"Александр Плонский. Осколок Фаэтона " - читать интересную книгу автора

Началась космическая эра. Как не отразить ее на обложке? Отразили.
Земной шар, траектория ракеты, обрывающаяся на полпути. Журнал еще не успел
выйти, а какой-то "доброхот" поспешил экстраполировать баллистическую
траекторию, и оказалось, что она упирается в Соединенные Штаты Америки.
Об этом немедленно доложили в Политбюро КПСС. Выпуск журнала задержали,
а Мезенцева вызвали "на ковер" - заседание Политбюро. Судьбу провинившегося
решили за две минуты, не дав ему и рта раскрыть, - строгий выговор с
занесением в личное дело. Хорошо хоть, не исключили из партии.
Миллион экземпляров журнала "переодели" в новые обложки.
К тому времени у меня уже вышел десяток книг. Причем некоторые перевели
на иностранные языки (со временем только в Китае переиздали пять). Мы с
Леней регулярно отправляли друг другу письма (электронной почты тогда не
существовало). Ленины письма были образными, язык сочный, мысли свежие. Но
вдруг он перешел на английский. И письма сразу стали школярскими,
неинтересными.
Некоторое время я терпел. Но затем решил отучить друга от языковых
экспериментов. Не поленился переписать иероглифы со страницы своей китайской
книги и послал ему с припиской: "прости, что так мало написал, я еще не
вполне владею языком".
Леня долго и, конечно, безуспешно упрашивал меня прислать перевод
письма. Но мой демарш достиг цели: я стал опять получать письма на родном
языке.
Вскоре оказалось, что Леня не случайно упражнялся в английском. В 1964
году его командировали в Англию, и там он остался. Его заочно судили за
измену родине и приговорили к высшей мере. Не знаю уж почему, но меня это не
коснулось.
Я был смертельно обижен на Леонида, но, надо отдать должное, в Англии
он не сделал ничего такого, что могло причинить вред мне и другим его
друзьям.
Прошло более четверти века. Союз распался. Моя обида утихла. Мы
разыскали друг друга и вновь стали переписываться. И вот что он написал:
"От чего я бежал? От гнусной ежедневной лжи, в которой, воленс-ноленс,
был вынужден принимать участие всяк советский человек; от цензуры; от
глушилок; от противного ощущения, что твои намерения или желания - ничто, а
есть некие невидимые "инстанции", от которых твоя судьба полностью зависит;
от невозможности повидать мир - только если ты привилегированный, да и то в
этом случае гуртом, а если захочешь остаться пожить и вернуться, то прямо в
лагерь. От жутких "процессов" над инакомыслящими (тяжелой последней каплей
был для меня суд над Синявским и Даниэлем); от бесчисленных стукачей,
которых иногда даже знали, как было у нас в редакции, - и старались не
показывать, что знаем, а то будет какой-нибудь другой, неизвестный; от... но
достаточно и этого".
Вот и сравните ощущения двух друзей: я не испытывал несвободы, каждый
отпуск садился в автомобиль и отправлялся, куда глаза глядят, наслаждался
общением с горными таджиками, принимавшими меня на Памире, как родного. В
Париже гулял по Монмартру, в Лондоне, в Гайдпарке, тщетно пытался узнать у
британских "бобби": "Where is the WC?", а они недоуменно переглядывались. И
только когда я, переминаясь с ноги на ногу, произнес вслух: "как объяснить
этим олухам, что мне нужен туалет?!", заулыбались: "О, Toilet, Toilet!" и
показали мне дорогу.