько месяцев, когда начнется война, он будет отозван в метрополию, где вплотную займется вопросами мобилизации и комплектования армии. В Египет ему уже не суждено будет вернуться. А в начале июня шестнадцатого года на крейсере «Хэмпшир» он отправится в Петербург с десятью миллионами фунтов в монетах и слитках для северного союзника. Пятого числа «Хэмпшир» наскочит на германскую мину и через пятнадцать минут скроется под водой. Из шестисот пятидесяти человек спасутся только двенадцать. Горацио Китченер, которому когда-то предсказали умереть в воде, именно так и закончит свои дни.

Каратаев смолк. Он был доволен собой.

— Браво! — искренне похвалил товарища Нижегородский. — Снимаю шляпу. Остается последнее: почему маска должна быть сейчас непременно здесь, в Лувре?

— Потому что здесь Ахмед. Держу пари, он сам напросился на поездку в Париж. Для нас, Нижегородский, он как лакмусова бумажка — там, где Ахмед, там и маска.

— То есть ты думаешь, что он приготовил ее для Китченера?

— Уверен. Для кого же еще? Вспомни, как Ахмед с первых слов заявил тебе, что они сразу заподозрили кражу. А ведь он вполне мог отстаивать другую версию: маски не было, и все тут. Поди докажи. Но факт кражи, Вадим, ему был нужен, чтобы потом обвинить в ней консула, который, между прочим, лично посещал раскопки и мог вывезти оттуда все, что угодно. Добавь к этому, что ни в одном порту северного, да, пожалуй, и южного полушария багаж британского консула не подлежит таможенному досмотру.

— Да, ты прав… — Нижегородский задумался и замедлил шаг. — Лакмусова бумажка, говоришь…

Он вдруг бросился на мостовую и чуть ли не схватил под узцы лошадь проезжавшего экипажа. Кучер испуганно натянул поводья. Он только что отъехал от их гостиницы, где высадил пассажира, и был свободен.

— Шеф! Гони к восточному подъезду Лувра! — крикнул Вадим, запрыгивая в коляску. — Савва, переведи ему!

Через несколько минут компаньоны были на Рю де Лувр.

— Понимаешь, — объяснял Вадим, когда они быстрым шагом шли к служебному входу, — Ахмед вчера что-то сказал Дэвису насчет своего отъезда. То ли завтра, то ли вообще сегодня вечером. В этот момент я уже снял очки…

Когда у очков складывались дужки, их связь с центральным компьютером прерывалась, поэтому Каратаев не мог знать о последних словах египтянина.

Они принялись колотить в дверь.

— Надо было через центральный вход. — Нижегородский пнул в сердцах высокую дубовую створку. — Я подумал, что раз музей еще закрыт для посетителей, то…

Дверь медленно отворилась. На пороге стоял очень пожилой человек в темно-синей униформе. Он был невысок, подслеповато щурился и тем не менее нес во всем своем облике достоинство государственного чиновника. На черном поясном ремне у него висела огромная связка ключей, нанизанных на большое кольцо.

— Que se passe-t-il ici?[41]

«Страж подземелий», — решил Нижегородский и попросил компаньона переговорить с «папашей».

— Bonjour, monsieur. Comment allez-vous? Nous voudrions[42]… — начал медленно Каратаев.

Эмиль Гар, младший сторож-смотритель корпуса Сюлли, оказался уроженцем Эльзаса. Он покинул родину более сорока лет назад вместе с отступающей французской армией. Невзирая на семьдесят процентов немецкой крови, он считал себя французом, однако все еще помнил свой родной язык. Уловив фонетику немецкого произношения в словах пришельцев, старик повторил свой вопрос по-немецки:

— Что здесь происходит? Что вам угодно? Это служебный вход.

— Папаша, — обратился к смотрителю обрадованный Нижегородский, — нам необходимо срочно попасть в музей. Мы работаем с Тедди Дэвисом.

— Что-то я вас не припомню, — прищурился старичок. — Если у вас есть пропуска, идите через центральный вход, если нет — ждите открытия до половины второго. А я не могу вас впустить. Да и господин Дэвис сегодня еще не приезжал.

— А Ахмед Вахари, археолог из Египта, здесь? — спросил Каратаев.

— Этот тут. Он пятую ночь не вылезает из хранилища, но у него есть на то разрешение самого господина директора.

Видя, что сторож — дедок тертый, Нижегородский вздохнул и достал из кармана пачку каких-то карточек.

— Где же это… ах да, вот, папаша, смотри. Узнаешь? — он протянул одну из карточек к самому носу старика. — Вот это я, видишь, слева? А это ваш президент… Как не похож?! Да ты разуй глаза, дядя… Какой Фальер? У вас уже второй год Пуанкаре! Во дает! Ты вообще в газеты-то заглядываешь? Короче, дед, мы сотрудники международной археологической экспедиции, готовим здесь выставку «Тайна гробницы Тутанхамона». Через неделю ее должен посетить Раймон Пуанкаре, — Вадим энергично ткнул пальцем в фотокарточку, — и нам поручено проверить, как идут работы.

Смотритель, помнивший еще Наполеона III, но путавший современных политических деятелей, неожиданно оживился.

— Не называйте меня папашей, я — Эмиль Гар, гражданин республики. И с каких это пор во французском музее распоряжаются немцы?

— Резонное замечание, — согласился обескураженный Нижегородский, — но дело в том, гражданин Гар, что эта выставка — мероприятие скорее политическое и международное. Обещали подъехать кайзер, король Георг и русский царь. После утряски «марокканского вопроса» наши страны снова с уверенностью смотрят в будущее…

— Ничего не знаю, ждите здесь, — отрезал сторож. — Скоро придет старший смотритель, и я доложу о вас.

Дверь закрылась. Счастливое разрешение «марокканского вопроса» вряд ли могло заинтересовать гражданина Гара, от внимания которого ускользнул даже факт смены президентов республики.

— Чертов Вельзевул, — ругнулся Нижегородский, имея, вероятно, в виду легендарного призрака Лувра Вельфегора. Он снова принялся колотить в дверь. Когда же та вторично отворилась, он сунул в щель ногу, а под нос смотрителя золотую стофранковую монету. — Вы обронили деньги, гражданин.

Видя, что стофранковик произвел на сторожа гораздо большее воздействие, нежели фальшивая фотография, Вадим, дабы усилить эффект, принялся крутить ее в пальцах, попеременно показывая смотрителю то ее аверс, то реверс. Вряд ли папаше Гару часто приходилось видеть стофранковик так близко.

На аверсе тридцатидвухграммового диска из золота 900-й пробы был отчеканен обнаженный ангел, записывающий на свитке текст конституции. Связка римских фасций слева и гэльский петушок справа дополняли композицию медальера Аугустуса Дюпре, над которой сверху было выбито «REPUBLIQUE FRANCAISE». На оборотной стороне в венке из лавровых листьев четко читалось «100 FRANCS 1906», по внешнему краю шла надпись «LIBERTE EGALITE FRATERNITE», а литера «А», маленькая раковина и топорик внизу являлись знаками Парижского монетного двора. Это была, пожалуй, самая крупная звонкая монета своего времени.

Старик весь как-то подобрался и вытянулся во фрунт, словно ему предстояло принять из рук президента орден на красной ленточке. К слову сказать, когда около трех лет назад, в августе девятьсот восьмого, у них похитили «МонуЛизу», Эмиль Гар облазил все дворцовые чердаки и подвалы. Кто-то из сторожей в шутку намекнул тогда, что воры не смогли вынести картину и спрятали ее где-то в Лувре и что за сведения о ней непременно дадут орден офицера Почетного легиона. Слава богу, совсем недавно похититель сам привез полотно во Флоренцию и со словами «Лувр набит сокровищами, принадлежащими Италии», отдал ее в Галерею Уффици. Так что скоро «Джоконду» вернут в Париж.

— Держите ваши деньги и впредь будьте внимательнее.

Нижегородский взял руку смотрителя, вложил в безвольную ладонь тяжелый золотой диск и, слегка отодвинув старика в сторону, вошел внутрь.

— Ведите нас к египтянину и все время находитесь рядом. Может понадобиться ваша помощь, гражданин. Если дело выгорит, — таинственно добавил Вадим, — вам не избежать повышения.

Сторож запер дверь и повел компаньонов к ближайшей лестнице. Ему и раньше приходилось пропускать за деньги студентов-историков, молодых художников или чудаков-ученых, которым приспичило поработать с экспонатом, почему-либо недоступным для обозрения. Сторожа проводили их в хранилища или в закрытые для посетителей залы и не видели в этом ничего предосудительного. Конечно, они знали о конкуренции, существовавшей между мировыми музеями, и о том, что среди тех, кого они впускают, может оказаться какой-нибудь эксперт, нанятый «Метрополитен», или прикинувшийся школяром из Латинского квартала журналист. Таких в первую очередь интересовали новые приобретения Лувра. Те, о которых ходили легенды, о которых спорили, но которые специально месяцами выдерживались подальше от любопытных глаз, чтобы еще больше заинтриговать падкую до всего таинственного публику. Но, главное, вновь приобретенные шедевры следовало в первую очередь скрывать от вражеских шпионов-экспертов, чтобы те заранее не усмотрели в какой-нибудь статуе или обломке доисторического камня подделку.

Конечно, эти двое не походили ни на студентов, ни на ученых, и, предложи они пять франков, Эмиль Гар отверг бы их взятку с негодованием. Но сотня! Не зря говорят, что и ворота Рима открывались золотым ключом.

Они спустились вниз и очутились в средневековых подземельях с низкими сводчатыми потолками. Вероятно, эти подвалы сохранились еще с тех времен, когда Лувр был крепостью. В конце XII века Филипп Август сделал его своей резиденцией, а ровно шесть веков спустя дворец стал музеем. Тот, кто сказал, что Лувр «молчит неизменно и величественно, как пирамида», имел, вероятно, в виду как раз эти подвалы. Но электрическое освещение, грузовые лифты и современная система вентиляции превратили бывшие казематы в хранилища ценностей. И, если здесь эти предметы еще молчат, то будучи поднятыми наверх, в залы корпусов Денон, Сулли и Ришелье, они рассказывают историю цивилизации.

— А вот и господин Вахари! — воскликнул Нижегородский, увидав вчерашнего знакомого.

Тот стоял возле груды ящиков с тетрадью в руках. На нем был черный рабочий халат. Смертельная усталость на лице и красные воспаленные глаза свидетельствовали не об одной бессонной ночи.

— Краузе? — вздрогнул от неожиданности Вахари. — А это кто?

— Мой напарник, — коротко бросил Вадим. — Не беспокойтесь, господин Рихтер в курсе дел. Нам нужно осмотреть все, что прибыло сюда из Каира на «Анатолии». В первую очередь нераспакованные ящики. В вашем присутствии, разумеется.

— Зачем? Что случилось?

— Я объясню вам в процессе осмотра.

— Какой осмотр? Вы же не собираетесь вскрывать ящики прямо здесь? Вам лучше подняться наверх и дождаться мистера Дэвиса.

Египтянин собрался уже проскользнуть в какую-то дверь, но Нижегородский преградил ему дорогу.

— Минутку, господин Вахари, мы так не договаривались. Вчера мне показалось, что вы заинтересованы в успешных поисках пропажи, а сейчас я вижу, что это не так. — С этими словами Вадим снова вытащил из кармана пачку фотокарточек, поискал среди них нужную и, найдя, протянул ее Ахмеду. — Узнаете?

В принципе, это была та же самая фотография, что однажды открыла господину Пикарту вход в Царское ущелье. Те же два кресла, те же позы. Только слева от Нижегородского на этот раз вместо хедива сидел Горацио Китченер, собственной персоной.

При взгляде на снимок глаза Ахмеда сузились, а его и без того тонкие губы еще более сжались и побелели. Он напрягся, словно ожидая нападения. Стоявший рядом Каратаев вытянул шею и тоже с нескрываемым интересом разглядывал фотокарточку.

— Узнаете, — удовлетворенно резюмировал Вадим. — Слева человек, на которого я в данный момент работаю. Господин Рихтер подтвердит мои полномочия. — Нижегородский кивком указал на компаньона и спрятал карточку в карман. — А теперь покажите сами, куда вы засунули маску. Я не хочу прибегать к помощи полиции, раз уж обещал вашему шефу не поднимать шума. — Вадим решил, что настала пора приоткрыть карты, но, как настоящий игрок, он не мог обойтись без блефа. — То, что вы задумали, господин Вахари, совершенно бессмысленно. Китченер скоро уедет из Египта навсегда, а те, кто надоумил вас подложить ему свинью в виде золотой маски, вас же и обманули. Да-да, именно обманули! Вас использовали, сыграв на ваших патриотических чувствах, которые лично я уважаю. Вас уверили, что маска нужна для дискредитации консула? Как бы не так! В Англии ее заберут под предлогом, что заключительную часть операции «Немезида» исполнит кто-то другой. Но, клянусь Осирисом, Ахмед, это жулики. Они продадут маску за океан одному богатею, и тот скроет ее от всего света в своем подвале.

Темное лицо Вахари побледнело, приобретя землисто-пепельный оттенок. Он прислонился к стене и молчал.

— Ищите, раз вам все известно, — наконец тихо произнес египтянин, — а мне нужно работать.

Посторонившись, он принялся листать свою тетрадь.

— Найдем, господин Ахмед, будьте уверены. Вы позволите мне обращаться к вам по личному имени? Ведь только его вы оставили неизменным, меняя все остальные.

Нижегородский отошел с Каратаевым в сторону.

— Зайди за колонну и активизируй очешник на поиск золота, — шепнул он ему. — Как не умеешь?.. Да ты что! Савва, ты сорвешь всю операцию!

— Откуда я знал, что это пригодится? — вполголоса оправдывался растерянный Каратаев.

— Откуда-откуда. Черт! Этот сарацин не собирается колоться. Что делать?.. Ладно, ничего не остается, как применить психологическую атаку.

Нижегородский стал что-то шептать на ухо напарнику. Тот мотал головой и не соглашался. Вадим снова и снова убеждал его. Послышалось покашливание смотрителя.

— Я могу вам чем-то помочь? — спросил Гар.

— А, папаша… то есть гражданин Гар. — Нижегородский взял под руку старика и повел к лестнице. — Где здесь рубильник? Вон там? Если его выключить, станет темно?.. Для дела, месье Гар, всего на десять минут… Да нет же, ничего мы не сопрем, вы можете закрыть все двери, а сами оставайтесь на страже. — Послышался хруст банкноты. — Вот и отлично. Значит, по моему сигналу.

Вадим снова подошел к Каратаеву.

— Савва, мы теряем время. Чего ты боишься? У Вельзевула стропила покосились еще лет двадцать назад. Ему даже полезно. А Ахмед — мужик крепкий. Скажет, где маска, и пусть проваливает.

Каратаев мотнул головой.

— В первый и в последний раз.

— Само собой. Пяти минут тебе хватит?

Савва извлек из кармана пальто очешник и зашел за какой-то мраморный барельеф, похожий на часть постамента или римского могильного камня с Аппиевой дороги. Нижегородский вернулся к египтянину. С минуту он постоял рядом, приглядываясь.

— Вам не было боязно здесь в одиночестве, Ахмед? Ночь, подземелье, ни одной живой души.

— Раз нет ни одной живой души, чего же тогда бояться? Предметов?

— А вы не верите в магию предметов? Вот, например, алмаз Феруамон, говорят, обладал чем-то эдаким.

— Мне не причинили вреда десятки мумий, господин Краузе.

— И вы не боитесь «проклятия фараона»?

— Никогда о таком не слыхал. А если бы и слыхал, то не пристало мусульманину бояться козней язычников. Это вы, христиане, обросли суевериями.

— Не стану спорить, — согласился Вадим. — А хотите пари? — В голосе Нижегородского появились театрально-таинственные интонации. — Я доказываю вам, что у некоторых предметов есть нечто вроде эфирной оболочки, нематериальной вторичной субстанции, которая несет в себе непознанное. Вы же, взамен, говорите мне, где маска.

Вахари с интересом посмотрел на странного европейца и захлопнул свою тетрадь.

— Только учтите: я не впечатлителен и не подвержен гипнозу.

— Значит, согласны?

— Начинайте.

— Тогда пошли.

Они медленно прошли несколько шагов по центральному проходу. Боковым зрением Вадим заметил желтоватое сияние сбоку. Оно исходило от одной из коробок, на которой что-то слабо светилось. Нижегородский тронул Ахмеда за рукав, указав кивком головы в ту сторону. Обернувшись, он отыскал фигуру смотрителя и махнул рукой. Послышались щелчки. В разных местах хранилища последовательно стал гаснуть свет. Через несколько секунд наступила полная темнота.

Теперь сияние стало совершенно отчетливым. Они оба молча прошли в ту сторону, где на невысоком, покрытом пылью ящике лежала золотая маска Тутанхамона.

— Что скажете? — громко и даже радостно спросил Вадим. — Узнаете? Ну вот, а вы не верили.

Ахмед Вахари ошарашенно взирал на сияющее изображение. Он уже было собирался что-то сказать и открыл рот, как вдруг маска отделилась от поверхности ящика и стала медленно приподниматься. Затем она резко приняла вертикальное положение, обратившись лицевой стороной к двоим стоявшим перед нею людям. Египтянин вскрикнул, отпрянул, обо что-то ударился и снова замер. Нижегородский внимательно наблюдал за ним. «Не грохнулся бы в обморок, — подумал он, — ищи потом нашатырь». Маска тем временем начала увеличиваться в размерах, поднимаясь вверх, к каменным нервюрам свода. Ее губы шевельнулись и приоткрылись. Обсидиановые зрачки вдруг стали закатываться под наползающие на них веки. Золотое лицо закрывало глаза. Но оно не засыпало — оно умирало.

Начались деформации и цветовые изменения. Упругие щеки постепенно делались дряблыми и морщинистыми, нос заострялся и частично проваливался, сшитые нитью черные губы теряли свою полноту, все более раскрывались, обнажая неровный ряд желтых зубов. Еще немного, и посеревшая кожа стала покрываться струпьями и лопаться. Золотой головной убор исчез, открыв облепленный редкими слипшимися волосами череп. Золотая маска юноши превратилась в страшное лицо мумии. Сожженная за три с половиной тысячи лет неверно подобранным при бальзамировании составом из смол, почти обуглившаяся кожа туго обтягивала череп.

— Так как насчет нашего уговора? — спокойно спросил Вадим, доставая из портсигара папиросу.

В это время голова мумии, уже достигшая в поперечнике метра, стала надвигаться на египтянина. Ее закрытые веки начали подрагивать, а разрываемая суровой нитью плоть полуистлевших губ все более расползалась.

— Остановите ее, — прошептал Ахмед. — Я все расскажу.

— Номер ящика. — Нижегородский выпустил струю дыма прямо сквозь черное лицо фантома. — Инвентарный номер ящика, господин Газ Хасан-бей.

— Я не знаю! Я сам ищу этот ящик уже несколько ночей. Остановите ее! — закричал Ахмед, закрываясь в ужасе руками. — Хватит!

Фантом погас. Наступила кромешная темнота. Что-то брякнуло, послышалась возня, щелчки зажигалки и ругань.

— А, дьявол! — зацепившись за проволоку или гвоздь, ругнулся Нижегородский, переходя на русский. — Саввыч, ты не мог, что ли, отключиться как-то постепенно? Ни черта же не видно. Месье Гар! — крикнул он сторожу. — Где вы там? Включайте уже свет! Эй, аллё, папаша! Граждани-и-ин!

Прошло не менее трех минут, прежде чем перепачканному в пыли Нижегородскому удалось добраться до выключателя. Смотрителя нигде не было. На ступенях ведущей наверх лестницы валялась связка ключей. Через минуту подошел Каратаев.

— Ну, старик, ты даешь! — встретил его Вадим. — Клип просто класс! Когда успел сваять? Еще в Мюнхене?.. Слушай, этот Вельзевул куда-то пропал. Дедок, похоже, уже за пределами Парижа. А где Хасан-бей? Ты его не видал? Куда он-то подевался? Эй, Ахмед! Господин Вахари!

Они нашли египтянина сидящим на полу между коробок. Увидав Нижегородского, Ахмед встал на четвереньки и попытался уползти вбок.

— Ну-ну, все кончилось. Хотите закурить? Так какой, говорите, ящик?.. Как это вы не знаете? А кто знает?.. Эй, вы меня слышите? — Вадим пощелкал пальцами перед остекленевшими глазами египтянина. — Савва, займись Ахмедом, я пойду поищу инструменты. Придется вскрывать все подряд.

— Погоди, — остановил его компаньон, — я, кажется, нашел программу инсталляции золотоискателя. Ну-ка, вытяни руку.

Каратаев надел очки и посмотрел на протянутую руку с перстнем.

— Та-а-ак… что тут у нас… одиннадцать граммов, семнадцать и две десятых карата или семьсот шестнадцатая проба. Верно?

— А я что, помню? Вроде да. — Нижегородский схватил тетрадь с описью содержимого ящиков. — Пошли.

Они двинулись вдоль прохода, уделяя особое внимание тем ящикам и коробкам, которые еще не были покрыты пылью. Очки позволяли Каратаеву считывать зрительную информацию, а тренированный зрачок — управлять функциями.

— Ну что? — сгорал от нетерпения Вадим. — Ты правильно настроил программу? Дай очки мне.

— Не мешай. Тут золото почти везде, но в небольших количествах… Ага! Кажется, есть!

Савва стал обходить вокруг деревянного контейнера с длиной ребра около метра.

— Номер тридцать четвертый. Ну-ка посмотри, что это.

— Сейчас… так… номер тридцать четвертый — это кресло из сокровищницы. Смотри, здесь приложена фотография и описание: дерево, инкрустация, плетеное сиденье…

— Вот теперь ищи отвертку.

В это время на лестнице послышались голоса и топот многочисленных ног.

Через три часа компаньоны сидели в кабинете Дэвиса, выделенном ему во временное пользование администрацией музея. Американец только что запер маску в сейф и все ещё не мог успокоить учащенно бившееся сердце.

— Ну, парни, прямо не знаю, что и сказать. Я ваш должник. Но как вам удалось? Откуда все-таки вы узнали о маске? Теперь-то вы можете сказать?

— Не все, мистер Дэвис, далеко не все. — Нижегородский, как обычно, выставив на всеобщее обозрение свою правую подошву, пил кофе, позвякивая фарфоровой чашечкой о фарфоровое блюдечко. — И у нас имеются профессиональные тайны. Скажу лишь, что ваш Ахмед сделал фотографию маски и послал ее своим сообщникам. Мои люди перехватили снимок. Мы давно следили за этой организацией. Здесь не столько кража, мистер Дэвис, сколько политика, и вам лучше не знать больше.

— Ах вот оно что! Теперь я многое начинаю понимать. А то древние тексты… — археолог хитро подмигнул. — Блестяще сработано, господа. Но почему Ахмед не вынул маску раньше? Ведь он не вылезал из Лувра целую неделю.

— Очень просто: он не знал, в каком ящике она находится.

— Как же так, ведь украл он?

— Видите ли, в чем дело, мистер Дэвис, — в разговор вступил Каратаев, — сегодня, перед тем как сбежать, Ахмед признался, что у него был сообщник. Ахмед подозревает, что во время пути из Луксора в Каир, то есть еще на нильском пароходе, этот человек, который знал, где находится маска, переложил ее в другое место. Скорее всего, у него были другие виды на эту штуковину. Когда Ахмед узнал об этом уже здесь, во Франции, ему ничего не оставалось, как несколько ночей караулить в хранилище Лувра всю вашу египетскую коллекцию. Прежде всего он опасался, что маску украдут и на этот раз уже окончательно. Попутно он искал ее сам. Каждый день вы поднимали наверх заранее оговоренные контейнеры, которые распаковывали непосредственно в экспозиционном зале. А накануне ночью несчастный Ахмед вывинчивал сотни шурупов, разматывал проволоку, стараясь не повредить сургучные печати, и проверял содержимое этих коробок. Потом ему приходилось все укладывать на место и вновь привинчивать крышки и проволоку. Вы не обратили внимание на его правую ладонь? Она вся в волдырях.

— Негодяи! Но что теперь с ней делать? — Голос американца стал озабоченным. — Как объявить о маске? Начнутся расследования, газетчики навесят на меня всех собак. Лучше бы ее вообще не было. Нет, я, конечно, не в том смысле, но все же… Что вы посоветуете?

— Тут два варианта, — произнес Нижегородский. — Либо вы говорите всю правду и немедленно, либо… не говорите ничего, пока не закончите с Долиной Царей. Второй вариант опасен — потом по гроб жизни не отмоетесь. Мой вам совет: созывайте репортеров и валите все на Ахмеда, тем более что он уже далеко. Во-первых, это будет справедливо, ведь он и есть истинный виновник. Во-вторых, Ахмед египтянин и у египетских властей не будет моральных прав требовать в отношении вас карательных санкций. Плюс к этому вы, как человек, обнаруживший пропажу и в связи с этим имеющий некоторые права, выступаете с предложением немедленной отправки маски в Каирский музей, где и есть ее законное место. Этот шаг произведет благоприятное впечатление, и, я надеюсь, вам простится допущенное на раскопках головотяпство. Но решать вам.

— Все верно. Но каков Ахмед! Зря вы позволили ему уйти…

— Мистер Дэвис, — решил предупредить поток новых вопросов Вадим, — пора поговорить об ответной услуге.

— Ах да, конечно, я вас слушаю.

— Вы помните о Феруамоне и «Английском призраке»? Совсем недавно вы уделили этой теме много внимания, проявив изобретательность и излишнюю, я бы сказал, фантазию.

— Разве? А что такое? Почему вас заинтересовала эта стекляшка?

— Потому что в настоящее время мы с товарищем представляем интересы ее владельца, — нисколько не покривил душой Нижегородский, поскольку они с Каратаевым действительно представляли свои собственные интересы. — Наш клиент обеспокоен тем, что с вашей легкой руки «стекляшка» может подпасть под международно-правовой бойкот. Это несправедливо. Нужно исправлять ситуацию.

— Да? Что вы имеете в виду? Как ее можно исправить?

— Очень просто: вы дадите интервью, в котором расскажете о полученном вами на днях письме. Вот оно. — Нижегородский положил на стол конверт без адреса и почтовых наклеек. — Это письмо от того самого A.F., о котором рассказывают столько небылиц. В нем он сообщает вам, как лицу непосредственно причастному к раскрытию тайн египетской истории, что алмаз Феруамон из его нашумевшего рассказа не более чем выдумка. Описание камня он позаимствовал из какой-то газеты, где шла речь об «Английском призраке». Совершенно случайно, без всякого на то умысла. Он сожалеет, что в результате переплетения вымысла с реальностью, в чем виноваты отчасти и вы, мистер Дэвис, могут пострадать интересы владельца реального алмаза. Кстати, весьма порядочного во всех отношениях человека.

Дэвис сделал расстроенное лицо и некоторое время молча смотрел на конверт.

— В письмо запросто могут не поверить, — сказал наконец он. — Чем я докажу, что оно от этого вашего A.F., будь он трижды неладен, и что я его вообще получал?

— Вы скажете интервьюеру, что автор письма в доказательство своей правдивости сообщил вам кое-какие подробности. Например, о некоторых фразах из его переговоров с редактором «Таймс» по поводу первого опубликования. Никто, кроме их двоих, а теперь еще и вас, не может знать этих нюансов. Интервьюер как раз из этой газеты. Он прибудет сюда… — Вадим посмотрел на часы, — уже через сорок пять минут. Ему не составит труда прямо из Лувра позвонить в Лондон и переговорить со своим шефом. После этого всякие сомнения должны отпасть.

— Как через сорок минут? Вы уже вызвали газетчика? — испугался Дэвис.

Нижегородский кивнул. На его лице была написана избитая французская фраза: «Такова жизнь».

— Время не терпит, мистер Дэвис. Приходится работать быстро.

Дэвису ничего не оставалось, как только, поиграв морщинами на сферическом лбу и побарабанив толстыми пальцами по столу, взять в руки конверт и еще раз поблагодарить этих двух свалившихся на его голову типов.

…На следующий день, съехав из номеров отеля, компаньоны в ожидании поезда решили в последний раз прогуляться по залам Лувра. Они не спеша бродили по бесконечным коридорам и анфиладам. Пройдя «античную бронзу», по лестнице Анри II поднялись в зал Кариатид.

— А здесь праздновали свадьбу Марии Стюарт, — сказал Каратаев.

— Очень может быть, — огляделся по сторонам Нижегородский. — Однако завтра мы будем в Амстердаме, мессир, — напомнил он. — Нужно что-то решать с «Фараоном» и прочими отпрысками «Призрака»-Феруамона. Либо мы их торгуем, либо подыскиваем стальной ящик с надежными замками где-нибудь в Берне. В обоих случаях не лишне позаботиться о страховке.

— Прежде необходимо выяснить цену, — задрав голову и разглядывая безрукие скульптуры четырех кариатид, резонно заметил Каратаев. — Тут не обойтись без Международного союза ювелиров.

Позже, уже на Лионском вокзале, развернув «Монд» или «Орор», Каратаев обнаружил на первой полосе портрет мадам Келло. Это была самоуверенная женщина лет пятидесяти, которая еще лет десять назад слыла безусловной красавицей.

— Обратите внимание, месье Пикарт, как изменчиво настроение толпы, — Савва толкнул в бок задремавшего было Нижегородского. — Сегодня против нее настроена вся французская общественность, и мало кто сомневается, что эта холеная шея познакомится с ножом гильотины. Однако уже в июле, то есть всего лишь через четыре месяца, Генриетту Келло выпустят на свободу под одобрительные возгласы той же общественности. Присяжные квалифицируют ее преступление как «убийство из патриотических побуждений».

— Да? — сонно пробормотал Нижегородский. — Ну и что?

— А то, что Франция, как и вся Европа, хочет войны.

— А при чем здесь война и эта дамочка? — зевнул Вадим. — Не вижу связи.

— Связь в данном случае очевидна, — Каратаев ткнул пальцем в портрет дамы. — Судебный процесс начнется, когда мир будет стоять на пороге войны, и как раз это обстоятельство спасет шею мадам. Головы людей, еще недавно возмущенных цинизмом мартовского убийства, будут уже затуманены. На первый план выйдет главная добродетель июля — па-три-о-тизм. Адвокаты умело этим воспользуются. Они что-то там раскопают и обвинят убиенного Кальме в антифранцузской пропаганде и изощренной форме пацифизма, который в июле будет не в чести. Они заставят обывателя позабыть о скандальном бракоразводном процессе Келло с первой женой, о не менее скандальной переписке министра с любовницей, о его финансовых махинациях, наконец, и сумеют убедить публику, что рукою мадам двигало чувство оскорбленной француженки, а не мстящей супруги. Буквально в эти же дни, в самом конце июля еще один «патриот» застрелит Жореса, основателя «Юманите». Тот требовал мира и рассуждал о человечестве, позабыв, что то, что «дают во время войны человечеству, украдено у родины». Его убийцу позже также оправдают. И верь мне на слово, Нижегородский, такой прием защиты, когда преступника объявляют патриотом, будет действенным во второй половине этого года не в одной только Франции.

В Амстердаме их ждало приятное известие: «Фараон» полностью готов. Он лежал на специальной подставочке, как новорожденный царственный младенец, а ван Кейсер, счастливый папаша этого чуда, только вчера закончивший полировку самой большой и самой парадной его грани, буднично прозванной «табличкой», стоял рядом в ожидании реакции заказчика. Задернув плотные шторы, он включил специальное освещение в виде трех ярких точечных источников, затем нажал еще какую-то кнопку, и подставка с бриллиантом начала медленно вращаться. Младенец ожил.

В отличие от стеклярусной бижутерии бриллиант если и разбирал поглощаемый им свет на цвета радуги, то, возвращаясь обратно, они снова сливались воедино, окутывая камень искрящимся белым сиянием, отчего тот казался вдвое больше. Вокруг словно возникла аура, вторая сущность, живущая своей самостоятельной жизнью. Она то мелко пульсировала, то ярко вспыхивала, то почти угасала. Когда же глаз привыкал к этому свечению, он начинал различать еще одно сияние, едва заметное, но отдельное и гораздо большее по размеру, чем первое.

Никогда еще лучи света не вытворяли в прозрачном кристалле таких кульбитов и сальто-мортале. Но это не было беспорядочным метанием пойманных в ловушку фотонов. Гениальный расчет граней подчинил их движение сложнейшей программе, так что, претерпев миллиарды внутренних отражений и вырываясь наконец наружу, лучи интерферировали, создавая некий пространственный световой муар. Он был соткан из всех цветов спектра, сумма которых вновь создавала самый благородный цвет природы — белый. Но не безжизненно-белый, а окрашенный легчайшими тональными ароматами голубого и желтого, синего и фиолетового.

— Сто сорок один и двадцать шесть сотых карата, — сказал ювелир. — Я отклонился от расчетного веса на три сотых метрического карата. Полагаю, что при такой сложной форме огранки это допустимо.

— Да вы просто кудесник, — похвалил Нижегородский. — Август, ты когда-нибудь видел что-то подобное? Скажу вам положа руку на сердце, Якоб, в сравнении с вашей работой хваленый «Регент» — стекляшка, выпавшая из брошки французской проститутки.

— Ну… вы преувеличиваете, «Регент» — великолепный бриллиант.

— Хотелось бы узнать цену «Фараона», господин ван Кейсер, — произнес Каратаев, которого Нижегородский представил своим финансовым директором.

— Вчера камень видели два известных голландских ювелира, а завтра обещал зайти старший Ашер, — начал издалека ван Кейсер. — Все они члены Международного союза. Для сертификации же необходим кворум из десяти человек, созыв которых может занять некоторое время, особенно если приглашать из-за границы. Что касается цены, то решение союза, когда оно все-таки выносится, как правило, достаточно условно. Часто мы, ювелиры, склонны завышать стоимость камней, а правильнее будет сказать, что мы не учитываем реальные финансовые возможности потенциальных покупателей. Иной бриллиант стоит даже больше, но всем понятно, что никто не сможет заплатить за него и половинную цену. Боюсь, ваш «Фараон», господин Пикарт, как раз из таких. Его место в музее или в короне, но не в частной коллекции.

— И все же?

— Мои друзья оценивают камень в семь миллионов гульденов. — Ван Кейсер достал из кармана листок с цифрами. — Это четырнадцать с половиной миллионов французских франков или около двенадцати миллионов германских марок. При этом замечу, что умело организованная экспозиция может еще более поднять его цену. Вы уже решили, где покажете свой «Фараон»?

— Наш, господин ван Кейсер, наш с вами, — сказал Нижегородский. — Вы автор, а я всего лишь владелец. А насчет показа… Как вам дрезденский «Зеленый подвал»?[43]

— Прекрасный выбор! — воскликнул ван Кейсер. — Но будьте осторожны, я уже несколько раз замечал возле моего дома подозрительных личностей. Да еще эти разговоры про всяких феруамонов. Я вынужден был усилить охрану и установить дополнительные замки и решетки.

Ван Кейсер проводил гостей в свой кабинет и предложил им чаю.

— Вы уже обдумали, господин Пикарт, как будете транспортировать бриллиант в Дрезден? — спросил он Нижегородского. — Это не праздный вопрос, поверьте. Вам, конечно, знакома история «Куллинана». Когда его подарили покойному Эдуарду VII, все считали, что алмаз из Трансвааля будет доставлен в специальном бронированном ящике под охраной полиции, а на самом деле он прибыл в Англию в обыкновенном почтовом пакете с маркой. Его просто-напросто послали по почте, а в бронированном ящике лежал кусок стекла!

— Что вы говорите! — воскликнул Вадим, уже прекрасно знавший эту историю. — Вот это блеф! Однако ведь и стекляшку довезли в целости. А посему я, пожалуй, не мудрствуя лукаво, просто найму спецвагон, с полдюжины детективов и… Вы ведь приедете в Саксонию на открытие экспозиции?

Двадцать седьмого марта компаньоны возвратились домой.

К тому времени Международный союз ювелиров оценил «Фараона» в двадцать миллионов немецких марок. Эта новость отмечалась во всех газетах, а буквально несколькими днями раньше в «Таймс» появилось сенсационное интервью Теодора Дэвиса, данное им накануне открытия в Лувре новой египетской экспозиции. В нем он заявил об обнаружении золотой погребальной маски Тутанхамона, которая была похищена во время разборки многочисленных гробов и саркофагов с мумией молодого царя. Почему он сразу не объявил о пропаже? Очень просто: почуяв опасность, воры могли распилить или расплавить маску, погубив таким образом бесценный исторический артефакт. Приходилось действовать на свой страх и риск, не поставив в известность ни генерального консула, ни Департамент древностей, дабы не допустить утечки информации. Он, Тэдди Дэвис, лично нанял опытных детективов и с их помощью нашел то, что по праву принадлежит народу Египта. В этом же интервью Дэвис еще раз подтвердил, правда, как-то вскользь, что пресловутый алмаз Феруамон вовсе не выдумка, но он не имеет никакого отношения к «Английскому призраку». Автор рассказа сам признался знаменитому археологу, что просто позаимствовал описание «Призрака» из ювелирного каталога. Он, этот автор, сожалеет, что его легкомысленный поступок ввел мировую общественность в заблуждение, и через такого авторитетного ученого, как мистер Дэвис, он приносит свои извинения законному владельцу алмаза за причиненные неудобства.

В рейхе в день возвращения компаньонов отмечалась сто семнадцатая годовщина со дня рождения первого кайзера. Дата некрутлая, поэтому празднования не было. Даже весенний традиционный театральный фестиваль «Дни империи» прошел почти незамеченным.

— Вильгельм на Корфу. Терзает очередной холм в надежде откопать лик Медузы-горгоны, — сказал на следующий день за завтраком Каратаев. — Когда утром с лопатой на плече он отправляется на раскопки, местные женщины кричат ему: «Хайль, базилевс!» Позже он скажет, что в то время, как его кузен Ники планировал кровавую бойню, сам он занимался археологией и читал Гомера. Кайзер напоминает мне…

— А знаешь, Савва, кого лично мне напоминаем мы с тобой? — перебил его Нижегородский.

— Ну?

— Двух пацанов, выглядывающих из-за угла в ожидании, когда степенное и относительно благополучное человечество поскользнется на банановой кожуре и шлепнется в лужу.

— Неуместное сравнение, — буркнул Каратаев.

— Зато точное.

— А я говорю, дурацкое. Отправляйся-ка лучше в Дрезден, где ты обещал ван Кейсеру выставить его шедевр.

— У меня на этот счет уже другая идея. — Нижегородский нарочито опасливо оглянулся, словно собирался сказать нечто чрезвычайно секретное или крамольное, и перешел на шепот: — А что, если нам построить для нашего камушка отдельный павильон и получать с каждого посетителя марки по две? А? Чего молчишь? Ты представь только — с каждого миллиона зрителей мы будем иметь два миллиона за вычетом текущих расходов и страховки. А люди пойдут, будь спокоен. Ведь это будет музей самого дорогого бриллианта в мире, к которому со временем добавятся еще три камушка. О рекламе я позабочусь, ты меня знаешь, и мы переплюнем дрезденский Подвал! А что касается здания, то и строить ничего не надо — я уже присмотрел подходящий домик совсем недалеко отсюда. — Нижегородский склонился над столом и еще более возбужденно зашептал: — Я уже все подсчитал, Саввушка, вот послушай: охрана, налоги и оплата персонала с билетершами и директором будут стоить нам копейки. Главное — страховка, но и тут, думаю, мы уложимся тысяч в пятьсот годовых…

— Но нам придется раскрыть себя, — возразил Каратаев.

— И вовсе нет! Наше инкогнито только добавит интриги. Представь: лежит двадцать миллионов, а кто владелец — неизвестно. А еще, чтобы совсем уже завести толпу, мы рядом привинтим табличку «Продается».

— Ты не учитываешь, дорогой, что, когда здесь станет нечего жрать, наш выставленный на всеобщее обозрение «Фараон» будет смотреться вызывающе, — нравоучительно произнес Савва. — Порядочные люди в такой ситуации отдают свои сокровища на дело борьбы. В старые времена женщины в осажденных крепостях срезали косы, а сто лет назад французы, как я уже тебе рассказывал, заложили «Регент». Ты лучше скажи, как думаешь везти «Фараон» сюда?

— «Фараон»?.. — Нижегородский на мгновение задумался. — Наш «Фараончик» уже в пути…

— Как! — подпрыгнул Каратаев.

— А что такого? Я послал его по почте. Это самый верный способ… Да погоди ты, не кричи. Подумай сам: дом ювелира, скорее всего, под наблюдением. Не исключено, что это не простые воры, а люди Сеида или Камиля. С запорами и сейфами ван Кейсера им не справиться, и они ждут момента, когда камушек отправится в путешествие. Так? Ну вот, когда в последний наш день в Амстердаме ты поперся в какой-то музей, я вернулся к Якобу, подписал все необходимые бумаги и забрал алмаз. Я вышел через парадное, в широко распахнутом пальто, с сигаретой в зубах и не спеша отправился бродить по городу. Часа два ходил, потом еще час катался по каналам, а после зашел в какой-то антикварный магазин в Еврейском квартале и купил там недорогую музыкальную шкатулку. Как раз рядом оказалось почтовое отделение. Вот и все. А чего еще мудрить?

— Ну ты даешь! А со мной советоваться уже не нужно?

Нижегородский некоторое время вынужден был оправдываться перед компаньоном, ссылаясь на то, что решение ему пришло неожиданно и времени на согласование уже не было. После же он не хотел говорить об этом, чтобы зря не нервировать товарища.

— А если посылка возьмет да и не придет? Что тогда? — простонал Каратаев.

Когда Савва более или менее успокоился, Вадим продолжил делиться с ним своими планами.

— Между прочим, мы можем, если захотим, легко избавиться от бриллианта.

— Продать? Сомневаюсь. Разве что за четверть цены…

— Зачем продать? Мы сделаем так, чтобы его украли. Да-да, я обдумал и такой вариант. Если претензии на наш алмаз не прекратятся, мы подменим его муассонитовой копией ван Кейсера и ослабим охрану. Пускай арабы воруют то, что с твоей подачи считают осколком Феруамона. Ты сам знаешь, да и ван Кейсер говорил, что муассонит практически неотличим от алмаза. Из десяти ювелиров пятеро обязательно ошибутся. А теперь смотри, сколько выгоды: патриоты будут полагать, что алмаз у них, и оставят нас в покое, страховая компания выплатит нам страховку, а алмазик мы спрячем до лучших времен. Ну как?

— Чувствую, влипну я с тобой в крупную неприятность, — вздохнул Савва.

Дня через три посылка была доставлена, и «Фараон» исчез до поры до времени в потайном отделении их сейфа.

А однажды вернувшемуся под вечер Нижегородскому Каратаев рассказал, что через несколько дней в Висбадене до нитки проиграется один русский князь. Он откопал эту историю в «Крымских курортных ведомостях».

— Есть номер, — добавил Савва.

— Вряд ли сработает, — отозвался из ванной Вадим.

— Почему?

— Потому что сдвиги повсюду: бега, котировки, курсы, даже сбор имперских налогов — ты сам говорил: все летит к чертям. Неужели это мы с тобой так постарались?

— Как хочешь.

— Ладно, давай.

Двадцать шестого апреля князь Перетопчинский, направлявшийся через Висбаден в Париж на собственную свадьбу, в ожидании поезда должен будет зайти в расположенное в здании вокзала казино «Арктур» и от нечего делать усесться там за один из трех рулеточных столов. Часа через полтора он проиграет половину своих наличных денег, изрядно выпьет, прогонит своего слугу и окончательно утратит самоконтроль. У него возникнет какая-то нестыковка с крупье, и тот, дабы избежать неприятностей, попросит себя подменить. Князь тут же поставит все свои оставшиеся деньги на красный цвет и проиграет. Выпадет черный. В газетном фельетоне автор укажет и номер — 33. Кончится тем, что князь сдаст свой парижский билет и в расстроенных чувствах отправится обратно в Россию.

Двадцать пятого апреля Вадим приехал в Висбаден. Прежде всего было интересно проверить, отыграет ли описанная в русской газете эта сценка с незадачливым князем. Прогуливаясь по знакомым улочкам Альтштадта, Нижегородский вышел к Старой ратуше и остановился. Несмотря на ветреный день, на площади было много туристов и отдыхающих. Некоторые ходили группками, поспевая за экскурсоводом, других более интересовали магазины. Глядя на них, Вадим вдруг явственно ощутил себя свидетелем последних дней уходящей эпохи. Скоро все здесь раз и навсегда переменится и жизнь пойдет по-иному. И этот город, как никакой другой, первым ощутит удар перемен. На несколько долгих десятилетий с его улиц пропадет многоязыкая речь, иностранные хозяева богатых окрестных вилл, оказавшись нежданно-негаданно в лагере противников рейха, спешно покинут свои гнезда. А когда их дети и внуки появятся здесь, они уже будут выглядеть, думать и жить совершенно иначе.

Накануне Нижегородский посетил казино «Арктур» и даже немного поиграл за всеми тремя его рулеточными столами, приглядываясь к каждому крупье. «Этот смотрит только на стол, — отмечал он. — Игрок может заинтересовать его, разве что крупно выиграв. Этот, молодой и розовощекий, думает о чем-то своем, действуя равнодушно, словно автомат. А вот этот живчик опасен — следит за игрой, участвуя в ней в качестве полноправного игрока. Впрочем, завтра они могут повести себя совершенно иначе».

— Герр Пикарт?

Вадим обернулся. На него, слегка склонив набок голову, пристально смотрела молодая женщина. На ней было модное легкое пальто с узким меховым воротником и маленькая шляпка, из-под которой на лицо до кончика носа спадала черная вуалетка.

— Баронесса…

Нижегородский дотронулся перчаткой до края своего котелка. Он узнал внучку фон Летцендорфа.

— Прошу вас, не называйте меня баронессой, — поморщилась женщина, — в этом есть что-то старушечье. И вообще, господин Пикарт, на дворе уже двадцатый век, а мы все никак не наберемся смелости отказаться от сословных условностей.

Она протянула руку и испытующе посмотрела на Вадима. Он взял ее так, будто бы собирался поцеловать, однако не сделал этого, а только пожал.

— Вы в какую сторону идете? — спросила фон Вирт.

— В любую, — Вадим выставил левый локоть, сотворив такое простодушно-открытое лицо, что женщина не смогла удержаться от улыбки.

— Что ж, тогда на Вебергассе.

— Годится.

Она взяла его под руку, и, обойдя Альте Ратхаус,[44] они медленно пошли в сторону видневшихся вдали православных куполов.

— Так вы противница дворянских титулов, мадам? А как же нам быть с январскими раздачами императора? — Нижегородский имел в виду многочисленные очередные назначения новых князей и графов.

— На это нужно смотреть как на продолжение придворного протокола, господин Пикарт, только и всего. Нам давно пора брать пример с американцев. — Она вдруг рассмеялась. — Когда я училась на женских курсах, мы заучивали должности всяких придворных обер-мейстеров. Я, например, прекрасно помню, что граф Ведель был обер-шталмейстером, что обязывало его заведовать императорскими конюшнями, а обер-ягдмейстер барон фон Гейнце-Вейссенроде управлял охотничьими угодьями кайзера. А теперь ответьте мне, как обер-трухзесс князь Радолин мог руководить дворцовой кухней, находясь в Петербурге в качестве посла? Или каким образом оберстшенк фон Гатцфельд умудряется исполнять обязанности имперского виночерпия, когда тоже все время живет за границей? С помощью фельдкурьеров, что ли?

— Вы не берете в расчет телеграф, фрау фон Вирт, — серьезно заметил Нижегородский. — С его помощью команда об откупоривании ящика игристого может быть выполнена в течение суток.

— Вот вам смешно, а мы, бедные девушки, зубрили имена гофмаршалов, церемониймейстеров и шлоссгауптманов. При этом от нас требовалось знать, в чем отличие обязанностей придворного мажордома фон Узедома от обязанностей придворного мажордома фон дер Кнезебека. А прибавьте к этому дворцовую табель о рангах, состоящую из шестидесяти двух позиций от армейского лейтенанта до короля!

— С ума сойти! — посочувствовал Нижегородский.

— Вот именно. Вместо того, чтобы преподавать нам высшую математику, нас готовили к роли салонных болтушек. Теперь вам понятно, почему я не признаю всех этих князей без княжеств? Последним, кто был действительно достоин наградного княжеского титула, мы с дедом считаем Бисмарка.

В следующие полчаса Вадим узнал, что фрау Вини гостила у одной из своих многочисленных родственниц в тихой гессенской деревушке и теперь возвращается в Берлин. Она вообще любит гостить у разных знакомых, а через неделю приглашена к старинному другу своего деда в Австрию.

— Ланц фон Либенфельс устраивает традиционный весенний фестиваль в своем замке на Дунае, — рассказывала она. — Представляете, он купил эти развалины лет семь назад за триста или четыреста тысяч крон для штаб-квартиры своего ордена. Вы слышали что-нибудь о новых тамплиерах?

— Краем уха, фрау фон Вирт. — Нижегородскому, вспомнился набитый журналами тяжеленный чемодан Адольфа Гитлера. — А не тот ли это Либенфельс, что издает в Вене журнал с кометой на обложке?

— Да-да, именно тот. Журнал называется «Остара» в честь древнегерманской богини весны и красоты. Вы читали?

— Боже упаси! Разве это вообще можно читать?

Она засмеялась.

— Вы правы. Ланц — человек оригинальный, но тем и интересен. Он верит в Грааль, но не считает его чашей. В прошлом году он даже опубликовал исследование на эту тему. У него в замке есть комната Грааля, но доступ в нее разрешен только в особые дни и лишь рыцарям ордена.

— Как же вы, противница дворянских титулов, относитесь к такой архаике, как современное рыцарство? — полюбопытствовал Вадим.

— Не знаю. Отчасти, наверное, с юмором. Своего рода это забава одиноких чудаков. Если бы вы видели, какие там собираются персонажи! Толстые венские бюргеры съезжаются, чтобы облачиться в белые мантии с крестами и бродить ночами по ближним холмам с факелами, оглашая окрестности песнопениями. Так они отмечают всевозможные даты, годовщины каких-то древних сражений, в которых германцы одерживали верх над римлянами, и что-то еще в том же духе. Они пьют вокруг пылающего костра ритуальное пиво, которое таскает следом за ними орденская прислуга, а затем закапывают пустые бутылки в землю, складывая их в виде гаммированного креста. Потом описание проведенных мероприятий заносится в летопись ордена, а господа монахи разъезжаются по домам к своим женам. Обо всем этом мне в прошлом году рассказал один из болтливых неофитов.

— Потрясающе!

Украдкой взглянув на часы, Нижегородский отметил, что скоро ему пора бы уже быть в казино.

— А скажите-ка, фрау фон Вирт, как насчет того, чтобы перекусить в обществе одинокого холостяка? Согласны?.. Тогда предлагаю взять фиакр или такси и поехать в один небольшой ресторанчик на привокзальной площади. Там уютно и хорошо кормят.

Через пятнадцать минут, сняв пальто, они сидели за столом. Нижегородский оказался одет в пронзительно черный костюм и черную рубашку, под расстегнутым воротником которой был повязан шейный платок из блестящего черного шелка. На фоне всей этой черноты эффектно поблескивала алмазными искорками его заколка в виде опутанной сетями меч-рыбы, а также два перстня и запонки. Казалось, даже в радужные оболочки его голубых глаз была вкраплена алмазная пыль.

— Так вы едете в Австрию, фрау фон Вирт? — спросил Вадим, просматривая карту вин.

— Увы.

— Что так?

— Либенфельс проводит свои фестивали не просто с целью поразвлечь почтенную публику, — вздохнула Вини, — каждый приглашенный должен сделать пожертвование на нужды ордена. Поэтому съезжаются в основном состоятельные люди. Большинство из них сами не спешат записываться в монахи и числятся в почетных списках как друзья. Взамен они рассчитывают на поддержку ордена, который лоббирует их бизнес или политические амбиции. Скажу вам по секрету, в числе новых тамплиеров есть пара крупных газетчиков и даже депутаты. А с целью популяризации своего детища Ланс зазывает и местных знаменитостей. Наверняка приедет Гуго Тауренци, прошлогодний чемпион Вены по шахматам. Терпеть его не могу.

— Вот это, — указал в карте Нижегородский, возвращая ее официанту. — Значит, вы знакомы с этим шахматистом? — спросил он Вини.

— Он даже за мной ухаживал. В прошлом году, — добавила она. — А когда понял, что впустую, мне кажется, невзлюбил меня за зря потраченное время. Я не знаю более надменного и самовлюбленного человека. Он уверен, что станет чемпионом мира, и боже упаси вас в его присутствии усомниться в этом.

— Ваш Гуго не встречался с шахматистом Алехиным, мадам. С него бы мигом слетела спесь. А что касается вашей поездки, то… ежели вы стеснены в средствах…

— Нет-нет…

Выйдя из ресторана, Вадим предложил баронессе заглянуть в здешнее казино.

— Очень вас прошу, — принялся он уговаривать ее. — Сегодня утром у меня сложился вирджинский пасьянс — это редкий случай, и его нельзя упустить. Всякого в такой день ждет удача.

— Но у меня нет лишних денег.

— У меня тоже!

— На что же мы будем играть?

— Мы будем рисковать необходимым в надежде приобрести излишнее.

— Но зачем?..

Вадим стал объяснять, что как раз в этом-то и состоит азарт — в риске необходимым, если хотите, последним, и что только таким улыбается настоящая удача. В конце концов она согласилась.

В зале Нижегородский занял позицию у стены, в четырех метрах от нужного игрового стола. Он то и дело поглядывал на настенные часы, судя по которым до кульминации оставалось не более пяти минут. Игра шла бойко. Стол, окруженный двойным кольцом игроков и зрителей, был изолирован от внешнего мира вместе с крупье. «Отлично!» — решил Вадим. Он еще раз потрогал в боковом кармане заранее приготовленные деньги.

— Мы что, так и будем стоять здесь? — спросила удивленная Вини. — Эй, вы меня слышите?

— Это не займет много времени, потерпите, — прошептал Нижегородский.

Он подозвал официанта и попросил принести бокал сока.

— Так мы будем все-таки играть?

— Нет.

— Как нет? Вы же только что уговаривали меня…

— Понимаете, фрау Вини (ведь я могу вас так называть?), по правде говоря, мы пришли сюда не играть — это мы сделаем как-нибудь в другой раз, — мы пришли выиграть. Как говорят в русском городе Одессе, это две большие разницы. Поэтому… — Он снова посмотрел на часы. — Лучше ответьте, какой номер вам больше нравится: шестерка или тридцать три?

— Никакой! — В ее голосе почувствовалась обида.

— Вини!

— Тогда десять.

— Я тоже без ума от десятки, но сейчас нужно выбрать между шестеркой и тридцатью тремя.

«Как я объясню ей потом весь этот бред, если ничего не получится?» — мелькнуло в голове Нижегородского.

Оставалось две минуты. Вадим увидел, как крупье знаком подозвал кого-то из персонала и что-то ему шепнул. «Сейчас его заменят», — догадался Вадим, и через полминуты крупье действительно был заменен розовощеким парнем с набриолиненным чубиком. «Старый знакомый», — отметил Вадим, поворачиваясь к партнерше.

— Ну, вы выбрали?

— Нет, но пускай будет шестерка.

— А чем вам не нравится тридцать три? — страстно зашептал Нижегородский. — Гармония, симметрия, уравновешенность. В конце концов, это возраст несчастного Христа!

— Делайте ваши ставки, господа.

Нижегородский умоляюще посмотрел на молодую вдову.

— Если вам так нужно, то извольте — тридцать три.

Подошел с соком официант. Вадим передал баронессе стакан, посоветовал пить его маленькими глотками и метнулся к окруженному публикой столу. Его рука с предательски блеснувшим перстнем лишь на мгновение возникла над игровым полем стола, положив на черную клетку с номером «33» большой скомканный комок из нескольких десятимарковых банкнотов.

— Ставки больше не принимаются, — по-немецки произнес розовощекий типпер и приготовился крутануть крестовину.

«Уже и крупье в Висбадене не говорят по-французски, — непроизвольно отметил Вадим. — Савва прав: быть войне». Он тут же отошел от стола и даже чуточку присел, чтобы не попасться розовощекому на глаза. И только когда костяной шарик мерно зажужжал, Нижегородский выпрямился, посмотрел на наблюдавшую за его действиями внучку фон Летцендорфа и озорно ей подмигнул.

Теперь уже опасаться чего-либо было поздно. Вадим протиснулся к краю стола и сразу догадался, кто здесь тот самый князь — он стоял, упершись обеими руками в бортик, и напряженно ждал.

— Тридцать три, черное.

— Yes!

Крупье сгреб к себе все проигравшие ставки, после чего, укоризненно качнув головой по поводу варварски скомканных ассигнаций Нижегородского, протянул руку к ним. В следующее мгновение по зеленому штудгартскому сукну с легким звоном рассыпалась полоска из тусклых золотых дисков. Кто-то охнул, на несколько секунд воцарилась полная тишина, нарушить которую, казалось, не мог бы не только шум других столов, но и вой пожарной сирены.

— Чья это ставка? — пробормотал крупье.

— С вашего позволения, моя. Позвольте, господа.

Окружающие расступились. К столу подошел Нижегородский.

— Идите же сюда, фрау фон Вирт, ведь мы выиграли, — радостно позвал он стоявшую поодаль молодую даму.

Толпа зашумела и тут же стала увеличиваться в размерах. Весть о крупном выигрыше мгновенно пролетела по залу, сгоняя с насиженных мест всех тех, кто был свободен. Подошел важного вида администратор.

— Разрешите… Что здесь? Что это за монеты? Э-э нет, это не по правилам.

— Что не по правилам? — спокойно поинтересовался Вадим.

— Не по правилам пускать в игру деньги, не оговоренные в… правилах, — коряво, но убежденно разъяснил администратор.

— Чем же они плохи? Здесь тридцать немецких марок в ассигнациях и пятьдесят английских золотых соверенов, — громко, чтобы все слышали, произнес Вадим. — Что вас не устраивает? — Вадим наклонился к своей спутнице. — Если вам скучно, пройдите в кафетерий, я скоро управлюсь. Обычное дело.

Однако баронесса не спешила уходить. Блеск рассыпанного по зеленому сукну английского золота не оставил равнодушной и ее.

— Я вижу, что это соверены, — с видом знатока заявил администратор, беря со стола одну из монет с чеканным профилем королевы Виктории, — но их нет в нашем перечне. Вам следовало внимательнее ознакомиться с правилами.

Притихшая было публика снова зашумела. Вадим прекрасно понимал, что она будет на его стороне.

— В таком случае вам следовало бы изредка читать вашу собственную рекламу. — Сверкнув перстнем и глядя прямо в глаза своему противнику, Нижегородский спокойно извлек из внутреннего кармана пиджака сложенную узкой полоской газету. — Итак, что мы имеем… ага, цитирую: казино «Арктур» приглашает за свои столы всех желающих… так, это опустим… в зале вам предложат прохладительные напитки… это тоже не то… Вот! К игре допускаются банковские билеты… (тут целый перечень), а также полноценные[45] иностранные монеты, курс которых определен Дойчебанком. — Он положил газету на край стола. — Это «Гессенер анцайгер» недельной давности.

— Все верно, господа, — обратился администратор к присутствующим, — однако где вы видели официальный курс английских соверенов?

С этими словами он небрежно швырнул взятую им монету на стол. Вадим проследил за укатившимся до дальнего бортика диском и медленно произнес:

— Нехорошо так обращаться с предметом, на котором запечатлена любимая бабушка нашего кайзера. Умершая, кстати, у него на руках, — с грустью добавил он.

Произнеся это, из другого кармана он вытащил точно так же, что и в первом случае, сложенную газету. На сей раз это был «Прусский коммерческий вестник».

— А теперь касаемо курса. Один британский шиллинг соотносится с немецкой маркой, как… Другими словами за сто шиллингов полагается сто две марки и пятнадцать пфеннигов. Это данные Дойчебанка от второго апреля. Подписано лично господином Гельферихом. Можете ознакомиться.

Администратор начал понимать, что этот посверкивающий камушками аферист подготовился основательно.

— Что же до золотого соверена, — продолжил Вадим, — то любой гессенский купец подтвердит вам, что, как и двести лет назад, в нем ровно двадцать один шиллинг и шесть пенсов.

— Совершенно верно! — выкрикнул кто-то из задних рядов.

Публика одобрительно зашумела.

— Если же вас затрудняет расчет, то могу сказать, что на столе сейчас тысяча семьсот пять шиллингов, что эквивалентно тысяче девяноста восьми маркам. Прибавим сюда еще тридцать марок бумагой и получим тысячу сто двадцать восемь. — Нижегородский повернулся к Вини: — Стало быть, наш выигрыш, фрау фон Вирт, составил тридцать девять тысяч четыреста восемьдесят марок. — Нижегородский наклонился и галантно поцеловал руку баронессы. — По бокалу секта всем присутствующим, — обратился он к официантам, после чего принужден был с минуту раскланиваться за бурную овацию.

В это время появился хозяин заведения. Он заверил всех, что казино «Арктур» безусловно выплатит выигрыш, и попросил Нижегородского и его спутницу проследовать за ним в кабинет администратора.

— Уже поздно, поезжайте в гостиницу, — сказал Вини Нижегородский. — Не возражайте, я распоряжусь, и вас отвезут. Тут я управлюсь один. Спасибо за победный номер, Вини. Во сколько завтра ваш поезд?..

В кабинете хозяин казино и администратор решили взять Вадима в оборот. Они были единодушны во мнении, что перед ними жулик, но жулик экстра-класса.

— Зачем вы скрыли размер ставки от крупье? Это нарушение.

— Я превысил предельную сумму? — решил сразу перехватить инициативу Нижегородский.

— Нет, но…

— Я запретил вашему крупье пересчитать деньги?

— Нет, но…

— Правилами предписано вслух объявлять сумму?

— Нет, но…

— Может быть, мне предъявить документы? Вот обрадуются ваши коллеги из других заведений, узнав завтра поутру, что в «Арктуре» у выигравших клиентов требуют паспорта.

Нижегородский в третий уже раз полез во внутренний карман пиджака. Он достал пухлое портмоне, из которого на письменный стол выпала небольшая фотокарточка.

— А это что такое? — удивился Вадим и вдруг вспомнил: — Ах да! Это же я на прошлой неделе в берлинском «Кайзерхофе». Обратите внимание на игровой стол, господа.

Он повернул к ним карточку. Снимок был сделан лишь несколько дней назад с помощью Саввиных очков. Каратаев запечатлел сидящего за рулеткой фешенебельного казино Нижегородского, который тем же вечером творчески поработал над полученным изображением. «Я только добавил чуточку экспрессии», — объяснил он свое творчество компаньону.

Расчерченная на квадраты поверхность стола была сплошь завалена скомканными ассигнациями и монетами, да в придачу еще уставлена рюмками на высоких ножках, из которых тоже торчали скомканные или свернутые в трубочку банкноты.

— Так теперь играют в Берлине, господа, — поведал Вадим гессенским провинциалам. — Конечно, не всякий день и не везде, а только в первоклассных заведениях. Согласитесь, неплохо придумано помещать ставку в фужеры, чтобы деньги не рассыпались по столу. И никаких проблем с администрацией казино. Погодите-ка, а это кто? — воскликнул Нижегородский, показывая на игрока рядом с собой. — Бог ты мой! Это же Эйленбург! У меня же с ним встреча в Потсдаме через три дня. Совсем забыл.

— Какой Эйленбург? — в один голос спросили оба провинциала.

— Какой-какой, — махнул фотографией Вадим, пряча ее обратно в бумажник, — тот самый, разумеется, гофмаршал двора его величества, князь Август Эйленбург. Достойнейший человек. А то, что его двоюродный брат сейчас под судом, так это козни завистников. Мда-а-а… Так как же мы поступим, господа?

Через сорок минут Нижегородский сидел на заднем сиденье вызванного администратором казино такси с кожаным портфелем на коленях. По правую и по левую сторону от него восседали двое охранников, которые по приказу хозяина «Арктура», любезного господина Альвейдера, сопровождали дорогого клиента и его выигрыш (портфель на время одолжил тот же Альвейдер) в висбаденское отделение Дармштадского банка.

…На следующий день Нижегородский приехал на вокзал проводить Вини.

— Ваша доля, мадам, — протянул он ей незапечатанный конверт. — Здесь пять тысяч и еще пятнадцать переведены на ваше имя в Берлине. Все, как договаривались… Не спорьте, ведь это вы назвали тот счастливый номер.

— Но, Вацлав…

— И слышать ничего не хочу. В Берлине передавайте привет вашему деду, а в Австрии — его преподобию приору. Надеюсь, теперь-то вы поедете к Либенфельсу?

— Даже не знаю…

— Поезжайте непременно.

— Дело ведь не только в деньгах, — она смутилась, — в восьмом году в первый раз я ездила туда с мужем, два года назад — со своим кузеном, а нынче…

Нижегородский намеренно молчал.

— Нынче мне не с кем, — призналась наконец баронесса. — Ехать же одной или с тетей… нет, это неприлично. В собраниях подобного рода одинокая женщина порождает вопросы и недомолвки. Ведь в ордена нас, женщин, не принимают, и на таких мероприятиях мы должны быть при ком-то. Вы меня понимаете?

Вадим догадался, куда она клонит.

— С удовольствием предложил бы себя в качестве вашего спутника, но…

— Вы заняты?

— Нет, но я чех. В обществе арийских чистокровок моя личность может оказаться персоной нон грата.

— Но мы не скажем, что вы чех, — с энтузиазмом заговорила Вини. — Ваша внешность не вызовет никаких сомнений — уж я-то знаю вкусы этих господ, — а фамилия вполне даже немецкая. Ну что же вы молчите? Теперь вы согласны?

— Что ж, почему бы нет. Но при условии, что вы забираете свой выигрыш.

Они договорились встретиться в Вене в полдень третьего мая у часов на Хоэр Маркт.[46] На всякий случай Вадим дал Вини телефон адвокатской конторы Штруделя, где они могли бы при необходимости оставить друг для друга сообщение.

— Что? Ты собрался ехать к Йоргу Ланцу в Верфенштайн? — удивлению Каратаева не было предела.

— А что такого?

— Зачем тебе, Нижегородскому, это надо?

— Меня попросила Вини. Я не могу отказать внучке — нашего друга барона. Ты дашь очки?

— Еще чего!

— Не будь жмотом, Савва. Тебе же самому интересно все увидеть собственными глазами.

Это был мощный аргумент. Каратаев многое бы дал, чтобы лично побывать в гостях у предмета своих давних исторических исследований. Как назло, и сертификат чистопородности у него имелся, но пригласили, конечно же, не его, а этого дамского любимчика Нижегородского.

— Сломаешь! Потеряешь!

— Ни в жись!

— Забирай, но без очков даже не думай возвращаться. Понял? В этом случае твоего мопса я вышлю на адрес фон Летцендорфа, там его и заберешь.

— Да нет проблем. Только, Саввушка, подбери мне по этому Либенфельсу что-нибудь из твоего архивчика. Ну чтобы я знал, чего ждать от их компании.

— Что тебя интересует? — спросил, смягчаясь, Каратаев.

— Ну… как, к примеру, они, эти современные монахи, относятся к дамам? Тебе не кажется странным, что на свои слеты они приглашают молодых симпатичных вдовушек?

Каратаев собрался с мыслями.

— Начнем с того, что никакие это не монахи. Это обыкновенная масонская ложа, только не тайная, а открыто пропагандирующая и себя и свои идеи. Настоящие рыцари Храма, как и все остальные монашествующие воины прошлого, не подпускали к себе женщин, за исключением разве что старых сиделок при больных и раненых. Устав строжайше запрещал им целовать даже родную мать.

— За что же такая суровость? — поразился Нижегородский.

— Как это за что? В те времена, чтоб ты знал, женщина в христианском мире считалась нечистым и даже опасным существом, виновным в предательстве, совершенном Евой. Совратив Адама, она лишила людей Благодати. Правда, были отдельные случаи, когда пожилые вдовы умерших рыцарей обращались с прошением о приеме их в орден, где они хотели бы дожить остаток лет. Взамен они отписывали братьям все свое имущество, а таким, как Тереза Португальская или Матильда Английская, было что отписать. Возможно, что просьбы некоторых удовлетворялись, однако жить в пределах орденской прецептории им вряд ли позволялось. Еще вопросы?.. Все? Ну конечно, тебя и тут интересовали только женщины.

В полдень десятого апреля Нижегородский стоял на площади Хоэр Маркт перед изумрудно-зеленой аркой часов страховой компании «Анкер». Здесь он понял, как неудачно они с Вини выбрали место, а главное, время встречи, ведь как раз к полудню, когда часы Анкерур начинают свое представление, перед ними собирается большая толпа приезжих и уличных зевак, отыскать в которой нужного человека не так просто.

Зазвучала музыка. Гид одной из экскурсионных групп принялся громко называть имена исторических персонажей, чьи несколько гротескные фигуры одна за другой стали появляться в специальном окне. Шествие открыл римский император Марк Аврелий, а завершить его должен был композитор Йоганн Гайдн. К моменту появления Евгения Савойского Нижегородского легонько тронули за плечо.

— Господин Пикарт.

— Фрау фон Вирт.

Они отправились гулять по улицам весеннего города. Потом долго бродили по старинному Аугартену, музыкальным аллеям которого мог бы позавидовать иной оперный театр. Обедать решили на Альбертинаплац в ресторане гостиницы «Захер», где снял номер Нижегородский. На десерт он заказал фирменный шоколадный торт.

— Вам «Захер» настоящий или от Демеля? — спросил официант.

— Несите оба, а уж мы решим, какой из них лучше.

Официанты произвели торжественный вынос под музыку. Впереди в высоком колпаке шествовал оберкондитер, затем его помощники, а замыкали шествие два подростка-поваренка с блюдцами и специальными лопатками. На «Захере» настоящем стояла круглая шоколадная печать, на которой так и было оттиснуто: «Настоящий торт Захер». Конкурирующая фирма Демеля, с которой кафе Захера вело когда-то «Семилетнюю сладкую войну»[47] за права на изобретение их основателя, украшала свои изделия треугольной печатью со словами: «Захер от Демеля».

Мнения разделились. Вини отдала предпочтение кондитерам Демеля — поставщикам двора его императорского величества, Нижегородский, который вообще-то не ел сладкого, долго философствовал, пытаясь угадать ингредиенты, окончательно все запутал и выбрал «Захер настоящий».

— Боже мой, Вацлав, а куда девать все остальное?

— Попросим упаковать и отправить к вам в номер.

Простились поздно вечером. Утром Нижегородский обещал заехать за Вини в гостиницу. По дороге в Верфенштайн их ожидало романтическое путешествие по Дунаю.

Круизный пароход «Ахиллес» отчалил от пристани около одиннадцати часов утра. Установились теплые солнечные дни, и почти все пассажиры, разнеся свои вещи по каютам, собрались на открытых палубах. Патефон, усиленный репродуктором, заиграл «На прекрасном голубом Дунае», и пейзажи проплывающего по левому борту Венского леса как нельзя лучше вписывались в музыкальные такты вальса. От тонкой высокой трубы над речной гладью тянулся шлейф черного дыма. Высокое солнце, протяжные гудки, трепещущие на вольном ветру пестрые флаги, которыми была украшена верхняя прогулочная палуба, все это и, конечно же, музыка Штрауса сразу создало праздничное настроение.

Пароход был зафрахтован устроителем фестиваля и вез ту часть его гостей, которая проживала в столице и окрестностях. До Бург Верфенштайна — так официально назывался замок Ланца фон Либенфельса — предстояло проплыть вверх по Дунаю около 220 километров. Учитывая остановки, по времени это должно было занять чуть более суток.

— Как вы устроились, Вини? — спросил Нижегородский, когда они встретились наверху возле шлюпок.

— Сносно. Моя соседка — тихая старушка, имя которой я уже позабыла. Она называет себя консорорессой ордена, что означает, если я правильно поняла, по аналогии с собратом — сосестра. А вы?

— Мой сосед — отставной майор Франц Магуль. Он донат — человек, принявший обет послушания приору, но еще не ставший полноправным братом-рыцарем. Узнав, что я немец, он сразу начал допытываться, не был ли кто из моих родственников в деле при Садовой.[48]

— Смотрите, смотрите, — зашептала Вини, — вон Гуго Тауренци. Помните, я вам о нем говорила?.. Да не там, куда вы смотрите? Боже, он идет сюда…

С сигарой в руке к ним подошел человек лет тридцати. Он был худ, имел выпуклые, как при базедовой болезни, глаза, и, судя по всему, чувствовал себя здесь совершенно в своей тарелке. Его лицо — щеку, подбородок и нос — украшали три шрама, которые он носил гордо, как носят боевые награды.

— Баронесса! — воскликнул Тауренци, не обратив на Вадима ни малейшего внимания. — Почему вас не было в прошлом году? Я ждал. Между прочим, — перешел он на доверительный тон, — в салоне накрывают к обеду. Если сядете рядом, я познакомлю вас с моим приятелем. Вы ведь все еще не замужем?

Нижегородский на всякий случай загодя навел биографическую справку об этом человеке и сейчас с любопытством, хотя и украдкой разглядывал его. В легитимной истории оберштурмбаннфюрер СС Тауренци должен был оставить хоть и не очень заметный, но кровавый след. Сухие строки биографии этого человека свидетельствовали, что во время Второй мировой войны он должен стать военным преступником. В 1948 году его дело будет рассматриваться на суде двенадцатого международного трибунала под условным названием «Флорианский шахматист». Несколько лет Тауренци, который так и не станет чемпионом не только мира, но и Австрии, будет руководить одним из сорока девяти филиалов Маутхаузена близ Маркт-Санкт-Флориана. Здесь он преуспеет во многом, особенно в организации шахматных турниров среди узников. Всеми правдами и неправдами он станет переводить в свое отделение хороших игроков из других лагерей и даже попытается сфабриковать несколько обвинений против живущих на свободе австрийских, чешских и венгерских шахматистов, чтобы заполучить их к себе…

В кают-компании всем пассажирам раздали свежий номер «Остары», после чего, разбив триста человек на две равные группы, поочередно накормили вкусным обедом. Многие пассажиры были давно знакомы друг с другом и во время обеда, поделившись на группки, вели обычную салонную болтовню о политике, светских новостях, нарядах и тому подобном. Не забыли промыть кости и царедворцам, при этом больше всех досталось, разумеется, наследнику.

— Друзья? — удивлялся дородный господин слева от Нижегородского. — Где это вы видели друзей у нашего буки? В свое время он даже родного брата сделал своим врагом.

— Фердинанд — патологический убийца, — вторила ему дама справа от Нижегородского. — Говорят, он убил уже триста тысяч животных.

Потом был послеобеденный променад, по окончании которого всех снова пригласили в кают-компанию, но уже на лекцию. Народу на этот раз несколько поубавилось: кое-кто отправился в каюты отдыхать, часть мужчин собралась в курительном салоне. Что касается Нижегородского, то он вынужден был пойти, так как обещал Каратаеву посетить все официальные мероприятия с очками на носу. Они уселись с Вини в заднем ряду и негромко переговаривались, нимало не интересуясь содержанием лекции. Выступал представитель крохотного немецкого отделения ордена.

— …С болью в сердце мы переживаем недуги наших империй. Все, что нам дорого, близко и свято, находится в смертельной опасности. Где и чем заняты наши принцы германской крови в то время, как к власти подбираются смертельные враги этой крови — евреи? Чем грозит эта беспечность нашей германской вере, нашей германской судьбе…

— И все-таки, Вацлав, как вам удалось угадать тот номер в казино? — спрашивала Вини. — У меня сложилось неприятное впечатление, что вы просто знали заранее. Но это же совершенно невозможно.

— Интуиция, — прошептал Нижегородский. — Иногда на меня находит и не такое, но это случается редко. В такие минуты мне самому становится не по себе.

— Что-то со мной ничего подобного вообще никогда не бывает.

— Вы еще молоды.

Тем временем слушателям была предложена небольшая лекция на тему «Рыцарство как носитель гностических традиций», после которой перед собравшимися появился человек в белой мантии. Он стал читать что-то вроде молитвы:

— О, мой Бог! Един твой исток! Един твой Дух! Едино твое измерение! В образе шестиконечной звезды сверкаешь ты сквозь своды времени. Позволь мне объявить о твоих совершенствах, наш старый Бог, наш радостный Бог, Бог, исполненный могущества, Король, Отец с жезлом вселенной, коронованный короной Духа…

Еще минут через десять, решив, что с него достаточно, Нижегородский предложил партнерше покинуть лекторий.

— Хотите немного развлечься? — спросил он Вини. — Вы играете в шахматы? Здесь уютный курительный салон, и там я видел доску с фигурами.

— Что вы задумали?

— Немного подразнить вашего великого и ужасного Тауренци.

— Вацлав, не стоит этого делать. Он способен на любую гнусность.

— Я тоже. Идемте.

Шахматы оказались свободны — вероятно, желающих поиграть в присутствии язвительного и заносчивого чемпиона не находилось.

— Ваши белые, сдавайте, — громко сказал Вадим, закончив расставлять фигуры.

— Учтите, я иногда обыгрываю деда, — предупредила баронесса.

Уже через две минуты к ним подошли, а еще через пять Нижегородский получил мат. Он вздохнул, покачал головой, посетовал на свою невнимательность, вытащил из кармана бумажник и со словами «ваши сто марок, фрау фон Вирт», протянул деньги удивленной женщине.

— Берите, берите, все по-честному. Но я требую сатисфакции, то бишь реванша.

Вини догадалась, что ее партнер ломает комедию, и не стала противиться. Они снова расставили фигуры, и через несколько минут Нижегородский опять полез в свой бумажник. К концу третьей партии появился Тауренци. Он пришел в сопровождении нескольких друзей, чтобы своими собственными глазами убедиться, как кто-то здесь мимоходом зарабатывает за клетчатой доской неплохие деньги. Зрители расступились. Вадим расплатился в третий раз и принялся живо разбирать с кем-то из присутствующих свои ошибки.

— На этот раз я сильно ослабил левый фланг, переведя ладью на g7. Я поспешил, вы согласны? Надо было сначала рокироваться.

На хмыкающего рядом Тауренци он не обращал ни малейшего внимания и даже не смотрел в его сторону.

— Ну-с, фрау фон Вирт, а вы просто молодчина. Я не встречал еще женщину, так ловко орудующую пешками. И тем не менее я не сдаюсь. Не-е-ет, не на того напали! На этот раз я играю белыми и намерен осуществить жесткий прессинг по всей площадке. Е2-е4! Что скажете?

— Да вы, любезнейший, вообще-то играли когда-нибудь по-настоящему? — не вытерпел наконец венский чемпион.

— О-о, милейший, — не отрывая взгляда от доски, пропел Вадим, — с кем я только не играл. У нас в батальоне я твердо держал вторую позицию, и то только потому, что на первой был непревзойденный капитан Лорка… Вам шах, мадам… Так вот, господа, если бы вы видели, как играл наш капитан Лорка, вы были бы свидетелями настоящего искусства интриги, заговора и дикой безжалостной охоты. Особенно он любил погонять вражеского короля по доске, запереть его в каком-нибудь углу и добить эффектным ударом простой пешки. Это была его манера.

— Где же теперь ваш Лорка? — спросил, едва сдерживая досаду, Тауренци. — Что-то я не слыхал о таком шахматисте.

— Теперь он играет с ангелами, господа, поскольку англичане отрезали ему самое ценное в его организме — голову.

— Боже мой, за что? — воскликнула стоявшая рядом дама.

— После того, как наш капитан подал в отставку и уехал в Африку, он встал там на сторону буров и попал в плен к британским сикхам. Вы видали когда-нибудь сикха, одетого в красный мундир и чалму? Это дикари с эполетами на плечах. Так-то вот.

Нижегородский выложил на стол еще одну голубовато-лиловую банкноту, отпечатанную по заказу «Саксише банк цу Дрезден», и незаметно наступил под столом на ногу баронессы.

— Все, господин Пикарт, я устала. Целый час! Я никогда так долго не играла.

— Вот тебе раз! А я только-только разыгрался, — расстроился Нижегородский. — Что ж, не смею настаивать.

— Может быть, сразитесь со мной? — спросил старичок с белой бородкой клинышком. — Позвольте представиться, Густав Кнопик, нотариус из…

— Послушайте, э-э-э… любезный, — перебил старичка Тауренци, обращаясь к Вадиму, — а сколько бы вы дали за игру с настоящим чемпионом?

Нижегородский снизу недоверчиво посмотрел на говорившего. Тот стоял, засунув руки в карманы модных узких штанов, показывая всем своим видом, кто тут центр внимания. Воцарилась тишина.

— Что значит «дал бы»? — удивился Нижегородский. — Я не даю, а ставлю на карту… то есть это самое… на доску и, если выигрываю, а это случается ой как нередко, то ту же сумму платит проигравший. А чемпион это или там Капабланка какой-нибудь, дело уже десятое. Все должно быть по правилам.

— Господин Тауренци предлагает вам партию с призовой ставкой в тысячу крон, — пояснил длинноносый тип из свиты пучеглазого.

— А он в самом деле чемпион? — усомнился Вадим.

— Чемпион Вены!

— Ух ты! Это действительно серьезно. Тысячи крон, правда, у меня нет — не обменял, — предлагаю тысячу немецких марок. Мда-а-а, в Мюнхене не поверят, что я сыграл с чемпионом Вены! А что, господин Тау… простите…

— Тауренци.

— Господин Тауренци, не устроить ли нам матч, партий так, скажем, из шести? А? Что скажете? Распишем шестерку блицев по пяти минут на каждого. Не люблю долго думать. После контузии, когда я упал с лошади на Хоппегартене, у меня от долгого думанья болит голова. Так как? Понятное дело, всякий раз будем ставить по новой тысяче.

Нижегородский почувствовал, как теперь уже его ногу усиленно давят под столом, но никак не реагировал.

— Вы серьезно насчет матча? — спросил Тауренци с явным недоверием.

— Ну да.

— Тогда здесь же сразу после ужина.

— No problem.

Новость разлетелась по судну подобно осколкам разорвавшейся гранаты. Был создан игровой комитет, который сразу же принял решение о переносе места поединка в кают-компанию, поскольку курительный салон не вместил бы всех желающих поприсутствовать в качестве зрителей. Исход матча сомнений не вызывал ни у кого и даже не обсуждался. Говорили лишь о количестве ходов, за которое венская знаменитость расправится с мюнхенским «чудаком», да еще о бешеных ставках.

— Скажите, господин Пикарт, вы сумасшедший? — с грустью в голосе спрашивала Нижегородского баронесса. — Я не приду на этот спектакль. Не знаю, чего вы добиваетесь, но ноги моей там не будет.

— Ну и зря, много потеряете.

— Вацлав, ведь вы даже не притворялись, вы действительно не умеете играть.

— Что делать, я предпочитаю карты — они не так давят на мозги.

— Но зачем этот фарс? Это такая манера развлекаться? Вы случайно не нюхаете кокаин? Теперь это модно.

— Успокойтесь, Вини, и приходите на игру. Сегодня я в ударе. Вы помните, что у меня бывают озарения?

Но женщина обиделась не на шутку. Сказав, что у нее разболелась голова и что она не придет даже на ужин, Вини вернула ему его четыреста марок и ушла к себе.

…В восемь вечера «Ахиллес» остановился в Кремсе. Уже начинало темнеть, а проходить тридцатикилометровый участок между Кремсом и Мельком ночью было небезопасно — Дунай, зажатый между скалистыми отрогами крутых горных массивов, был здесь узок, изобилуя резкими поворотами. Да и неразумно лишать пассажиров круизного парохода возможности полюбоваться видами древних, большей частью полуразрушенных временем замков, стоящих на высоких утесах, склоны которых покрывали еще более древние виноградники, заложенные когда-то римлянами.

— Господа, желающие могут сойти на берег, — объявил старший помощник. — Отправляемся утром в восемь часов после третьего гудка. Просьба не опаздывать.

После ужина Нижегородский в полном одиночестве бродил по палубе. Несмотря на поднявшуюся с реки вечернюю прохладу, многие делали то же самое. Вадим чувствовал шепот за своей спиной и ловил насмешливые взгляды. Придя в каюту и убедившись, что майора Магуля нет, он запер дверь, надел очки и вышел на связь с базовым компьютером. Собственно говоря, настройку «Двух королей» Вадим сделал еще днем и сейчас только убедился, что все в норме. Пошарив левым зрачком по кнопкам, он попереключал режимы, сменил цветовое оформление панелей и выбрал высший, двенадцатый уровень сложности. Если партия на этом уровне игралась с самого начала, то никому еще не удавалось одолеть программу и добиться хотя бы ничейного результата.

На столике перед Нижегородским были расставлены шахматы, принесенные по его просьбе стюардом. Доля секунды потребовалась программе для идентификации фигур, после чего на любой ход противной стороны она почти мгновенно давала ответ. От играющего в очках требовалось только не слишком крутить головой да следить за возникающими над доской подсказками в виде висящих в воздухе стрелок. При желании можно было включить информационную панель, на которой давался сжатый комментарий по каждому ходу, включая ответы противника, а также прогноз дальнейшего развития ситуации.

В дверь постучали. Прибыли члены игрового комитета.

— Дело нешуточное, господин Пикарт, поэтому необходимы подписи участников.

Перед Нижегородским положили лист бумаги с регламентом матча, суммами ставок и условиями выплат. Из регламента Вадим, в частности, узнал, что между партиями предполагались пятиминутные перерывы, курить во время игры не разрешалось, однако запрета на напитки не было. Начало матча было назначено на одиннадцать часов вечера.

— С каким настроением вы идете на игру с Гуго Тауренци? — спросил Нижегородского корреспондент светской хроники «Винер цайтунг», откомандированный газетой для освещения предстоящих мероприятий ОНТ.[49] Он подкараулил Вадима, когда тот поднимался по трапу наверх.

— Настроение бодрое, — коротко ответил Нижегородский корреспонденту.

— И вам не жаль шести тысяч марок?

— Чьих? Моих или Тауренци?

— Ха-ха-ха! Хороший ответ.

Десять минут назад корреспондент уже проинтервьюировал самого чемпиона. По версии последнего, согласие на игру им было дано исключительно по настоянию друзей после нахальной просьбы некоего мюнхенского любителя. «Некоторых господ иногда нужно ставить на место, — заявил Тауренци. — Что же касается выигрыша, то значительная часть его пойдет на благотворительный взнос ордену, а на оставшиеся деньги я собираюсь устроить турне по городам Австро-Венгрии».

— А что вы будете делать в случае проигрыша? — в шутку поинтересовался корреспондент.

— Вы о деньгах? Двое моих друзей только что выразили готовность оплатить проигрыш.

Когда Нижегородский появился в обеденном салоне, там уже было полно народу. На небольшом подиуме, предназначенном для ресторанного оркестрика, стоял столик с шахматной доской и часами, а также два венских стула фабрики «Тонэт». Перед организованной таким образом сценой в несколько рядов поставили около полутора сотен стульев, сместив обеденные столы к дальней стене. В двух первых рядах расположились пассажиры первого класса: два депутата, два отставных генерала, несколько одетых в штатское старших офицеров (коим состоять в орденах и ложах вообще-то не полагалось), крупный книгоиздатель, банкир, штук шесть профессоров и доцентов венских университетов, а также жены некоторых из перечисленных господ и капитан парохода. Далее занимала места трудовая богема столичной промышленности: торговцы, мелкие фабриканты, конезаводчики, владельцы магазинов со своими женами, любовницами и любовниками. Тауренци еще не было.

Вадиму любезно предложили пройти на подиум. Почувствовав устремленные на себя взгляды, он стушевался. Усевшись на свое место, он надел очки и принялся поправлять фигуры. Была ли среди зрителей Вини, Вадим не знал.

Ровно в одиннадцать появился «великий и ужасный». Его путь к подиуму публика сопроводила овацией. О чем думал чемпион Вены? О последней модели английского «Роллс-Ройса», увиденной им несколько дней назад в одном из журналов.

— Ходите, любезный, вы играете белыми, — громко произнес чемпион.

На стул он сел боком к столу и лицом к залу, скрестив вытянутые далеко вперед ноги. Поприветствовав рукой и кивками головы кого-то из зрителей, он раскрыл принесенный с собой журнал, давая понять, что свободное от игры время собирается посвятить чтению. Большее небрежение к сопернику, выраженное в позе и жестах, едва ли было достижимо.

Трое типов из игрового комитета встали позади стола, изображая секундантов матча. Один из них, тот, что принял на себя обязанности распорядителя, поинтересовавшись, готовы ли соперники, включил часы Нижегородского.

Сделав первый ход, Вадим хлопнул по кнопке часов. Не меняя позы, Тауренци артистично ответил. Бедняга не знал, что как раз в это самое мгновение «Два короля» активизировались, программа выбрала дебютное начало, приступив к оптимальному варианту развития фигур. Часы, а точнее, минуты венского шахматного короля были сочтены.

Первые десять ходов соперники, как и бывает в блиц-партиях, сделали быстро. Тауренци отвечал вообще мгновенно, демонстрируя публике молниеносность принятия решений. Сделав ход, он поворачивался к залу и улыбался, мол, извините, отвлекся тут, но вот я снова с вами. Нижегородский, напротив, двигал фигуру достаточно вяло и так же неторопливо переключал часы. Казалось, он совершенно не заботится об экономии лишних секунд, которые могли бы остро понадобиться ему в миттельшпиле или в эндшпиле. Но вот незадача — хода после седьмого или восьмого по лицу венского чемпиона неожиданно пробежала первая легкая тень недоумения. Для внешнего наблюдателя она была почти незаметна. Тауренци и сам поначалу не понял, что явилось причиной его растерянности. Сделав десятый ход, он уже не повернулся к залу, не в состоянии оторвать взгляда от позиции на доске. После двенадцатого хода Тауренци впервые с удивлением посмотрел на соперника.

Перед ним сидел вовсе не тот лопух, что еще несколько часов назад оплачивал свои глупейшие проигрыши вздорной дамочке, сопровождая эти действия идиотскими комментариями. Нижегородский спокойно и сосредоточенно смотрел на доску сквозь розоватые стекла очков. Тауренци был поражен — какой бы ход он ни делал, его противник не обращал на это ни малейшего внимания, словно его это вовсе и не касалось. Он даже не смотрел на то место доски. Австриец играл конем на своем правом фланге, немец же, не взглянув в ту сторону и не оценив произошедшие изменения позиции, двигал пешку на своем правом. После этого он не торопясь переключал часы. Однако самое поразительное состояло в том, что позиция немца и к пятнадцатому ходу оставалась все еще непробиваемой, а его фигуры были столь активны, что он мог начать атаку в любое время и в любом направлении.

«Ах ты, сволочь! — подумал пораженный чемпион. — Ну я тебя сейчас сломаю через колено».

Они сделали еще несколько ходов. Компьютерная программа, которой была задана стратегия под условным названием «Быстрая осада», завершив развертывание сил белых, приступила к решительным действиям.

— Через четыре хода, милейший, вы получите мат, — сказал вдруг Нижегородский и, прикрыв рот рукой, зевнул.

Эти слова, прозвучавшие как дурацкая шутка, вызвали смех в ничего не видящем и не подозревающем зале. Тауренци же словно приколотили к полу огромным гвоздем. Он с ужасом увидел, как плоха его позиция: главные фигуры связаны, защита — как карточный домик: один толчок, и все рухнет. Вдобавок ко всему, это блиц-партия и времени на раздумья просто нет нисколько.

Во рту у Гуго Тауренци стало сухо. Его журнал с шелестом упал на пол, а сам он от растерянности сделал совершенно бессмысленный ход. Его ноги были по-прежнему вытянуты в сторону зрителей, в то время как туловище развернуто на девяносто градусов к столу. Но переменить позу на более удобную и естественную он почему-то не мог. Нижегородский тем временем отдал за пешку ферзя, превращая блиндаж черного короля в склеп, из которого не было выхода. Лицо одного из секундантов недоуменно вытянулось. Он первым из всех присутствующих осознал гибельность позиции черных.

— Мат.

Залп главного калибра британского дредноута сделал бы меньшие разрушения в бортах деревянного парусника, нежели это негромко произнесенное слово произвело в сознании оцепеневшей толпы.

— Перекур пять минут, — сказал Вадим.

Он встал и направился к служебному выходу. Его противник остался сидеть за столом. К нему подошли несколько человек, осыпая недоуменными вопросами. Все случившееся можно было бы расценить как шутку, если бы не проигрыш тысячи немецких марок. Страховая компания «Анкер», та самая, часы которой украшали площадь Верхнего Рынка, платила столько своему сотруднику Гуго Тауренци за восемь месяцев. И это считалось неплохой ставкой.

Гуго Тауренци никогда не был не только на войне, но даже не служил в армии. Тем не менее все свои шрамы (а кроме тех, что на лице, на его теле можно было насчитать еще вдвое) он получил в боях в годы своей учебы в Венском университете. Его рапира не раз скрещивалась с клинком противника на аллеях Фольксгартена или Штадтпарка. Иногда схватки происходили прямо в пивных, когда в ход шли табуретки, кружки и прочий инвентарь. Вместо того чтобы просиживать вечерами за книгами в библиотеке или подрабатывать посыльным где-нибудь на Михаелерплац, он во главе своей студенческой банды корпорантов, облачившись в пышные малиновые береты в белый горошек, в малиновых же с белым подбоем плащах шлялся по улицам Вены, наводя ужас на лавочников и прохожих. Каждый встречный, завидя пестрые флаги и заслыша пьяный гомон, предпочитал уступить им дорогу. Их выходок старалась не замечать полиция, и даже армейские офицеры опасались связываться с «академиками». Иному капитану не составляло труда отделать на дуэли зарвавшегося молокососа. Но офицер был один, а за молокососом стояла его корпорация. Лидеры студенческих банд сплачивали свои отряды, следя за тем, чтобы задетая честь товарища не оставалась без отмщения. От некоторых из таких (и Тауренци в том числе) можно было ожидать любой гнусности.

Шахматные способности предводителя «гринцигской» корпорации проявились еще в детстве. Став чемпионом университета, он приобрел поддержку в лице ректора и не слишком обременял себя учебой. Провинциал из Каринтии, он быстро освоился в столице, где то, чего нельзя было добиться умом, достигалось с помощью связей или денег. Так и не приобретя достаточных знаний, но заручившись поддержкой нужных людей, он получил диплом и устроился на работу в престижную страховую компанию. А недавние победы Тауренци в нескольких шахматных турнирах кряду сделали его чуть ли не знаменитым. Даже высший свет Вены стал иногда зазывать его в свои клубы и салоны.

И вот теперь все могло пойти прахом.

Для второй партии Нижегородский выбрал стратегию под условным названием «Эпидемия». Теперь он играл черными. Подперев вторым ходом свою пешку на е5 пешкой на d6, сам того не ведая, Вадим осуществил защиту, предложенную когда-то Франсуа Андре Даниканом по прозвищу Филидор. Пятнадцать ходов игра шла по накатанному двумя веками сценарию лишь с небольшими поправками, после чего черные вдруг перехватили инициативу и произвели серию безжалостных разменов. Фигуры посыпались с доски, словно осенние листья под внезапно налетевшим вихрем. Тауренци, сбитый с толку таким продолжением, растерялся.

На этот раз он сидел, как и положено, лицом к противнику. Он уже понимал, что перед ним не просто сильный шахматист — перед ним профессионал гроссмейстерского класса. Никак не меньше. Но главное, что уже сейчас заставляло его внутренне содрогаться, — это манера игры баварца. Ни разу его рука не дрогнула, замерев в воздухе в сомнении. Ни один, даже очень сильный ход своего соперника он не удостоил и секундой лишнего внимания.

Тауренци решил, что, идя на размен, черные намеренно упрощают позицию, чтобы лишить белых преимущества первого хода и выйти на ничью. Но он просчитался. Он допустил слишком много ошибок, и к двадцать пятому ходу его дела были уже столь плохи, что не приходилось рассчитывать и на ничью. Он даже не заметил предматовой трехходовки и не успел вовремя сдаться.

В оставшихся четырех партиях «Два короля» последовательно играли по сценариям «Дипломатия», «Ватерлоо», «Десант» и «Гибель Помпей». Разумеется, в полной мере эти стили можно было реализовать лишь при игре с не очень сильным соперником, коим Тауренци все-таки не являлся. Но и он хорошо почувствовал, что ни в одной проигранной им партии противник не повторился ни в дебютном выборе, ни в определении тактики своих основных действий. Он то плел коварные козни, то готовил засаду, то врывался на королевскую горизонталь врага, сея панику в и без того уже деморализованных рядах. Впрочем, две последние партии Тауренци провел уже в полубессознательном состоянии, психологически проиграв их еще до первого хода. В шестой партии Нижегородский, отыграв сицилианскую защиту с улучшенным продолжением, устроил охоту на белого ферзя. Тауренци «зевнул» и попался на связке. После того как белый ферзь оказался в руке Вадима, чемпион в сердцах повалил своего короля, сметая половину фигур на пол.

К этому времени мало кто из зрителей уже сидел на своих местах. Те, кто хоть что-то понимал в шахматах, обступили игроков тройным кольцом, остальные стояли или сидели группками в стороне, ожидая исхода. Не зная разницы между гамбитом и цугцвангом, последние тем не менее прекрасно осознавали, что являются свидетелями драматических событий.

— Блиц — не моя стихия, — пробормотал Тауренци, словно очнувшись от обморока. — Предлагаю настоящую партию по девяносто минут каждому.

— Вы проиграли шесть тысяч марок, — напомнил ему Вадим. — Извольте прежде расплатиться.

Повисла пауза. Вдруг выяснилось, что ни банкира, ни конезаводчика — тех, кто «почел бы за честь» заплатить шахматный долг чемпиона, — поблизости нет.

— Я заплачу. Вы не смеете сомневаться!

Кончилось тем, что оказавшийся среди званых гостей фон Либенфельса нотариус предложил Тауренци написать расписку. Это был тот самый старичок по фамилии Кнопик, что еще днем в надежде срубить по-легкому сотню-другую, предлагал Вадиму сыграть с ним. Он сходил в каюту за гербовой бумагой, которую всегда имел при себе, и вопрос с долгом был улажен. Тауренци предложил ставку в шесть тысяч марок, рассчитывая таким образом полностью отыграться по деньгам. Вадим согласился. Договорились о получасовом перерыве, и Нижегородский вышел подышать воздухом.

«Где же Вини?» — подумал он, раскуривая русскую папиросу «Спорт» — лучшего друга спортсмена, если верить рекламе журнала «Нива». Очки он так и не снял, частично активизировав у них функцию ночного видения.

Поеживаясь от холода, подошел корреспондент. Он долго допытывался, где и когда научился играть в шахматы герр Пикарт и не участвовал ли он в официальных турнирах. Получив на все свои вопросы уклончивые или отрицательные ответы, он тем не менее остался очень доволен. В его кармане была настоящая сенсация: одно дело, когда известный шахматист проигрывает другому известному шахматисту, и совершенно другое, когда чемпиона Вены разделывает под орех «темная лошадка», мистер Икс, человек, о котором никому ничего не известно. При определенной сноровке на разработке такого материала можно безбедно жить не одну неделю.

— Скажите, господин журналист, сколько вам отвалит редактор за статью о ночном фиаско Тауренци? — спросил Нижегородский. — Сотню? Две?

— М-м-м… как сказать…

— Я дам пятьсот… нет, тысячу, при условии, что вы ничего не напишете.

— Почему?

— Еще двести, чтобы не отвечать на этот вопрос.

— Но почему? — удивился газетчик. — Не понимаю. Все равно этот случай уже завтра станет достоянием общественности. Триста свидетелей! Пусть уж обыватель узнает все из уст профессионала…

Вадим бросил окурок за борт.

— Как угодно.

Он увидел в стороне кутающуюся в плед женскую фигуру и направился к ней.

— Вам холодно? Что вы здесь делаете? Идите в салон.

— Я хочу понять, кто вы, Вацлав?

— Я? — Он взял в ладони ее руки. — Бунтующий человек. Вы читали Камю?

— Камю?

«Надо как-нибудь самому почитать», — подумал Нижегородский.

— Между прочим, я выиграл.

— Знаю.

Вечером, расставшись с Вадимом, Вини ушла к себе в каюту и не вышла к ужину. Ее соседка, старая дама, весь вечер раскладывала пасьянс, одновременно рассказывая о себе. Баронесса узнала, что муж дамы был каноником ордена и собирался даже стать пресвитером, но неожиданно умер этой зимой. Став рыцарем в 1907 году, он принял имя Райнальд, а когда был рукоположен преподобным Приором в каноники, то на своих собраниях братья обращались к нему не иначе как «достопочтенный фра Райнальд конт Верфенштайн», где слово «Конт» означало сан каноника, а добавка «Верфенштайн» — место его рукоположения.

В десять часов старушка, совладав наконец с картами, стала укладываться спать. Вини тоже легла, включила лампу и попыталась читать. Но не могла. Из головы у нее никак не шли мысли о человеке, которого она пригласила с собой в эту поездку. Она стала припоминать какие-то слухи, имевшие отношение к имени Пикарта. Да и с ее дедом этого человека связывала какая-то тайна. Решив, что имеет дело с закоренелым маргиналом, она попыталась уснуть и неожиданно для себя поняла: он выиграет этот дурацкий матч! Все шесть партий. И он прекрасно знал об этом еще днем.

— Этот тип со шрамами все никак не угомонится, — сказал Нижегородский.

— Вы снова будете играть?

— Еще одна партия. Надеюсь, последняя. — Он увидал в ее глазах недовольство, даже страдание. — Но, если хотите, я откажусь, я сдамся без боя. Послушайте, Вини, одно ваше слово… А знаете что, давайте вообще сбежим с этого ковчега. Трап не убран. Уйдем по-английски. Прямо сейчас!

— Куда?

— Куда глаза глядят. Сядем на поезд… Здесь есть вокзал? А лучше наймем пароход — и вниз по Дунаю. Только вы и я. В Констанце зафрахтуем яхту и выйдем в Черное море. Я покажу вам Одессу, Севастополь…

— Вы сумасшедший?

— Да!

— А я нет.

Она повернулась и ушла. Часы на башне городской ратуши Кремса пробили половину первого. В этот момент очки Вадима активизировались и высветили сообщение Каратаева. Он, оказывается, не спал.

«Даю справку: Камю должен был родиться 7 ноября прошлого года в Алжире. Если это событие состоялось, то сейчас маленькому Альберу нет еще и годика (уа-уа!). Умничая там, ты, вероятно, имел в виду его „Бунтующего человека“? Баронесса сможет ознакомиться с этой работой не ранее 1951 года. Под старость она узнает много интересного о великих бунтовщиках от Марка Брута до Сен-Жюста, только ты-то здесь при чем? И еще: играешь последнюю партию с пучеглазым, и я, пока ты там не сделался чемпионом мира, закрываю „Двух королей“. Хватит выпендриваться. Теперь все».

Через минуту Нижегородского позвали в кают-компанию. Там оставалось еще человек пятьдесят самых стойких. Два сонных стюарда разносили кофе и напитки.

— Вы играете белыми, — сказал секундант.

Вадим сел к столику и, секунду помедлив, снял очки. Напоследок он решил собственными силами разыграть не пользующийся особой популярностью дебют «четырех коней». Бросая первыми двумя ходами вперед свою кавалерию, он совершенно не знал, что в этом случае следует делать после третьего хода.

Тауренци принял вызов. Два его черных коня также перескочили строй пешек, однако, видя, что белые избрали какое-то нестандартное продолжение, чемпион надолго задумался уже над пятым своим ходом. После седьмого хода он был уверен, что баварец приготовил ему хитроумную ловушку, но никак не мог понять, какую именно. Когда же на двенадцатом ходу он ставил Нижегородскому мат, то неожиданно понял, что его опять оставили в дураках. Проклятый Пикарт вовсе не играл с ним. Он потерял к игре интерес, без которого не чувствовал ни вкуса победы, ни желания выигрыша. Он как бы сказал: «Вы мне надоели, отвяжитесь». Снова приняв облик простака, он заставил его, Гуго Тауренци, выложиться, затратить сорок минут на разгадывание своих несуществующих козней. И самое позорное, что догадались об этом и некоторые из присутствующих.

— Мда-а-а, — принялся равнодушно сокрушаться Нижегородский, — я недооценил вашего белопольного слона.

Он достал из кармана денежную расписку и отдал ее чемпиону.

— Каждый остается при своих.

После чего уже по-настоящему зевнул и отправился спать.

Утром, приняв на борт еще нескольких пассажиров, «Ахиллес» издал протяжный гудок, втянул в клюзы якорные цепи и, захлопав по воде плоскостями гребных колес, двинулся дальше на запад. Уже через несколько минут справа по борту у самой кромки воды показались строения крохотного городка Дюрнштайн.

— Видите те развалины, что выше на холме?

— Да.

— Это Кюнрингербургский замок. В нем когда-то был заключен Ричард Львиное Сердце.

— Да что вы! Тот самый?

Пароход шел узким извилистым каньоном, время от времени подавая долгие гудки. Нижегородский и Вини уединились в носовой части.

— Скажите, Вацлав, я могу быть спокойна в Верфенштайне? Вы не выдумаете там ничего нового?

— Обещаю!

Новостью этого утра было исчезновение Тауренци. Когда он не появился к завтраку, его стали искать. Выяснилось, что один из матросов видел, как около двух часов ночи кто-то сошел на берег. А перед самым отплытием пароход покинул и газетчик из «Винер цайтунг». Этот пообещал присоединиться к компании в Грайне или в самом Верфенштайне.

Преодолевая встречное течение, «Ахиллес» двигался по Дунаю в окружении покрытых лесами и виноградниками холмов области Вахау. Протяжным гудком он приветствовал монастырь августинских каноников, а чуть позже — церковь Санкт-Михаэль. Это слева. Потом была очередь замка Аггштайн — орлиного гнезда на трехсотметровой скале и выросшего прямо из воды замка Шёнбюэль. Это справа. Далее, то слева по борту, то справа, шла целая череда монастырей и одиноких дворцов, стоявших посреди крохотных городков и деревушек, так что пассажиры то и дело переходили с одного борта судна на другой, по пути обмениваясь впечатлениями. Играла музыка, слышался смех, и на ветру хлопали разноцветные флаги.

Сразу после Мелька холмы и скалы опали, и до самого Ибса текущий навстречу Дунай стал гораздо шире и спокойнее.

— Страна нибелунгов и валькирий, — говорила Вини. — Здесь охотились короли Гунтер и Хаген. А вон там, за Ибсом, нас ожидают «водовороты смерти». Это Штруденгау.

В Ибсе они взяли на борт лоцмана и вскоре снова оказались между скал, высота которых достигала уже четырехсот метров. Из репродуктора послышалась героическая музыка Рихарда Вагнера, а смех и шутки смолкли. Через час, когда они проходили деревню Штруден, в ответ на гудок «Ахиллеса» над рекой прогремел раскат орудийного залпа. С вершины отвесной скалы Ланц фон Либенфельс приветствовал своих гостей традиционным салютом из небольших бронзовых пушечек, установленных на стенах его замка. Древний Верфенштайн, расположенный высоко над деревней, господствовал здесь надо всей округой. Над его стенами развевались два флага: один — поменьше — красный, на нем был вышит черный орел с серебряным крылом — герб фон Либенфельса, другой представлял собой золотое полотнище с красной свастикой в центре и голубыми цветами по углам — знамя «Ordo Novi Templi».[50]

Пароход прошел мимо и около двух часов пополудни пришвартовался в Грайне. Пассажиров развезли по местным гостиницам, накормили и уже через час подали автобусы, чтобы отвезти всю компанию в замок.

Верфенштайн — а Ланц уверял, что в V веке эти стены были овеяны деяниями нибелунгов, — представлял собой комплекс средневековых построек, часть которых все еще находилась в руинах. Здесь был достаточно большой внутренний двор, окруженный стенами из серо-лилового камня, несколько башен и церковь. Стены усиливали мощные, сложенные из грубо пригнанных гранитных блоков контрфорсы. Некоторые из них с внешней, обращенной к Дунаю стороны спускались далеко по скале, утопая внизу в зарослях ежевики и дикого винограда. Во двор вел один-единственный проезд с длинным полуциркульным сводом из тяжелого темно-серого известняка. Внутри, на гранитной мостовой размещалась временная деревянная эстрада, перед которой были установлены скамейки, а с окружающих двор стен свисали длинные белые полотнища с красными крестами.

Во внутреннем дворе гостей встречал сам фон Либенфельс. Одет он был в длинный черный сюртук и пышный, свисающий с одной стороны чуть не до плеча черный бархатный берет. Он был чисто выбрит (чем отличался от многих усатых и бородатых тогдашних германских схоластов и философов), носил очки и походил на скромного профессора университета. Позади него стояли несколько постоянно живущих здесь храмовников и прислуга.

Сначала гостям показали замок. В одной из комнат на специальном пюпитре был выставлен проект реконструкции, и секретарь приора, фра Детлеф, с указкой в руке разъяснил съехавшимся братьям и публике его детали. В одних помещениях планировалось разместить музей арийской антропологии, в других — институт геральдических и генеалогических исследований, в третьих — оргкомитет по организации «турниров красоты», в четвертых — школу по подготовке братьев к мессианской деятельности в разных частях мира. В будущем году в замковой церкви на пожертвования друзей ордена планировалось установить орган. Главная же башня замка была закрыта для посещения светской публикой, поскольку предназначалась для таинств рукоположения и внутренних ритуалов. Тем не менее все знали, что там находится «голубая комната тамплиеров», комната Грааля с отделенной от нее легкой ширмой певческой, где во время ритуала приема неофитов небольшой детский хор из Грайна исполнял песни эльфов.

Гости поднимались на сохранившиеся участки стен, чтобы полюбоваться открывающимися с высоты видами долины Дуная. Желающие фотографировались на фоне башен, пушек и флагов. Вини тоже решила сняться перед флагом с красным гаммированным крестом, ставшим в последние десятилетия в среде пангерманистов символом нации. Она взяла Вадима под руку.

— Не кочевряжьтесь, я уже заплатила фотографу.

— Не нравится мне этот флаг, — проворчал Нижегородский. — Черт-те что: красный хакенкройц, голубые цветы и все на дурацком желтом фоне. Кто это выдумал вообще?

— Все здесь до самой последней мелочи выдумывает лично господин Ланц. Он изобретает ритуалы, пишет уставы внутреннего распорядка, тексты псалмов и тому подобное.

Потом гости собрались во внутреннем дворе, и каждый, получив персональный конверт, сделал пожертвование. Нижегородский долго думал, какая сумма с его стороны будет в самый раз. Так ничего не придумав, он всунул в конверт пять тысяч марок, надписав сверху: «Золото Рейна».

Затем состоялся концерт. Выступил хор мальчиков из Грайна. Местные народные театральные коллективы показали сценки из германского эпоса. Гномов, ангелов и лесных эльфов изображали дети; фавнов, королей, рыцарей и валькирий — их старшие братья и сестры, а также родители. Затем была торжественная проповедь, в которой сам приор ордена предсказал, что период с 1920 по 2640 годы, когда Юпитер будет находиться в созвездии Рыб, станет эпохой возрождения иерархий.

— Парламенты больше не будут определять судьбы людей. Вместо них к власти придут короли-священники, подлинные аристократы, руководители тайных орденов, проникнутые мудростью ариософской мистики.

Кончилось все уже затемно совместным хоровым пением. Всем раздали листы бумаги с текстами и при свете факелов фра и фамилары[51] в меру своих способностей подпевали мужскому хору из деревни Штруден. Потом был красочный салют, после которого отделившиеся от светской публики братья (их было не более пятидесяти) облачились в белые сутаны с капюшонами и уединились в замковой церкви на вечерню.

— Как все это утомительно, я едва держусь на ногах, — говорила Вини Нижегородскому, прощаясь с ним у дверей своего гостиничного номера. — Завтра — день лекций и личных бесед с приором. Вот увидите, Ланц захочет познакомиться с вами, Вацлав. Наверняка ему уже рассказали о разгроме Тауренци.

— Еще раз предлагаю плюнуть на все и смыться.

— Нет. Раз уж вы согласились быть моим спутником, то терпите до конца.

На следующий день паломникам дали отдохнуть до одиннадцати часов, а затем снова привезли в замок. Лекции перемежались прогулками, чтением стихов, пением псалмов и гимнов, посвященных германскому богу Христу-Фрайя. Выступали и гости. Произнесли короткие спичи автор хлебной реформы в Вене Густав Симонс и подвижник культурной реформы Вильгельм Дифенбах. Зачитали письма от мэтра германской рунологии Гвидо фон Листа и одного прусского генерала. Потом какой-то восторженный стихоплет долго нараспев декламировал свои вирши, написанные длинной тяжеловесной гомеровой строкой. От этой поэмы в голове Нижегородского остался сумбур из «сакральных мест», «лучезарного монастыря, сияющего над долинами расового хаоса», «зубчатых башен храма Грааля» и прочего в том же духе.

— Герр Пикарт? С вами хочет побеседовать его преподобие.

Молодой человек в длинном до колен сюртуке и черном бархатном берете, правда, более скромных, нежели у приора, размеров, повел Нижегородского и Вини в ту часть замка, которую экскурсантам не показывали. Они долго шли по коридорам, потом поднялись по винтовой лестнице и внезапно очутились в просторном кабинете. Его стены и высокий сводчатый потолок, сложенные из серого камня, были не отштукатурены. Единственное, но очень большое стрельчатое окно в эркере выходило на глубокую долину Дуная. Вдоль стен стояли книжные стеллажи, диванчики и кресла, над которыми висело множество картин в строгих рамах. Были здесь также небольшой письменный стол, бюро красного дерева, напольный глобус с изображением созвездий, а центр противоположной окну стены занимало эпическое и очень сложное полотно с изображением какого-то сражения или сцен Страшного суда.

— Благодарю тебя, фра Томас. Ты свободен.

Нижегородский не сразу заметил стоящего у стеллажа невысокого человека лет сорока. Тот поставил на полку книгу и направился к вошедшим. Это был Ланц фон Либенфельс.

— Вацлав Пикарт? Торговая марка «Золото Рейна»? Давно хотел с вами познакомиться. Позвольте представиться: доктор философии и теологии, профессор и пресвитер ордена цистерцианцев, а также приор ордо нови темпли фон Либенфельс. — Он протянул руку и долго всматривался в лицо Вадима. — Благодарю вас, Винифред, похоже, мы с вами попали в самую точку.

Слова приора были обращены к стоявшей в стороне Вини, но его проницательный взгляд, искаженный толстыми линзами очков, продолжал изучать Нижегородского. И, как бы отвечая на его вопрос, он тут же добавил:

— А ведь я слежу за вами вот уже два года.

Вадим опешил. Он повернулся к Вини, но увидал лишь, как за ней закрывается дверь.

— Вы следите за мной? — медленно спросил он Ланца. — С какой стати? Зачем?

— За вами и за вашим другом.

Либенфельс жестом предложил гостю сесть в кресло, а сам подошел к усеянному звездами и аллегорическими изображениями созвездий черному глобусу.

— Вы попали в поле моего внимания еще летом двенадцатого года. Вам знакомо имя Зигмунда Нойрата?.. Припоминаете?.. Этот один из свидетелей вашего пари в клубе «Галион»… Нет-нет, он рассказал об этой истории лишь мне одному, можете быть совершенно уверены. Он рассказал мне, как своему духовному наставнику, после чего здесь, в этом кабинете, дал обет молчания. Разумеется, после всего услышанного я не мог не заинтересоваться вами и вашим другом.

— Что же в нас такого интересного, позвольте узнать? — спросил уже порядком уставший за день Вадим.

— Ваши необычайные способности.

Нижегородский хотел сказать, что никакими особыми способностями не обладает, что все можно объяснить… Но не стал.

— И вы приставили к нам шпионов?

— Не совсем так. Видите ли, господин Пикарт, в настоящее время в моем ордене не более сотни братьев, но у ордена тысячи друзей по всему миру. А тираж моей «Остары» еще в 1908 году достигал ста тысяч экземпляров. Среди ее постоянных подписчиков наместник Египта граф Китченер. Я назвал бы вам десятки других громких имен, но, думаю, это излишне. Имея в каждой европейской стране братьев по вере, мне не требовалось нанимать детективов или приставлять к вам шпионов, тем более что я не занимался перехватом вашей переписки или подслушиванием телефонных разговоров. Мне достаточно более общих данных, чтобы сделать тот или иной вывод. К примеру, вы съездили в Англию, но не на скачки, а в ничем не примечательный Хартворд. Сразу после этого вы провели несколько дней в Амстердаме, вскоре после чего в международном каталоге драгоценных камней появляется сообщение об обнаружении нового уникального алмаза, владелец которого пожелал остаться неизвестным. Как вы думаете, в состоянии я связать эти факты? Узнать же через моих друзей о Ван Кейсере и заказе, над которым он работает уже третий год, не составляло труда. Другой пример: вы побывали в Египте, и там тут же находят Тутанхамона. Все вспоминают о литературном «Проклятии Долины Царей», начинают дискутировать по поводу алмаза Феруамона, а я, связав эти факты, уже знал, кто и с какой целью сочинил историю Адама Травирануса. Во многом благодаря ей бриллиант «Фараон» оценен недавно в двадцать миллионов. Не так ли? Конечно же, многое о вас мне неведомо. Имеете ли вы отношение к мюнхенскому шахматному марафону, например? Теперь, после вашей расправы с этим недоучкой Тауренци, думаю, что имеете. Но и того, что мне известно доподлинно, вполне достаточно, чтобы попросить фрау Винифред завлечь вас сюда. Как видите, я предельно откровенен.

— Значит, фрау фон Вирт выполняла ваше поручение, — с грустью констатировал Нижегородский.

— Да, но она ничего не знает о «Титанике», «Английском призраке» и Тутанхамоне. Имейте это в виду. Объясняя свой интерес к вам, я не открыл ни одной вашей тайны. Вы уж, пожалуйста, не сердитесь на нее.

Ланц прошелся по кабинету. Подойдя к окну, он достал из кармана платок, подышал на стекло и тщательно протер это место.

— Быть грозе. Я чувствую, как фронт низкого давления идет с юга. Вы не страдаете гипертонией? Впрочем, наверняка нет. — Он отошел от окна и встал напротив Вадима. — Вам, наверное, интересно, что же дальше?.. Ничего особенного. Я даже не стану ни о чем вас расспрашивать, а просто хочу пригласить вас сегодня быть моим личным гостем, а потом составить мне компанию на вечерней прогулке.

— Прогулке?

— За час до полуночи мы с братьями отправимся на Повиликовый холм. Это недалеко, за нашим монастырским виноградником. Прогулка не связана с ритуалом, и в ней могут принять участие все желающие. Из числа приглашенных, — добавил Ланц. — Если пойдете с нами, я познакомлю вас с фра Хервиком, виноделом из Штрудена. Вы пробовали наш грюнер-фельтлингер или нойбургер?

«Не хватало еще шляться по ночам с этими малохольными», — успел подумать Нижегородский, как вдруг его очки активизировались, и он прочел появившуюся перед собой надпись: «Попробуй только отказаться!»

— О'кей. С большим удовольствием. А что это за картины у вас… ваше преподобие?

— Как светский человек вы можете называть меня просто доктором, а что до картин, то на них история падения рода человеческого. Видите вот эту?

Ланц показал на стену прямо над головой Нижегородского, так что тому пришлось встать и обернуться. На полотне были изображены какие-то люди в хитонах, ведущие, словно собак на поводках, странных существ, отдаленно напоминающих обезьян.

— Это ассирийцы доставляют королю Мюсри дары, или, если хотите, дань короля Ашурназирпала II. Он разводил этих животных в своем зоологическом саду в Калахе. Вот этот тип — baziati, это — udumi, а там виднеется pagatu. Но не буду утомлять вас терминами, ведь суть проста — это пигмеи, которых разводили также египтяне, патинеане и другие. Сюжет картин основан на барельефах и текстах с обелисков Салманасара III и Ашурназирпала II, найденных сэром Генри Лайярдом шестьдесят лет назад в Нимруде. А здесь, — Ланц показал на следующее полотно, изображавшее пир, а скорее, вакханалию с участием тех же существ и людей, — мы видим совокупление древних арийцев с пигмеями. В центре — Адам, первый, кто породил расу человекозверей. Данные современной археологии и антропологии, а также некоторые главы Ветхого Завета полностью подтверждают этот сюжет. Кровосмешение людей с низшими видами особой ветви животной эволюции — это не гипотеза. Даже у поздних античных историков, у Геродота, Плутарха, Страбона и Плиния, мы находим описания сексуальных оргаистических ритуалов, ареал локализации которых располагался в основном на Ближнем Востоке. Результатом этой скотской практики явилась утрата людьми своей божественной первоосновы. Чудеса Христа и само Преображение как раз и призваны были показать людям, чего они лишились благодаря своей распущенности. Изучайте апокрифические христианские материалы, и вы поймете, что Страсти Христовы есть не что иное, как намеренный акт насилия пигмеев, сторонников сатанинских бестиальных культов.

«Не вздумай там чего-нибудь сморозить! — прочитал Нижегородский следующее Валтасарово предупреждение, возникшее перед ним на фоне стены. — Если он поймет, что ты дурак, мы не узнаем, чего он хочет».

Рядом с доктором Ланцем Вадим и вправду чувствовал себя полным дураком. Этот невысокий очкарик с благообразной внешностью прилежного школьного учителя подавлял его своим уникальным интеллектом. Впрочем, Каратаев предупреждал о такой возможности. Никто не знал, сколькими языками владел фон Либенфельс и какой он обладал скоростью чтения, но то, что в иной своей статье еще в тридцатилетнем возрасте он мог запросто сослаться на сотню древних первоисточников, о большинстве из которых даже не ведали иные семидесятилетние профессора самых уважаемых ветхозаветных кафедр Европы, было фактом. И можно быть совершенно уверенным, что все эти источники, все эти «Септуагинты» и «Вульвиты», книги Маккавеев, Товита и Юдифи, десятки евангелий, включая и протоевангелие Якова, послания апостолов и апокалипсисы, все это и тысячи других текстов он знал наизусть. Арамейский, коптский, готский, самарийский, древнееврейский и древнеарабский, уже не говоря о латыни и древнегреческом, были для него почти родными языками. За час он мог прочесть двухсотстраничную теософскую монографию, а за другой — написать по этому поводу статью, ни разу больше не заглядывая в прочитанный текст. Полемизировать с ним было делом совершенно безнадежным.

— Занятно, — пробормотал Вадим. — Страбон, говорите. Не читал.

— Древние хранили в тайне все, что было связано с сексуальностью, — произнес Ланц, подводя своего гостя к следующей картине. — Не меч и не бомбы погубят человечество. Половая неразборчивость — вот самый действенный способ самоуничтожения. Пигмеи уже давно не походят на обезьян, но, приобретя человеческий облик, они стали стократ опасней. Их женщины порой привлекательнее блеклых нордических девушек, а их мужчины сильны и мускулисты. Но суть Гримасы Содома от этого нисколько не меняется. Эта суть есть реэволюция цивилизации с последующим захватом власти над людьми.

Они стояли перед картой мира, на которой были изображены исчезнувшие когда-то континенты.

— Я не во всем согласен с мадам Блаватской, — сказал Ланц, показывая на карту, — однако полностью разделяю ее веру в Гиперборею, Лемурию и Атлантиду. Вы знакомы с ее гипотезой «третьего глаза»? Реэволюция привела к тому, что некогда мощные органы телепатии атрофировались в нас в рудиментарные гипофизарную и шишковидную железы. Мы не слышим бога и его архангелов, которых Блаватская называет регентами галактик и властителями Огненного тумана. Нас поражают открытия Бондлота, Рентгена и Кюри, а ведь когда-то все их лучи воспринимались органами наших чувств. Мы утратили связь с космосом и вряд ли сможем восстановить ее в полной мере. Однако реставрация арийской расы еще возможна. Следы электронного могущества еще присутствуют в старых княжеских династиях Германии, в их дворцах и замках. А также в отдельных индивидах, — он посмотрел на Нижегородского, — например, в таких, как вы.

— Я?

— Вы.

— Но я даже не немец.

— Неважно. Немец вы, француз или чех, не имеет значения. Главное, что вы белый (этого-то вы не станете отрицать) и не еврей. Все остальное вторично, а первичны ваши уникальные способности предвидения. Я давно слежу за такими людьми. Я собираю сведения о них, чтобы в решительный момент обратиться к ним с воззванием. Как раз они должны стать основой реставрации, материалом для возрождения расы, нашим генофондом. А что до национальности, то такие страны Юпитера, как Италия, Испания или Венгрия могут даже стать примером для Австрии и Германии, хотя арийская составляющая в них гораздо слабее.

«Час от часу не легче, — подумал Вадим, — материал для возрождения — это жеребец-производитель, что ли?»

— А что за решительный момент, господин доктор? — спросил Нижегородский. — Когда он наступит? Я это к тому, чтобы быть на месте.

— Скоро, молодой человек. Подозреваю, что вы не знакомы с антропогенической теорией палеонтолога Штратца. Прочтите обязательно, «Натурегешихте дер меншен» за 1904 год. — Фон Либенфельс снова указал на карту. — Так вот, изначально существовало пять корневых рас. Первой была астральная раса, возникшая в невидимой священной земле; вторая — гиперборейцы; третья — лемурианцы, остров которых находился в Индийском океане; четвертыми мы можем считать атлантов и, наконец, пятыми — арийцев, создавших свою цивилизацию в приполярных областях Европы. О судьбе астральной расы нам почти ничего не известно. Южане-лемурианцы оказались самыми нестойкими, и первыми из остальных лишились божественного благоволения, смешиваясь с низшими видами и производя при этом уродов…

Нижегородский согласно кивал головой, но скоро окончательно перестал что-либо понимать. Иногда он выхватывал отдельную фразу доктора Ланца, пытался ее обмозговать, пропускал при этом другие и в конечном счете решил плюнуть на все. «Что-то Савва молчит, хоть бы подсказал что-нибудь, умник», — думал про себя Вадим.

— …Четвертая корневая раса — атлантов — разделилась на чистые и бестиальные подвиды, соотносимые с ранними антропоидами и антропоморфными обезьянами…

«Нет, а какова баронесса! Не могла сказать просто: Вацек, вас жаждет видеть господин фон Либенфельс. Оказывается, у вас в заднице сохранился электронный глаз, что встречается нынче крайне редко и потому очень высоко ценится».

— …Роковой же ошибкой первого подвида пятой корневой расы — арийцев, или homo sapiens, стало скрещивание с наследниками второго подвида…

«А этот сидит там, небось, чаек попивает. Отключился уже, наверное, а я тут, как жертва тайного гнозиса, отдувайся. А Нойрата разыщу и собственноручно…»

Нижегородский несколько раз порывался прервать фон Либенфельса, сославшись на острое недомогание в животе, но его природная тактичность всякий раз препятствовала ему в этих намерениях.

— …В результате сейчас на земле угасает последний подвид пятой корневой расы — арийцы. Однако мой панпсихизм, то есть вера в мировую душу, вселяет в меня надежду: мы еще не сказали своего последнего слова. А если не скажем вообще, наших потомков ждет вот это. — Фон Либенфельс указал на большое полотно с изображением чего-то страшного. — Это «Великое разобщение» кисти Артура Книпфа. Если численность людей на земле достигнет некоего предельно низкого значения, тайные ментальные вибрации между человеческими душами прервутся. Связывавшие их духовные и родственные узы исчезнут, и даже матери потеряют привязанность к своим детям, а супруги друг к другу. Плоть человеческой цивилизации распадется на отдельных одиноких и равнодушных ко всему индивидов. И вот тогда на них набросятся обезьяны, и они породят демонов.

Напустив на лицо печаль, Нижегородский еще раз осмотрел полотно. Автор не утруждал себя прорисовкой деталей, насытив изобразительное пространство размытыми полутенями, похожими на привидений. Тем отвратительней выглядели оскалившиеся морды там, где художник все же уделил им внимание. Разинутые в экстазе пасти, затянутые пеленой похоти глаза. Черные существа, напоминающие морских звезд или некие сгустки, вытянув длинные щупальца, тащут куда-то белых…

— Вы знакомы с историей Святого Грааля? — неожиданно спросил Ланц.

— Это такая чаша?.. М-м-м… боюсь, весьма и весьма поверхностно.

— И очень хорошо, потому что никакой истории нет, а есть одна лишь литература. — Ланц повернул потайной выключатель сбоку на стеллаже, и тот плавно отъехал в сторону, открывая выход на узкую лестницу. — Прошу.

Они долго спускались вниз, а когда вошли наконец в какое-то помещение, то, по расчетам Нижегородского, должны были находиться в подземелье. Доктор Ланц зажег освещение. С каменных стен широкого коридора на Вадима глянули лики святых, монахов и рыцарей.

— Это комната мистерий Грааля, — негромко заговорил Ланц, идя вдоль картин. — Здесь собраны портреты тех, кто имел отношение к так называемой Чаше. Вот архангел Михаил копьем выбивает камень зеленого цвета из короны мятежного архангела Люцифера. Это lapis ex coelis, из которого спустя какое-то время была изготовлена Чаша. Именно из нее Иисус пил вино на Тайной вечере, а после распятия некие Никодим и Иосиф Аримафейский собрали в нее немного крови казненного. Иосиф отвез Чашу в Британию, в Гластонберри, где вскоре было основано Гластонберрийское аббатство. По другой версии, Мария Магдалина привезла некий сосуд с кровью Иисуса в южную Галлию. По третьей — Грааль попал во Францию стараниями рыцаря Гэлахэда и в конечном счете очутился в крепости Монсегюр — духовном центре альбигойцев-еретиков. По четвертой — Священной Чашей владели рыцари Круглого стола, по пятой — она никогда не покидала Святой земли и ее хранили в своих подземельях первые тамплиеры. Такое взаимоисключающее разнообразие сюжетов уже само по себе говорит об их искусственном происхождении. А ведь существуют и другие истории, однако, как и первые пять, ни одна из них не имеет в своей основе ни Библию, ни сколько-нибудь значимый христианский апокриф. Все они выдуманы поэтами и странствующими рыцарями, подхвачены чернью, воспеты композиторами и совершенно справедливо не признаны церковью. Начало мистерии положил трубадур Кретьен де Труа (вот и его портрет), и в мир за прошедшие семь веков пришли Парсеваль, Лоэнгрин, Гилем де Желон… Впрочем, последний — единственная историческая личность во всей этой компании. Здесь, — Ланц показал на очередную картину, — он во главе своего отряда. Так вот, все эти истории объединяет общая концовка: Грааль исчез, и никто не знает куда. Более того, никто толком не знает, как он выглядел, из чего был сделан, был ли вообще. Никто! — Ланц повернулся к Нижегородскому. — Кроме меня.

В этот момент они стояли напротив фрагмента папирусного свитка, заключенного под стекло.

— Это лишь небольшой отрывок текста секты египетских гностиков, рукописи которых обнаружены совсем недавно в Хенобоскионе. Он написан на коптском, но при этом зашифрован. Зашифрован так искусно, что лингвистам с большим трудом удалось идентифицировать язык. К двадцати пяти греческим буквам и семи демотическим знакам древний автор добавил еще двадцать знаков, не имеющих смысла, а многочисленные сокращения и лигатурные связки сделали текст чрезвычайно сложным для прочтения.

— Но его прочли? — спросил Нижегородский, просто чтобы не молчать.

— Да. Впрочем, смысл манускрипта к теме Грааля не имеет отношения. Это из переписки Павла с Сенекой.

— Зачем же тогда вы поместили папирус здесь?

Фон Либенфельс снял очки и принялся не спеша протирать стекла платком. Это была намеренная пауза перед кульминацией.

— Затем, что я прочел на этом документе другой текст, тот, что написан как раз теми двадцатью знаками, которые посчитали излишними. Вкупе с семью демотическими эти знаки сложились в алфавит и дали связное повествование о некоем божественном символе, который иногда именуется сосудом, но не в том утилитарно-прикладном значении, которое присуще кубку или чаше. Это аллегорический сосуд, хранящий в себе нечто главное. Вы меня понимаете? А учитывая, что подлинность папируса и чернил подтверждена экспертами Каирского музея, я полагаю, что тайна так называемой Чаши близка к разгадке.

Ланц взял Нижегородского под руку и медленно повел дальше.

— Сущность Грааля триедина, как и сущность Бога. С одной стороны — это электронный символ, олицетворяющий панпсихические силы чистокровной арийской расы, носитель сексуально-расистского гнозиса человеческой цивилизации. С другой — это парадигма цивилизационного развития, свод данных нам свыше законов, нравственные начала бытия. И, наконец, Святой Грааль — это средство общения с Богом. А уж сосуд это, чаша, магический камень или сияющий храм в безжизненной пустыне, не имеет определяющего значения.

Они подошли к высокой дубовой двери, на каждой створке которой был вырезан барельеф опрокинутого кубка. Выше, на массивной перекладине, имелась надпись, сделанная, очевидно, на латыни.

— «Быть защитником Грааля — наивысшее достижение человека на земле», — торжественно прочел Ланц. — Эта фраза пришла к нам не от рыцарей Храма, она гораздо древнее. И я утверждаю, что Грааль имеет такое же отношение к христианству, как и к любой другой религии, включая языческую. Другими словами, он вне религий. И заметьте, здесь сказано «быть защитником», — Ланц показал на надпись. — Значит, Грааль — это нечто, нуждающееся в защите. Вероятно, те, кому было поручено его оберегать, не справились со своей задачей, и тогда в мир пришли пигмеи. И позже, уже после распятия, чтобы искоренить истинное знание, они стали морочить нам голову рассказами о чаше с кровью Христа. По их наущению начали выдумывать все эти байки с целью сбить людей с толку, примитивизировать их понятия, поселить в душах ересь. Тамплиеры никогда ничего не говорили о Граале. Тысячу сто пятьдесят лет после смерти Иисуса Христа никто не поднимал эту тему и не знал такого слова. Ни в Библии и ни в одном из отвергнутых церковью евангелий нет освящения чаши, из которой пил Иисус или в которую некто собрал его кровь. Тем более там нет описания свойств этой чаши. За тридцать три года своего земного пути Христос пользовался множеством предметов и даже удивительно, как кроме Креста, Гроба, Ковчега, Плащаницы, Хитона, Копья и Чаши не ввели в этот предметный пантеон сотни других. Для чего? Для того, чтобы снова сделать из нас язычников, поклоняющихся культу священных предметов? Вы помните заповедь «Не сотвори себе кумира»? Это означает: чти только Бога, следуй только за ним, не выдумывай ничего лишнего. Надеюсь, я вас не слишком утомил?

— Нет-нет, — заверил Вадим. — Так вы не признаете Копье или Плащаницу, господин доктор?

— Признаю, но только в качестве реликвий. Бесценных реликвий, перед которыми нужно благоговеть и трепетать, но которые тем не менее не обладают никакой иной силой, кроме силы нравственного воздействия. Разве не является ярким подтверждением моих слов хранящееся в Хофбурге Копье Лонгина? Габсбурги владеют им сто лет, а их империю уже открыто называют «больным человеком Европы». Куда же девалась сила Копья? Была ли она вообще? А что касается реликвий, то я сам придаю им громадное значение. Ритуалы, униформа, внешний антураж. С их помощью можно объединять гораздо эффективней иной многочасовой проповеди. Возьмите на улице десять случайных прохожих, оденьте их в красивую, но непременно одинаковую униформу и попросите всех вместе просто пройтись по городу. Через двадцать минут они будут чувствовать себя членами одной команды и гордиться этой своей общностью. Что касается немцев, то им для этого достаточно нарукавной повязки.

«Да уж, — согласился про себя Нижегородский, — этому мы охотно верим».

— Так что же такое Грааль? — спросил он. — Только прошу вас, в двух словах.

— А вы еще не поняли? Это кровь. Королевская кровь первых арийцев. Дело не в Чаше, а в ее содержимом, поэтому оберегать нужно не сам сосуд, а помещенную в него кровь. Грааль — это божественный наказ «Береги расу». Вот что такое Грааль в двух словах!

— Значит, его не нужно искать?

— Нужно, но не в виде чаши или камня, которые время от времени ищут горе-археологи в лабиринтах Монсегюра или в подземельях храма Соломона. Искать нужно сакральную идею, завещанную нам предками. А потом от нас потребуется свято ее блюсти. Но уже сейчас, молодой человек, необходимо строить замки Грааля, монастыри Грааля, сплачивать вокруг них общины арийцев, следить, чтобы внутри их совершались только евгенические браки, и изгонять из этих святых мест нечистых. Нужно бороться с извращенным пониманием сути Грааля, а также с такими уводящими от истины догматами, как Спас на Крови. Не кровь Христа спасет нас, но нордическая кровь ариев. Не о спасении души и загробном Рае следует думать нам сейчас, а о земле, о том, чтобы на нее не пришла эра Обезьяны. Все остальное потом.

«Впору запеть „Стражу на Рейне“», — подумал Нижегородский.

— А за этой дверью комната Грааля, — сказал Ланц. — Вы уже догадываетесь, что никакой чаши или небесного камня там нет. Здесь принятые в наше братство приносят клятву верности своей расе.

Они вернулись назад, долго поднимались вверх, потом шли через коридор, представлявший собой еще одну картинную галерею. На этот раз здесь были портреты старых тамплиеров от первых девяти рыцарей Храма во главе с основателем ордена Гуго де Пейеном до последнего, сожженного на костре великого магистра Жака де Моле. Над каждым из портретов располагался соответствующий герб в виде поделенного на четыре части треугольного щита. На двух диагонально расположенных белых полях были нарисованы красные орденские кресты, на двух других — рисунок из личного герба рыцаря. Висели здесь и портреты некоторых апостолов ариохристианской мистики, таких, как Экхарт и Парацельс.

— Осенью в Хенобоскион должна отправиться наша экспедиция, — поведал Ланц. — Ее цель — найти оставшиеся свитки гностиков, в которых могла сохраниться конкретная программа действий по спасению человечества. Это послание, переданное нам нашими предками. Пигмеи тысячи лет уничтожали его. Однажды, посчитав, что им владеют тамплиеры, они надоумили Филиппа Красивого уничтожить их орден, а Климента V — помочь ему в этом. Сразу после выполнения своей миссии и тот и другой были умерщвлены. Но мы, новые рыцари Храма, должны вернуть утраченное. Сам я поехать не смогу: намечается создание нашей пресвитерии в Венгрии, в живописнейшем месте на Балатоне. Будет также много других дел. А вот вы могли бы принять участие.

«Соглашайся, — появилась надпись, — осенью будет не до экспедиций, а Ланц, чует мое сердце, нам еще пригодится».

«А-а-а, так ты еще тут!» — едва не воскликнул Нижегородский.

— Подумайте. Это поважнее сотни Тутанхамонов, — добавил Ланц, громко хлопнув в ладоши.

Отворилась неприметная дверь, и вошел знакомый уже молодой человек.

— Фра Томас проводит вас в комнату, где вы сможете отдохнуть.

Нижегородского отвели в гостевое крыло замка, где в достаточно просторной зале на креслах и диванах расположились десятка полтора гостей. Одни мужчины. Вероятно, это были избранные для «ночной прогулки». Некоторых Вадим уже знал, например, Карла Крауса — известного австрийского сатирика. Его тоже узнали, приветствовав кивками.

За окнами уже стемнело. В момент появления Нижегородского «избранные» обсуждали историчность персонажей «Парсифаля», описанных де Труа и фон Эшенбахом и озвученных Вагнером.

— Анфортас был не кем иным, как королем Карлом Лысым, внуком Шарлеманя, — убежденно говорил один из присутствующих. — Это вполне историческая личность, как и сам Парсифаль.

— Кто же такой Парсифаль, по-вашему?

— Нет никаких сомнений, что это Луитворд Верцельский, канцлер при дворе франков.

— Может быть, и колдунья Кундрия, у которой, по описанию самого Кретьена, были крысиные глазки, ослиные уши, козлиная бородка и горбатая спина, тоже историческая личность? — язвительно заметил кто-то.

— Конечно. Это Рисильда Злая. Она отмечена в летописях империи Каролингов, — последовал незамедлительный ответ.

Спор разгорался.

— Вы не знаете, где здесь можно перекусить? — шепотом спросил Вадим у скучавшего возле окна молодого человека.

…Прогулка действительно оказалась обычной прогулкой. Не было никаких таинств, ритуалов и факелов.

Конфратам, донатам и фамиларам (вероятно, к последним отнесли и Нижегородского) выдали такие же шерстяные сутаны, в какие облачились храмовники, но серые и без крестов. Капюшоны были откинуты на спину, и большинство шло с непокрытыми головами. Только мастера, каноники и приор отличались от остальных беретами, причем берет Ланца на этот раз имел винно-красный цвет. Шествие замыкали слуги (или сержанты) — молодые люди, готовящиеся к вступлению в орден, но не достигшие двадцатичетырехлетнего возраста. Вместо белых сутан на них были черные плащи с красными крестами на груди и спине, напоминавшие накидки французских мушкетеров, но спускавшиеся ниже колен. Каждый был перепоясан тонким поясным ремнем с прицепленной на боку шпагой и при этом что-нибудь нес в руках.

Это была ночь полнолуния. Процессия медленно шла сначала по проселочной дороге, затем по заросшей травой широкой тропе. Многие тихо переговаривались, а шедший впереди фон Либенфельс являл собой образ окруженного учениками Иисуса.

Они спустились в лощину, поднялись на холм, склон которого был густо усажен виноградными кустами, прошли сквозь рощицу невысоких фруктовых деревьев и очутились на аккуратной поляне, окруженной зарослями шиповника и повилики. В центре поляны были вкопаны скамеечки. Слуги установили легкие складные стульчики с парусиновыми сиденьями для мастеров и каноников и кресло с подлокотниками для приора. Фра и фамилары расселись на скамеечках, а слуги в черном, широко расставив ноги и заложив руки за спину, остались стоять позади.

Разговор шел в основном о природе, о ее вечном совершенстве. Приор говорил, что для создания новых пресвитерий и прецепторий ордена необходимо выбирать самые красивые и романтичные уголки Европы. Многие делились своими впечатлениями о местах, в которых им довелось побывать. Зашла речь о поместьях и замках, об отличиях французской замковой архитектуры от германской и английской от континентальной…

Нижегородский надел очки и принялся рассматривать черневший в полутора километрах силуэт Верфенштайна. Он установил стократное увеличение, включил режим ночного видения с цветовой корректировкой и активизировал программу антишейка. Теперь стены замка виделись ему с расстояния не более пятнадцати метров, правда, такое сжатие пространства почти полностью съело перспективу. В пятнадцати метрах от него были стены и ближнего корпуса, и стоявшей в тридцати метрах дальше главной башни. Лишившись глубины, изображение сделалось совершенно плоским.

Увидав под самым карнизом освещенное окно, Вадим задержался на нем. Когда он уже собирался перевести взгляд правее, из глубины комнаты к окну кто-то подошел. Это был пожилой человек в накинутом на мятую пижаму домашнем халате. Нижегородский довел увеличение до пятисот и встретился взглядом с… Копытько. Секунду они смотрели друг на друга, потом Яков Борисович поплотнее прикрыл фрамугу, зевнул и задернул шторы.

В стремлении поскорей избавиться от наваждения Вадим сорвал с себя очки. Он зажмурился, затем помассировал кулаками глаза и обалдело огляделся крутом. Какой-то каноник рассказывал о лиловых скалах, сосновом аромате и лазуритовых водах озера Балатон. В голове Нижегородского что-то хлюпало, словно по его раздавленным мозгам топали пудовыми сапогами — еврей Копытько в самом антисемитском гнезде Австрии! Рушилась стройная система мира, такая понятная и устоявшаяся тысячелетиями. Нет, кто-то определенно сошел с ума.

Вадим еще раз крепко зажмурился и осторожно надел очки на нос.

«Эй! Ты там в порядке? — вспыхнула надпись. — Ну, пошутил, пошутил. Это юмор такой, прости. Ты очки не сломал? Все, я отправляюсь спать. Будь паинькой. Конец связи».

Послышался глухой далекий рокот. Фон Либенфельс оказался прав — с юга шла гроза. Первая весенняя гроза 1914 года.

Утром заночевавшие в замке гости усаживались в автобус.

— Что вы решили насчет экспедиции? — спросил Вадима фон Либенфельс. — Согласны?.. Тогда в конце октября я извещу вас телеграммой.

Прощаясь с приором, Нижегородский неожиданно для самого себя спросил его о Гитлере.

— Однажды к вам в Вене приезжал один мой знакомый художник. Вы, верно, не помните, это было лет пять или шесть назад. Его зовут Гитлер…

— Гитлер? Как же, я подарил ему несколько моих журналов и дал две кроны на обратную дорогу.

— Какого вы о нем мнения?

Ланц задумался.

— Что вам сказать… Восторженный молодой человек, умеет слушать. Из него мог бы получиться неплохой исполнитель.

— А лидер?

— Нет, ну что вы. Для этого он слишком нервозен, да и внешность… Нет. Такие как раз предпочитают подчиняться.

— Совершенно верно. Еще раз спасибо и до встречи.

Когда Вадим отпирал дверь своего гостиничного номера, в коридор вышла Вини. Он с удивлением посмотрел на нее.

— Вы не уехали?

Она молча покачала головой и, выжидательно глядя на Нижегородского, прислонилась плечом к стене.

— А я грешным делом подумал, что, выполнив поручение преподобного, вы того… тю-тю.

— Вы на меня сердитесь, Вацлав?

— Отнюдь. За что? Вы познакомили меня с прекрасным человеком, за что же сердиться? Да и преподобный не велел.

«Мне, как и Ланцу, впору самому начать коллекционировать одиозных типов. Гитлер и Либенфельс — парочка что надо! Не разыскать ли в придачу к ним и Владимира Ильича… А что, это мысль! Интересно, как материалист Ленин отнесся бы к плавающей над столом голове Маркса, которая стала бы плаксивым тоном умолять его не делать глупостей, а заняться лучше написанием сказок для детей. „Эти скоты, Володька, еще не созрели для мировой революции, плюнь ты на них…“».

— Нет, вы все-таки сердитесь.

Ему стало смешно.

— Вы завтракали, мадам? Тогда ждите меня внизу, я только переоденусь. Заодно решим, на чем будем добираться до фатерланда, ведь железной дороги, как мне только что сказали, здесь нет.

По возвращении Нижегородский первым делом выслушал от компаньона получасовую нотацию. Разложив на столе газеты с заметками о шахматном поединке и фотографиями, Каратаев укорял соотечественника в нескромности.

— Полюбуйся! — совал он ему в лицо «Кронер цайтунг» с большим снимком на второй полосе, где Вадим и Вини стояли перед флагом со свастикой. — Теперь все в округе будут показывать на тебя пальцем. А нам это надо?

— Да ладно, никто, кроме тебя, не читает в Мюнхене «Кронер цайтунг».

— Я сделал глупость, что не отключил шахматную программу в первой же твоей партии, — продолжал нудить Каратаев. — Я думал, ладно, он клеит внучку барона, не стану ему мешать. Своих талантов бог не дал, так пусть воспользуется чужими. Вот только не пойму, зачем ты сдал тому типу седьмую партию? Неужели совесть?

— Ну что ты, откуда у Нижегородского может взяться совесть.

— Вы уже на «ты» с баронессой? — спрашивал Савва, когда принявший ванну Вадим блаженно развалился на диване в гостиной. — Нет? А чего тянешь? Нет, в самом деле, женись на ней, примешь титул ее поместий, так теперь многие делают.

— Какие там поместья, — махнул рукой Нижегородский.

— Какие бы ни были, а только по титулу размера не определишь. Насколько я знаю, у ее деда в Померании небольшое именьице на Сосновом озере. Он отпишет его внучке, ты на ней женишься и станешь Вацлавом Пикартом фон Форензее.[52] Каково? Хотя нет, погоди, ты ведь у нас еще не дворянин. Черт, как же быть? Ладно, придется раскошелиться. Сделаем так: отвалим кайзеру миллион на какой-нибудь броненосец, он в следующем же январе жалует тебе дворянство. Барон тем временем дарит любимой внучке домик на озере, ты на ней женишься и… Зря отмахиваешься. Думаешь, твой друг фон Либенфельс кто?.. А вот и нет. Он не только не фон, но даже не Либенфельс. К этому роду Адольф Йозеф (а вовсе не Йорг) Ланц примазался в 1903 году. Он заявил о себе как о потомке фон Либенфельсов, семья которых угасла в конце XVIII века, и принял их герб — того самого орла с серебряным крылом.

— Что, так просто? — вяло удивился Вадим.

— А чего мудрствовать? Основателем того самого рода был один цирюльник по имени Ганс Ланц. Он жил в XV веке и получил дворянство за какие-то там заслуги перед каким-то королем или маркграфом. Совпадение фамилий и отсутствие живых Либенфельсов позволили нашему Ланцу прописаться в справочнике венской городской геральдики в качестве его потомка. В Австро-Венгрии, как и в Германии, полно фиктивных графов и баронов, что уж говорить о простых дворянах. Имена тут меняют, как перчатки. Личный дантист Вильгельма Артур Дэвис никакой не Артур, а Натан, и все это знают. А скольким богатым евреям удалось обзавестись добавочкой «фон»! Фон Швабах, фон Мендельсон, а вспомни угольщика Фридлендера, который зовется теперь величественно Фридлендер-Фульд. Если уж евреи ассимилируются здесь, становясь при этом еще и националистами, то тебе, чеху, сам бог велел.

— Не вижу смысла. — Нижегородский накрыл лицо газетой со своим портретом на фоне флага. — Преподобный Либенфельс намекнул, что во мне не рассосался еще третий глаз, причем электронной конструкции. Так что, если хочешь, можешь звать меня Вацлав Пикарт ван дер Электрон.

Однажды, теплым июньским вечером, Нижегородский с Каратаевым сидели в плетеных креслах возле гаража. Вадим прутиком дразнил Густава, Савва листал какой-то справочник. В это время появился Копытько, с минуту потоптался рядом и тоже пристроился на стоявшей тут же лавочке.

Некоторое время он молча наблюдал за действиями кривоногого мопса, после чего откашлялся и заговорил:

— Послушайте, друзья, я тут долго думал и наконец решил, что мне все-таки лучше уехать.

— Давно пора, — буркнул Каратаев.

— Потом, когда начнется война, могут возникнуть определенные сложности, — продолжал Копытько. — Если вы дадите мне сто тысяч и оплатите проезд до Нью-Йорка, то я…

— А вы не просадите эти деньги еще на пароходе и не начнете там рассказывать лишнего? — спросил Нижегородский.

— Нет-нет. Я противник азартных игр, вы же знаете, Вадим Алексеевич. Только посоветуйте мне, куда пристроить мои средства.

— А чего тут советовать? Положите в пару-тройку самых солидных банков на Манхэттене, и все дела, — продолжал размахивать прутиком Вадим.

— Ну-у-у, — протянул Копытько, — что же я, совсем уж не буду иметь никаких преимуществ перед обычными людьми? Вы, значит, урвали по лакомому кусочку, а я живи на скудные проценты! Что вам, жалко порекомендовать старику акции там какие-нибудь?

— Да какие же акции, Яков Борисович, — Нижегородский отшвырнул прутик и откинулся в кресле, — какие акции, когда вы сами видите, что мы уже не владеем информацией. Все котировки летят к чертям, изменения курсов с данными архива совершенно не совпадают. На прошлой неделе в Ла-Манше русский «Царь» столкнулся с какой-то баржей, а ведь он вообще не должен был идти через Канал. Я вам больше скажу: я сверил данные скачек в берлинском Хопегартене за прошлое воскресенье, так нашел среди участников только два легитимных имени.

Компаньоны применяли термин «легитимный» к событиям, которые должны были произойти, не будь их вмешательства.

— Что же делать? — ныл Копытько. — Дайте хоть сводки по погоде и природным явлениям. Хотя бы лет на пятнадцать вперед.

— Э-э-э, нет! — вставил реплику Каратаев. — Начнете там разыгрывать из себя экстрасенса и обязательно проболтаетесь о своем происхождении. А там из вас и наши имена вытянут. А нам это надо?

— Ничего не дадите, я и так все расскажу, — буркнул Копытько.

— Так. — Каратаев сделал паузу. — Вам никто не поверит, да еще отправят на принудительное лечение.

На следующий день, уже за обедом в столовой, Копытько снова завел этот разговор:

— Так вы хотите, чтобы я уехал? Тогда помогите мне устроиться в этом проклятом прошлом. Сами-то небось уже наметили план действий на случай войны?

Компаньоны с удивлением посмотрели на «спасателя».

— Это, позвольте узнать, какой же план действий мы могли наметить? — спросил Нижегородский. — В драгуны нас не возьмут: у нас нет даже навыков верховой езды. А в пехоту мы сами не хотим.

— Шутите, Вадим Алексеевич? А овёсец-то небось уже скупаете потихоньку? Овёсец-то нынче дешев. Никто ведь не знает о надвигающемся. А через полгодика его с руками втридорога оторвут. Лошадок-то миллионами погонят на войну. Что, не так?

Нижегородский поперхнулся и, плеснув чаем на скатерть, едва успел поставить кружку, после чего зашелся громким хохотом. Копытько терпеливо дождался, когда тот успокоится, и продолжил:

— А может, вы пшеничку скупаете? А? Лошадки что, они и травку поедят в случае чего, а вот люди… Через пару лет здесь ой как голодно будет.

— Да вы, я смотрю, серьезно? — удивился Вадим.

— А то я не знаю, что вы русскую пшеницу в Норвегию возите, к нейтралам. Пароходами.

— Какую пшеницу? К каким еще нейтралам? — не сразу понял, о чем речь, Нижегородский. — Как вы узнали?

— Из биржевых ведомостей. Сами засадили меня выписками заниматься, вот я и наткнулся в одной из газет на заметку о компании «Густав» и ее низкосортном товаре. И после этого вы будете утверждать, что ваша пшеница предназначается не для будущих голодающих?

Нижегородскому стоило больших трудов доказать Копытько обратное.

— Послушайте, Яков… э-э-э, Борисович, на кой черт мне ваш овес с пшеницей? Уж если бы я решил делать деньги на военных поставках, то нашел бы что-нибудь поинтереснее.

— Что же, например?

— Что, что. Что-нибудь… Вот патроны, например. Или снаряды для… этого, как его… «Длинного Макса» или «Толстой Берты».

— Этого добра и без вас наделают. Для этого есть Круппы, Нобели и еще куча заводчиков.

— Тогда танки. — Нижегородскому вдруг самому понравилась эта идея. — А что! Когда они должны появиться? Году в шестнадцатом? А мы начнем сейчас. Да не с неуклюжих ящиков, напоминающих самоходный мусорный контейнер, а сразу с «Пантер» или «Тигров».

— А может, сразу с «Т-240»? — ехидно заметил Каратаев, впервые оторвавшись от какого-то журнала.

— Нет, Савва, электроника и всякие там спутниковые системы управления огнем нам не светят, а вот «Пантера»… — Нижегородским уже овладевал вирус очередного прожекта. — Ты ведь раскопаешь чертежи? Пусть не рабочие, не заводские, а хотя бы из познавательных журналов для юных моделистов. Этого достаточно. Все равно получится нечто концептуальное. Значит, так. С пушкой проблем никаких. Начнем с пятидесятки, потом, если надо будет, увеличим. Движок… движок «майбах», из тех, что граф Цеппелин подвешивает сейчас на свои дирижабли. Ста шестидесяти лошадей для начала более чем достаточно. Что там еще? Ах, да: сварку пока придется заменить клепкой, а броню уменьшим вдвое — у противника все равно нет противотанковой артиллерии.

— Все? — равнодушно поинтересовался Каратаев.

— А что, что-то упустил? Наймем с десяток толковых инженеров, запатентуем все от концепта до последнего узла с «ноу-хау», после чего разместим заказы, лучше всего на паровозостроительных заводах, и к следующему лету построим десяток машин. Покажем их генералам и…

— И подсчитаем убытки. — Савва встал и направился в гостиную. — Ха! Ты думаешь, генералы поймут? Это тебе не вермут рекламировать. И потом, ты что, хочешь, чтобы немцы уже в следующем году взяли Париж, а через месяц Москву?

— Вот тут ты прав, — минут через пять, дымя сигаретой в гостиной, согласился Нижегородский. — Это не годится. Так мы здесь все поставим с ног на голову. Надо поискать что-то такое, что не повлияет на ход войны.

— Да не нужно ничего искать. Оставь ты хоть войну в покое. Между прочим, вчера, когда тебя не было, фельдъегерь доставил депешу из Берлина.

— Да ну!

— В августе нас с тобой приглашают на «Кильскую неделю». Состоится традиционная регата, после которой запланированы образцово-показательные стрельбы Кайзермарине с последующим банкетом. Как всегда, ожидается много важных персон, иностранные дипломаты и всякие там атташе. Я уж не говорю об императоре. Но увы, — Каратаев вздохнул, — в августе уже будет не до банкетов. В общем, я от нашего имени письменно поблагодарил адмирала фон Ингеноля и заверил его в нашем непременнейшем присутствии.

Молчавший последние несколько минут Копытько недоуменно крутил головой, глядя то на одного соотечественника, то на другого. Наконец он не вытерпел:

— Ребята, вы что, водите здесь дружбу с адмиралами?

— А ты давно встречался с нашим Альфи? — спросил как-то Вадим компаньона.

— С Гитлером? В феврале. А что?

— А я видел его недавно. Совершенно случайно. Он шел по улице в обществе какой-то дамы. Довольно молодой и привлекательной дамы.

Каратаев отложил газету и озабоченно покачал головой:

— Это плохо.

— Что ж хорошего, — согласился Нижегородский.

— Это очень плохо!

— Так и я про то.

— Как он себя вел?

— Как обычно — болтал без умолку. Что-то об архитектуре: «Этот дом стоит не на месте, тот — вообще нужно сровнять с землей и построить новый».

— Он тебя заметил?

— Нет. Я сидел в машине в шоферских очках, а все его внимание было приковано к спутнице.

— Не хватало еще, чтобы Альфи увлекся тут бабой и не пошел на войну, — задумчиво произнес Каратаев.

— Вот именно, — поддакнул Нижегородский. — На кой нам тогда такая война.

— Нет, нет. Ты не прав. Война все равно нужна. Гитлер не создан для длительной привязанности, и его натура рано или поздно все равно проявится. Вот только без крестов и военного прошлого добиться своего ему будет намного сложнее. — Савва решительно посмотрел на Вадима. — Придется с ним повидаться.

— И что ты скажешь? «Бросьте, граф, заниматься глупостями, вас ждут великие дела»?

— Не знаю, но повидаться нужно. — Каратаев нажал кнопку звонка. — Ага! Пауль, — обратился он к пришедшему на вызов секретарю. — Ты-то как раз и нужен. Помнишь того типа… ну, того с усиками, который еще подарил нам эти картинки? — Он показал на три висящих на стене паспарту с тонущим «Титаником».

— Вы имеете в виду венского художника?

— Да. Его зовут Гитлер. Я дам тебе адрес, ты, пожалуйста, разыщи этого человека и пригласи к нам в удобное для него время. Скажи… Что же сказать? Ага! Скажи, что Август Флейтер хочет подарить ему пару книг.

Через день они собирали в дорогу Якова Борисовича. Пауль привез его с двумя огромными чемоданами, и Нижегородский недоумевал, зачем тащить через океан столько барахла.

— Вот два чека по тысяче долларов, — Вадим положил на стол перед Копытько два длинных бланка. — Здесь пятьсот баксов наличными. Остальные деньги на вашем счету в «Бэнк оф Нью-Йорк». Это на углу… Впрочем, сами найдете. Ведите себя хорошо, игорные заведения обходите стороной. А теперь подпишите-ка одну бумажку.

— Какую еще бумажку? — поднял брови наполеоновед.

Нижегородский извлек из кармана своего халата связку из двух длиннющих ключей и отпер сейф.

— Вот эту. Зачитываю: «Я, Ярослав Копытман, своей подписью на этом документе удостоверяю, что не имею никаких претензий к господам Августу Максимилиану Флейтеру и Вацлаву Пикарту, которые на момент подписания документа являются подданным Германского императора. Я обязуюсь никогда и ни при каких обстоятельствах не называть публично имена этих людей, адреса их проживания и не сообщать кому-либо подробности, имеющие отношение к означенным лицам. Если же я вольно или невольно не сдержу своего обещания и этот факт будет подтвержден юридически, я обязуюсь выплатить указанным господам взятую у них в качестве беспроцентного займа сумму в размере пятидесяти тысяч североамериканских долларов. В противном случае займ считается безвозмездным и возврата не требует. Составлено в городе Мюнхене, Германия, Королевство Бавария, 2 июня 1914 г.».

— Зачем это? — сморщился Копытько. — Нельзя было расстаться по-простому, бумажные вы люди?

— Подписывайте. Это всего лишь обещание нас позабыть.

Экс-профессор укоризненно покачал головой, вздохнул и расписался. Каратаев, вероятно из нежелания присутствовать при прощании, сухо пожелал Якову Борисовичу всего наилучшего и, сказав, что отправляется в парикмахерскую, ушел.

— Ну-с, присядем перед дорогой, — сказал Нижегородский, опускаясь на стул. — Садись, садись, Павел, таков обычай. Вот так. А теперь вставай, нечего рассиживаться.

Они спустились вниз. Нэлли передала Паулю корзинку с провизией, и все, включая Гебхарда, вышли во двор. На улице отъезжающих уже поджидало такси.

— Довезешь его до Бремена, посадишь на пароход и дождешься, когда тот отчалит, — наставлял Пауля Нижегородский.

Возле урчащего таксомотора с открытым верхом стояли шофер и еще какой-то человек. Пауль, Копытько и Нижегородский вышли за ворота и направились к автомобилю. Увидав их, шофер распахнул заднюю дверцу, а разговаривавший с ним узкоплечий молодой человек с прямоугольными черными усиками обернулся. Узнав Нижегородского, он снял котелок и вежливо поклонился.

— А-а-а, господин… — Вадим на секунду замешкался. — Э-э-э… художник! Господин Флейтер ненадолго отлучился, так что придется немного подождать. Сию минуту, я вас провожу. Проходите пока во двор.

Шедший позади Копытько вдруг замедлил шаг и, уставившись на того, кого назвали «художником», неожиданно стал описывать большую дугу, обходя его стороной. При этом он не отрывал напряженного взгляда от человека с котелком в руке, как будто пытаясь что-то припомнить. Тот, в свою очередь, тоже воззрился на Якова Борисовича. Его брови недовольно насупились.

Нижегородский затолкал Копытько на заднее сиденье.

— Быстрей, быстрей, а то опоздаете на поезд. Пауль, из Бремена телеграфируй. На вокзал, — сказал он шоферу, захлопывая дверцу. — Прощайте, Яков Борисович. Вас ждет страна грандиозных возможностей, но избегайте столов с зеленым сукном.

Машина тронулась. Когда они вырулили на Бреннерштрассе, Копытько тронул за плечо сидевшего впереди Пауля.

— Какой был тот человек? — негромко спросил он на не очень правильном немецком, не переставая беспрестанно оглядываться.

— Ах, этот? — повернулся к нему довольный щедрыми командировочными Пауль. — Знакомый герра Флейтера. Художник из Вены. Это его рисунки висят на втором этаже в гостиной. — Видя, что герр профессор напряженно ждет чего-то еще, добавил: — Гитлер, Адольф Гитлер. Так его зовут.

При этих словах наполеоновед вздрогнул и зачем-то посмотрел на водителя. Но тот и ухом не повел, выкручивая руль и объезжая конные экипажи. Зловещее имя не произвело на него ни малейшего впечатления.

— Представляете, он был на «Титанике»! — снова повернул свое конопатое лицо Пауль. — А вы впервые отправляетесь в морское путешествие? Вам нечего опасаться: наши «Император» и «Фатерланд» каждую неделю пересекают океан, к тому же сейчас разгар лета и айсберги плавают далеко на севере.

— А что это за человек, которого вы только что усадили в такси? — спросил художник. — Он уставился на меня, словно я одолжил у него денег.

Сняв в прихожей свою шляпу, Гитлер причесался перед зеркалом.

— Это один из наших деловых партнеров, — ответил Нижегородский. — Проходите.

— Еврей?

— Да, только не надо сейчас про Мордухаев, Маркса и прочих. Это наш еврей.

— Что значит наш? — искренне удивился гость.

— Наш — это значит: кто здесь еврей, решаем мы сами. Разве не так говаривают венские антисемиты? И вообще, Адольф, простите, конечно, за нескромный вопрос: а сами-то вы кто?

— Я?

— Вы, вы.

Нижегородскому совершенно неожиданно в голову пришла одна идея. Он еще не знал, что может получиться из ее реализации, но почувствовал, что определенно что-то может.

— Вы, — еще раз повторил он. — Вот вы все говорите об арийцах и всех остальных, а сами-то вы уверены в себе самом?

Гитлер смутился. Вопрос был очень непростым. Как человек весьма заурядного происхождения, он не имел официальной родословной и ничего не мог утверждать наверняка, а тем более доказать. Да и внешность его никак не способствовала бездоказательному причислению к белокурой северной расе.

— Нет ли и в вас, как сказал кто-то из знаменитых, хотя бы одной «драгоценной капли еврейской крови»?

Гитлеру словно влепили хлесткую пощечину. Он отшатнулся и побледнел.

— Признаю, — забормотал он, — это никак нельзя проверить, однако я бы почувствовал…

— Бросьте! — Вадим не собирался церемониться с будущим фюрером. — Человек годами не ощущает в себе даже смертельного заболевания, которое в конечном счете сводит его в могилу. Он бы почувствовал! Я бы очень советовал вам, раз уж вы столь щепетильны, обратиться к профессору Вилингену. Слыхали о его методе определения расовой чистоты?.. Нет? Ну что вы! Говорят, из ее реализации ошибка не превышает пяти процентов. Подлинно научный подход, основанный на точных измерениях. Мой друг Август прошел у него тестирование и имеет сертификат. Хотите покажу?

Нижегородский выглянул в окно, убедился, что Каратаева еще нет, попросил Гитлера обождать и вышел. Он знал, где компаньон держит запасные ключи от письменного стола, и скоро вернулся с сертификатом.

— Вот.

Красивая бумага произвела на художника определенное впечатление. Аллегорический образ Германии, череп, свастика, непонятные термины на латыни, множество таинственных чисел, печати и витиеватый росчерк — все это внушало уважение.

— Вилинген? Кто он такой? — спросил Гитлер, внимательно разглядывая кремовый бланк.

— Умнейший человек и, кстати, лучший друг вашего Либенфельса. Он протестировал всех его соратников по ордену новых тамплиеров. Я удивлен, что вы не слыхали о его методе. Хотя… попасть к нему простому человеку без протекции очень нелегко. Но, если хотите, я мог бы устроить.

— Вы серьезно? Это, наверное, дорого стоит?

— Расплатитесь со мной рисунками — я давно хотел заказать вам несколько архитектурных пейзажей Нойшванштайна. Остальное не ваша забота. Через неделю я еду в Берлин по делам и как раз могу прихватить вас с собой.

За окном звякнула железная калитка. Вадим увидал входящего во двор Каратаева.

— Только не говорите об этом Августу.

— Почему?

— Потому что об этом вообще не следует распространяться. Надеюсь, вы не подведете меня?

Получив решительные заверения, Нижегородский забрал сертификат и отнес его на место. Когда он снова вошел в гостиную, Гитлер разглядывал стоявшую на каминной полке фотографию, на которой была запечатлена семья наследника австро-венгерского престола.

— Ваша соотечественница, — показал он на сидящую вполоборота графиню Хотек. — Красивая женщина. А какие милые дети.

По поводу милых детей эрцгерцога Фердинанда Вадим знал от компаньона, что всем троим предстоит закончить свой жизненный путь в Маутхаузене. Они должны быть умерщвлены там по приказу любующегося ими сейчас неизвестного художника.

Вошел Каратаев, и Нижегородский, облегченно вздохнув, удалился.

— Что ты ему подарил? — спросил он Савву после ухода их общего знакомого. — Он выскочил из ворот с увесистым свертком и помчался по улице чуть не вприпрыжку.

— Так, несколько книг, — ответил Каратаев. — Они займут его и отвратят от вредных мыслей.

— А позвольте полюбопытствовать, это какие же мысли вредны для вашего протеже? — ехидно прищурился Нижегородский. — Уж не те ли, что возбуждают нездоровые желания жить в семье и мире, предаваясь благам грязной жидомасонской демократии?

— Они самые.

Прошло еще несколько дней. Нижегородский съездил в Берлин, вернулся и проинформировал Каратаева о проделанной работе. Он дал команду продавать железные, медные и нефтяные акции всех зарубежных компаний, от которых их и так скоро должна была отрезать морская блокада. Часть денег они переводили в швейное производство, включая шляпные фабрики. Когда в рейхе закончится кожа, а прекращение поставок аргентинских коров должно резко ускорить этот процесс, солдатские пикелхаубы[53] станут прессовать из кроличьей шерсти, превращая ее в фетр. Вот тут-то шляпных дел мастера и скажут свое веское слово.

— Есть смысл, Савва, вложиться в разведение кроликов — стратегическое сырье как-никак, — шутил Вадим.

Свободные деньги они переводили в Швейцарию на два личных счета поровну.

Наступил вторник, двадцать третье июня. До роковой даты, когда в ворох полусухих веток на Балканах должна быть брошена горящая спичка, чтобы, протлев там тридцать шесть дней, на тридцать седьмой вспыхнуть пожаром, оставалось совсем немного.

С утра было жарко. Компаньоны сидели на лавочке в тени дома, Нижегородский молча курил, Каратаев читал прессу, делая иногда краткие замечания. Наконец, отложив газету, он с удовлетворением подытожил:

— Неделю назад в Сербии король Петр провозгласил своего старшего сына Александра регентом королевства. А недавно кайзер вместе с Тирпицем посетили Франца Фердинанда в Конопиште. Никому не известно, о чем они там говорили, однако все идет по плану. Эрцгерцог уже отплыл из Триеста к устью Неретвы. Там километров семьдесят до Мостара, а оттуда около сотни до Илидже. В Сербии, как и положено, нагнетают по поводу готовящихся маневров, визит наследника в Сараево не отменен и официально состоится двадцать восьмого числа. А это, батенька, день Святого Вита, что кое-кому очень даже на руку.

— Почему? — поинтересовался Нижегородский.

— В этот день пятьсот двадцать пять лет назад турки разбили сербов на Косовом поле, и те оказались под властью Османской империи.

— Ну и что?

— Да в общем-то ничего. Просто этот день у южных славян считается если не траурным, то, во всяком случае, никак не подходящим для визита австрийского эрцгерцога в боснийскую столицу.

— Почему? — никак не мог понять Нижегородский.

— Ну как почему? День памяти борцов за независимость. Ты о князе Милоше Обиличе вообще-то слыхал? О том, который заколол Мурада-гази?.. Послушай, Нижегородский, ты вообще кем там работал, в нашем ИИИ?

— Я-то? Да как сказать… мы все больше по хозчасти. А что?

Они помолчали.

— Слышь, Каратаев, а ты не пробовал взглянуть на нас со стороны, ну-у, скажем, с позиций обычного обитателя этой эпохи? — спросил вдруг Нижегородский. — Нет? А я пробую иногда по мере способностей своего скудного воображения.

— Не тяни резину. В чем еще дело?

— А ты послушай. Вот два человека. Они считают себя нормальными людьми и, во всяком случае, намеренно никому не желают зла. Если им предложить сделать какую-нибудь пакость, они даже могут возмутиться. Если рядом с ними на улице упадет старый человек, они бросятся ему на помощь, поднимут, отряхнут, отвезут в больницу. Но что странно: зная наперед о гибели целого парохода и о многочисленных жертвах, они палец о палец не ударяют. Сидят и ждут…

— Опять за свое! — скривился Каратаев.

— Зная, что через несколько дней будет совершено злодеяние, — продолжал не спеша Нижегородский, словно разговаривал сам с собой, — прямым следствием которого явится мировая война, они развалились в теньке на лавочке, вытянув ножки и сложив на животиках ручки. И это при том, что им не составило бы никакого труда, учитывая их осведомленность, материальное положение и кое-какие знакомства, помешать всему этому и спасти уже не полторы тысячи, а миллионы людей. Почему они так поступают? Может быть, взамен случится что-то более ужасное? Да нет. Просто после того, как пароход не утонет, а война не состоится, они уже не будут знать, что произойдет дальше. Только и всего. Но ведь это совершенно непостижимо для человека, живущего здесь изначально. Для всех тех, кто верит в будущее, как верят в нечто светлое. Все они: и Павел, и Нелли, и Гебхард, и вон тот тип, что уже с утра нагрузился в пивной, все уверены в свободе своих поступков. Им и в голову не придет усомниться в этой свободе…

— Вадим, ведь все уже сто раз обговорено, — просительным тоном стал увещевать соотечественника Каратаев. — Не ты ли сам предложил провести великий исторический эксперимент с Гитлером, а потом захватить власть? Зачем же тогда эти самокопания? Ты хочешь потрепать мне нервы? Мне самому многое не по душе, но, черт возьми, два года назад я сделал выбор и не хочу отступать. Усвой же ты наконец, Нижегородский, простейшую истину: я пришел сюда не со злым умыслом, но и не в качестве ангела-хранителя. И потом, вспомни сам, чем заканчивались твои попытки что-то изменить. И про Гитлера, который не утонул и даже не простудился. И про то, как ты вознамерился наказать страховую компанию и в результате прогорел сам. Не все так просто, как кажется на первый взгляд. С одной стороны, взаимосвязь событий чертовски хрупка, но с другой, легко нарушаясь, она тем не менее не подчиняется твоим замыслам. Все, чего ты можешь добиться, пытаясь что-то подправить, это только создать путаницу. А вот осторожно извлечь выгоду из наших знаний нам с тобой не раз удавалось. «Не вмешивайся, но пользуйся» — вот каким должен быть наш девиз, наша идеология и поведение.

— Ну хорошо, а если случится ужасное и мировая бойня не начнется? — спросил Нижегородский. — Что тогда? Ты уверен на все сто, что за два с половиной года нашего здесь пребывания (а к нам приплюсуй и Копытько, который тоже не сидел взаперти в одиночной камере), что за все это время мы никак не повлияли на сотни действующих лиц предстоящих событий в Сараеве? Уверен ли ты, что все они точно окажутся на своих местах, там, где им и положено быть? Миллиметр в миллиметр! Что все они в назначенный час будут думать о том, о чем им положено думать? Слово в слово, с точностью до самой маленькой идиотской мыслишки. Ворочая тут миллионами, мы вольно или невольно, но затронули тысячи людей. Один недополучил марку, другой обанкротился, третий с нашей помощью стал богаче. Их настроение изменилось, и поступки стали чуточку другими. Это уже не те люди, и, общаясь с сотнями других, они воздействуют и на их поступки и настроения. Все эти люди становятся нашими сообщниками в деле разрушения исторической первоосновы. Это цепная реакция, Савва, остановить которую невозможно.

— И тем не менее эрцгерцог уже выехал из Конопишта и скоро поплывет на броненосце в новые земли империи, а его жена отправится к нему навстречу на поезде! — воскликнул Каратаев, потрясая газетой. — Несмотря ни на что! Мы, господин Пикарт, мало что понимаем в сущности поведенческих реакций, в их побудительных мотивациях, но я знаю одно: человек — не броуновская частичка, которую достаточно один раз задеть, чтобы она уже никогда не вернулась на предначертанную ей траекторию. Есть много факторов, которые затянут его в прежнюю колею. Его семья, круг его общения, какие-то глобальные события, наконец. Положим, он пообщался с тобой за карточным столом и проиграл тебе сто марок. Разумеется, какое-то время он будет помнить о тебе и своем проигрыше, вспоминать ваш разговор, и, возвращаясь домой, пнет в сердцах подвернувшуюся кошку, чего не сделал бы, не будь вашей встречи. Но, придя домой, он постепенно начнет возвращаться в свое прежнее состояние. Поругается со сварливой женой, сходит с сыном в кино, выпьет пива с друзьями, почитает перед сном газеты… А ночью еще разразится гроза и протечет крыша (заметь, все это звенья законной исторической последовательности), и вот уже царапины твоего влияния настолько сглаживаются и сходят на нет, что никак не отражаются на его дальнейших поступках.

Они словно поменялись ролями: то, о чем год назад предостерегал товарища Каратаев, он же теперь пытался опровергать.

В это время из дома с газетой в руках вышел Пауль.

— В чем дело? — посмотрел на него Нижегородский, видя замешательство секретаря.

— Мне кажется, у меня очень плохая новость, герр Вацлав.

— Ну?

Пауль нерешительно протянул газету.

— Здесь написано про господина Гитлера.

— Про того самого?.. Ну? Что там написано?

— Он умер…

Целую минуту никто не говорил ни слова. Сказав «Оп-па!», Нижегородский обмяк и откинулся на спинку лавочки, Каратаев, напротив, напрягся и словно окаменел.

— Как это умер? — наконец спросил Вадим. — Почему?

— Это «Берлинер тагеблат», герр Вацлав. Здесь в колонке криминальных происшествий написано, что 21 июня в номере гостиницы «Майерлинг» обнаружено тело повесившегося молодого человека, личность которого установлена. На месте происшествия найдена предсмертная записка довольно странного содержания, тем не менее у полиции нет сомнений, что это самоубийство. Всех знавших Адольфа Гитлера и могущих что-либо сообщить об обстоятельствах, принудивших несчастного свести счеты с жизнью, просят обратиться в районное отделение полиции или позвонить по телефонам… Тут два номера.

— И все? — спросил Вадим. — А что за предсмертная записка?

— Здесь больше ничего нет.

В этот момент Нижегородский, ощутив на себе пристальный взгляд современника, повернулся в его сторону.

— Э-э-э… уж не думаешь ли ты, что это я засунул нашего Альфи в петлю? — Он выхватил газету из рук окончательно растерявшегося секретаря. — Когда это случилось?.. Та-а-ак… двадцать первого, то есть позавчера! — Вадим решительно посмотрел на каменное изваяние, которое все еще олицетворял собой Каратаев. — Я уже трое суток как в Мюнхене, а позавчера мы с Паулем полдня провозились в гараже с машиной, так что у меня алиби, Савва!

Каратаев взял газету и ушел в дом. Через междугородный коммутатор он связался с Берлином и попросил соединить себя с полицейским участком, номер телефона которого был опубликован в газете. Представившись близким другом самоубийцы, хорошо знавшим всю его семью (что отчасти было правдой), Савва попросил следователя прочесть его предсмертную записку, туманно намекая на то, что это может пролить свет на причину суицида.

— Ну, что там? — участливо спросил товарища Нижегородский. — Что тебе сказали?

Савва некоторое время молча рассматривал листок бумаги с продиктованным ему текстом, потом так же, не произнося ни слова, посмотрел долгим взглядом на соотечественника, протянул ему листок и сел на диван.

— «Время упущено, — стал вслух читать Нижегородский, с трудом разбирая почерк Каратаева. — Порода Содома ничтожествует по всему миру. Наши тела покрыты порчей, их не спасет никакое мыло. Мы гибнем, становясь жертвами сатанинских культов, наша жизнь, несмотря на мнимые технические достижения, никогда не была так убога. Демоны наступают на нас, дикость звероподобных людей рушит основы культуры. Почему вы ищете ад в другом месте? Не это ли ад, где мы живем, где мы горим? Не ужасно ли то, что бесчинствует внутри нас?!» — Вадим опустил руку с листком. — Мощно сказано, я бы так не смог. Только что он имел в виду, Саввушка?

— Да это не его слова, — раздраженно произнес Каратаев, — цитата из одной книжки, что я дал в последний раз. Хотел направить этого… на предначертанный путь, а он чего-то там перемудрил. Размазня!

— Ага, вот и я смотрю — по стилю напоминает преподобного фон Либенфельса. Да-а-а, слабоват оказался наш фюрер, чтоб его…

— Успокойся, что сделано, то сделано, — буркнул Савва. — Только не делай вид, что ты жутко расстроен.

Катараев поднялся и ушел к себе.

Нижегородский проводил компаньона сочувствующим взглядом и со смачным «Yes!» правой рукой спустил воду в воображаемом унитазе. По отношению к товарищу он поступил подло, слов нет, но по отношению к человечеству… Да человечество теперь вовек с ним не расплатится! Собрать бы с каждого хотя бы по десятке, это сколько же получилось бы…

Неделю назад они вместе с Гитлером уехали в Берлин. Сразу по приезде Вадим отправился в клинику профессора Вилингена, где в течение часа присматривался к проходящим через вестибюль сотрудникам. Наконец он выбрал то, что нужно.

— Молодой человек!

— Слушаю вас.

— Здесь проходят проверку на… ну, на это самое…

— Вы имеете в виду тест профессора Вилингена?

— Вот-вот!

— Вам нужно записаться в регистратуре.

— Видите ли, в чем дело…

Нижегородский взял парня за рукав белого халата, отвел в сторонку и стал что-то говорить полушепотом. Парень испуганно закрутил головой:

— Не понимаю… зачем… нет… я не могу…

— Речь ведь идет не об излечении больного, — уговаривал Вадим, — вам нужно только подменить сертификат, настоящий отдать мне, а поддельный вручить моему товарищу. Чего тут сложного? Потом, когда мы с друзьями повеселимся, я, конечно же, раскрою карты. Это всего лишь розыгрыш.

— А если он пожалуется? Меня выгонят с работы. Вилинген сотрет меня в порошок. И где я возьму бланк?

— Определенный риск есть, кто же спорит, но за это вы получите двести марок.

— Не знаю, не знаю…

— А если пятьсот?

Парень ошалел от названной суммы. Таких денег он еще никогда не имел. Нижегородский достал из кармана фотокарточку.

— Значит, так, Адольф Гитлер из Мюнхена, австриец с видом на жительство, по профессии художник. Вот его снимок.

Через два дня с набережной Святой Катарины на мутные воды Ландверканала опустилась стайка порхающих мотыльков. Некоторое время они держались вместе, покачиваясь на покрытых масляной пленкой волнах, потом растянулись длинной полосой вдоль обросших илом каменных плит и пропали. Это был изорванный в мелкие клочки сертификат арийской чистокровности Адольфа Гитлера. 85 процентов! Хоть сейчас в «Арманеншафт», «Германенорден» или в новые тамплиеры.

Вечером 24 июня компаньоны стояли на мосту Людвига и, облокотившись о перила, наблюдали за движением водных водоворотов возле его центральной опоры. Неподалеку, на левой набережной Изара, скучал в автомобиле Пауль.

— Не могу поверить: человек, даже не простудившийся при катастрофе «Титаника», сошел с ума во цвете лет, — казалось, сам с собой рассуждал Нижегородский. — Вот тебе и броуновское движение и всякие там теории. Будущий великий вегетарианец подавился собственными мозгами, словно котлетой! А мы еще строили на нем свои планы, можно сказать, холили его, как беговую лошадь. Нет, ты только подумай, какая скотина! Даже не послал телеграмму…

— Хватит, Нижегородский, — прервал его Каратаев, — все равно бы ничего не получилось, и ты прекрасно об этом знал с самого начала. Если в ответственный момент крупье двинуть лопатой по затылку, он, согласись, бросит шарик уже с другим настроем. То же и с Гитлером. Что-то в нем повернулось. Поэтому давай-ка лучше думать, что делать дальше.

— Эх, Караташа, — обрадовался Вадим окончательному перелому в настроениях товарища. — Ты спрашиваешь: «Что делать?» Да, черт возьми, спасать этот мир, вот что делать! Война, если я хоть что-то понимаю, нам теперь не нужна. Ни первая, ни тем более вторая. Поэтому мы их просто-напросто от-ме-ня-ем!

Нижегородский прокричал последнее слово с неимоверным пафосом и театрально простер над перилами моста обе руки.

— И ты готов к решительным действиям? — спросил Каратаев.

— Согласен на любой кипиш, кроме голодовки!

— Тогда пакуй саквояж — мы едем в Боснию.

— Хоть завтра, а сейчас, мессир, в «Веселую маркизу»! Там все и обсудим.

Еще через два часа компаньоны сидели в отдельном кабинете уютного ресторана за столом, уставленным бутылками и закусками. Оба были уже достаточно навеселе, причем Каратаев на этот раз почти не отставал от товарища по части напитков.

Удивленный резкой переменой в настроении своих шефов, Пауль отправился покупать билеты на поезд, следовавший в захолустный уголок Австро-Венгрии, в земли южных славян, лет тридцать назад аннексированные империей. Господа намеревались провести несколько дней в Илидже — тамошнем курорте, окруженном фруктовыми садами, минаретами мусульманских мечетей и колокольнями православных и католических церквей. Так, во всяком случае, объяснил свои намерения секретарю герр Вацлав.

— Ты пойми меня, Вадим, — уже заплетающимся языком изливал душу Савва, — я вовсе не исчадие ада. С моих плеч будто камень свалился. Здоровенный такой каменючище. Когда-то мною овладела безумная идея (ну, ты знаешь), и я сделал неправильный, роковой шаг. И пути назад не было. Отказаться от своего замысла означало признать очередное поражение. Поражение, означавшее для меня катастрофу. Когда я спорил с тобой о моральной стороне наших поступков здесь, я спорил в первую очередь с самим собой. Каждую ночь перед сном я убеждал себя, что невмешательство не есть грех, что я всего лишь созерцатель, чуть-чуть пользующийся некоторыми преимуществами. Почему, думаешь, я звонил в берлинскую полицию? Чтобы убедиться, что все действительно кончено! Что ничего уже нельзя поправить и я свободен от идиотской клятвы перед самим собой. И это был вздох облегчения. И самое главное: время еще не упущено.

Они выпили еще несколько раз.

— Но ты тоже… ик… хорош, Вадюша. Даже не пытался меня переубедить…

— Это я не пытался?

— Ты.

— Я пытался…

— Значит, мало… ик… пытался. Вместо того, чтобы топить Гитлера… ик… нужно было меня… ик…

— Утопить, что ли? Да выпей ты стакан воды, Каратаев, люди же кругом. И хватит спорить, оба мы хороши… ик…