"Эдгар Алан По. Не закладывай черту своей головы" - читать интересную книгу автора

несомненна, ибо всякий, кто только захочет, может узреть ее в заглавии,
напечатанном крупными буквами. Прошу воздать мне должное за этот прием,
гораздо более остроумный, чем у Лафонтена и всех прочих, что приберегают
нравоучение до самой последней минуты, а потом подсовывают его вам в конце,
словно изжеванный окурок.
Defuncti injuria ne afficiantur {Правонарушение мертвого неподсудно
(лат.).} - таков был закон двенадцати таблиц {16*}, а De mortuis nil nisi
bonum {О мертвых ничего, кроме хорошего {17*} (лат.).} - тоже прекрасное
изречение, хоть покойный, о котором идет здесь речь, возможно, всего лишь
покойный старый диван. Вот почему я далек от мысли поносить моего почившего
друга, Тоби Накойчерта. Жизнь у него, правда, была собачья, да и умер он,
как собака {18*}; но он не несет вины за свои грехи. Они были следствием
некоторого врожденного недостатка его матери. Когда он был еще младенцем,
она порола его на совесть: выполнять свой долг всегда доставляло ей
величайшее наслаждение - на то она и была натурой рационалистической, а дети
- что твои свиные отбивные или нынешние оливы из Греции - чем больше их
бьешь, тем лучше они становятся. Но - бедная женщина! - на свое несчастье
она была левшой, а детей лучше вовсе не пороть, чем пороть слева. Мир
вертится справа налево, и если пороть дитя слева направо, ничего хорошего из
этого не выйдет. Каждый удар в нужном направлении выколачивает из дитяти
дурные наклонности, а отсюда следует, что порка в противоположном
направлении, наоборот, вколачивает в него определенную порцию зла. Я часто
присутствовал при этих экзекуциях и уже по тому, как Тоби при этом брыкался,
понимал, что с каждым разом он становится все неисправимее. Наконец, сквозь
слезы, стоявшие в моих глазах, я узрел, что он отпетый негодяй, и однажды,
когда его отхлестали по щекам так, что он совсем почернел с лица и вполне
сошел бы за маленького африканца, я не выдержал, пал тут же на колени и
зычным голосом предрек ему скорую погибель.
Сказать по правде, он так рано вступил на стезю порока, что просто диву
даешься. Пяти месяцев от роду он нередко приходил в такую ярость, что не мог
выговорить ни слова. В шесть я поймал его на том, что он жует колоду карт. В
семь он только и делал, что тискал младенцев женского пола. В восемь он
наотрез отказался подписать обет трезвости. И так из месяца в месяц он все
дальше продвигался по этой стезе; а когда ему исполнился год, он не только
отрастил себе усы и ни за что не желал их сбрить, но и приобрел недостойную
джентльмена привычку ругаться, божиться и биться об заклад. Это его в конце
концов и погубило, как, впрочем, я и предсказывал. Склонность эта "росла и
крепла вместе с ним" {19*}, так что, возмужав, он что ни слово, предлагал
биться с ним об заклад. Нести что-нибудь в заклад он и не думал - о нет! Не
такой он был человек, надо отдать ему должное, - да он скорее стал бы нести
яйца! Это была просто форма, фигура речи - не более. Подобные предложения в
его устах не имели решительно никакого смысла. Это были простые, хоть и не
всегда невинные, присказки - риторические приемы для закругления фразы.
Когда он говорил: "Готов прозакладывать тебе то-то и то-то", - никто никогда
не принимал его всерьез, и все же я счел своим долгом вмешаться. Привычка
эта безнравственна - так я ему и сказал. Вульгарна - в этом он может
положиться на меня. Общество ее порицает - это чистейшая правда. Она
запрещена специальным актом Конгресса - не стану же я ему лгать. Я
уговаривал - бесполезно. Я выговаривал - тщетно. Я просил - он скалил зубы.
Я умолял - он заливался смехом. Я проповедовал - он издевался. Я грозился -