2. Пятки вместе, носки врозь

— Ставить палатку не стоит. Днём во всяком случае. Пограничники на это смотрят косо. Лучше расстелить её на гальке, а когда стемнеет и они обшарят берег лучом... Можно и поставить... Вообще-то ночи жаркие, дождей здесь почти не бывает, так что под открытым небом спать ещё и лучше...

Поделившись этой информацией, люди, похожие на одну большую семью, одновременно вскинули на спины рюкзаки, да и пошли себе к трассе.

А Переверзев с Линецким расстелили палатку на освободившемся месте.

Место было удобным прежде всего потому, что люди очистили его от больших камней. Берег был весь покрыт камнями разной величины, от мелкой гальки до фрагментов скал, скатившихся по косогору во время какого-то землетрясения. «Место силы, точка сборки?» — мелькнуло в голове у Линецкого. Не потому, что он это почувствовал... Скорее, машинально отметил, что подобными обстоятельствами места здесь наверняка бы воспользовались знакомые чайники.

Незнакомец, которого Линецкий только что встретил на автобусной остановке, судя по лицу, на котором не ночевало и тени сомнения, скорее всего тоже был чайником. Но когда он предложил «объединить усилия», Линецкий, сам себе удивляясь, сказал «почему бы и нет». Не хотелось так сразу ехать в обратную сторону. Друзей, которые стояли в Форосе с палатками, он не нашёл, видимо, они уже уехали, а цены на жильё в Форосе кусались — Линецкий успел расспросить на эту тему старушек, торговавших на тротуаре персиками. Поэтому неожиданное предложение белобрового великана показалось довольно заманчивым. Линецкому нужны были несколько дней на морском берегу, по возможности без внешних раздражителей. Лёгкое замешательство, какое-то время сохранявшееся в его взгляде, объяснялось тем, что фигура Переверзева оказала на него слишком сильное воздействие.

Заметим, что в этом воздействии не было ничего сексуального: Линецкий был не опьянён чужим телом, а скорее наоборот — отрезвлён. Он был маленького роста, к тому же сильно сутулился... Глядя на него, хотелось сказать, что он похож на тощую ощипанную курицу. Даже понимая, что такое сравнение было бы слишком банальным — кто из двуногих на неё не похож?

Может быть, в том, что сравнение само собою напрашивалось, виновато было не только тело, но ещё и одежда. Если, конечно, это можно было назвать одеждой...

Сетчатая майка была Линецкому слишком длинна и полностью покрывала бесцветные трусы, которые, несмотря на свои красные лампасы, выглядели скорее семейными, чем спортивными. Поэтому и без того не слишком пафосные конечности Линецкого, когда они к тому же торчали из сетки, на самом деле имели сходство с ножками суповой курицы, которую несут с базара в авоське... Зато у Переверзева всё было сплошным. И белым. Шорты, футболка, кроссовки, носки. Всё сплошь и рядом — белым и сплошным, разве что на футболке, которая тесно облегала могучий торс (Линецкий сначала так это и увидел — на фоне тёмной зелени кипариса как бы фрагмент античной статуи без конечностей и без головы), можно было различить след стёршейся после многократных стирок надписи. Или рисунка. Понять теперь уже было невозможно.

Линецкому было нелегко поспевать за Переверзевым, он вынужден был всё время ускорять шаг, то и дело переходя на бег.

Потом, когда они перешли с трассы на каменистый берег и камни стали увеличиваться в размерах, пришлось быстро перемещаться на четвереньках.

Тогда как Переверзев нигде даже не пригнулся. Глядя, как серо-буро-малиновый рюкзак огибает очередную скалу, Линецкий подумал, что это вообще не рюкзак, но что-то вроде реактивного ранца. Когда они пришли на место, и Переверзев сказал, что у него в рюкзаке есть горелка, Линецкий снова было подумал, что там что-то реактивное...

Переверзев достал из рюкзака примус.

— Только керосина у меня нет, — сказал он, — я голодный, не знаю, как ты. Давай сегодня приготовим на костре, а завтра где-нибудь на трассе разживёмся...

На пригорке рос можжевельник. Упрямые, очень твёрдые кусты. Линецкий не мог с ними справиться перочинным ножом и только подбирал с земли сухие крохотные щепки — каждая была со спичку величиной. Их хватало на маленькие охапки, которые можно было нести в горсти. Встретившись взглядом с Переверзевым, Линецкий развёл руками, мол, ерунда, конечно, он и сам понимает, что толку от этих крох... Но Переверзев сказал:

— Нет-нет, это хорошо, собери таких ещё, если сможешь.

В одну из ходок на косогор Линецкий заметил, что неподалёку лежит чья-то палатка.

Она была расстелена на гальке и покрыта сверху огромным куском полиэтилена, придавленным по краям булыжниками. Похоже было, что к ней давно никто не подходил.

Море, лежавшее чуть поодаль, выглядело примерно так же.

Как будто его тут забыли.

Ни чаек, ни буйков. Не говоря уже о пловцах или силуэтах кораблей на горизонте.

На ужин они ели гречневую кашу с тушёнкой. Линецкий предложил деньги за провиант, но Переверзев не взял:

— Когда кончится, тогда ты купишь.

Рюкзак Переверзева был огромных размеров, но всё равно было трудно поверить, что там умещается столько всего... После консервов, кульков с крупой и рулонов туалетной бумаги Переверзев достал из рюкзака аккуратный кожаный «дипломат». Линецкий хотел что-то спросить, но не спросил, посчитав, что задавать лишние вопросы человеку, с которым они всего лишь час назад познакомились... Как-то неприлично.

Однако, когда из рюкзака вылезло что-то похожее на чёрное человеческое тело без головы... И упало плашмя на гальку... Линецкий всё же не выдержал.

— Что это? — тихо сказал он.

— Что ты имеешь в виду? А, это... Костюм для подводного плавания, — отвечал Переверзев, продолжая рыться в рюкзаке. Теперь он извлекал оттуда одежду. Что-то бросал сразу, что-то осматривал или даже обнюхивал... «Может быть, это не его рюкзак? Да нет, с чего бы... Но что он в нём так роется... Как бомж в мусорном баке...»

— А где же тогда акваланг? — спросил Линецкий.

— Акваланга нет, — сказал Переверзев, — своего то есть. Я в основном плаваю с трубкой. Но подолгу. Ночью лучше в термокостюме.

Линецкий взял в руки термокостюм, ему нужно было самому пощупать, чтобы убедиться... Резина, — понял он, — но всё равно странно... Не тело... Но, может, это чья-то душа? Rubber Soul, you know?

Как бы то ни было, и без того превосходя его на две головы, Переверзев продолжал расти в глазах Линецкого — теперь уже вглубь...

Он достал из рюкзака полиэтиленовый пакет с серыми отутюженными брюками от сухопутного костюма... А потом подводное ружьё. В чехле, за который зацепился полосатый галстук...

Некоторое время Линецкий пытался самостоятельно разгадать эту головоломку, а потом сказал:

— Я сдаюсь.

— В каком смысле? — удивился Переверзев.

— Ты можешь объяснить, что это значит? Если это, конечно, не служебная тайна...

— Да о чём ты?

— Такое сочетание вещей в твоём рюкзаке.

— А, сейчас, — сказал Переверзев, — вот она. Заварка, я её так заложил... Сейчас, сейчас, сложу всё обратно, чайку вскипятим, я тебе всё объясню.

Объяснение в целом выглядело правдоподобно... Хотя чересчур как-то оказалось всё просто: Переверзев сказал жене, что едет в командировку в Москву, а сам отправился в Крым. Просто потому что в отпуске этим летом он уже был — с женой... Но, вернувшись в Питер, понял, что чего-то недополучил... И всё лето показалось прожитым напрасно...

В самом начале своего монолога он сказал, что не пьёт и не курит, и единственным наркотиком для него являются женщины... «Если бы он тут и поставил точку, это было бы красивое объяснение, — подумал Линецкий, — но до точки ещё очень далеко...»

Линецкий слушал теперь отчёт о праздновании дня Нептуна на нудистском пляже, с распределением ролей, с постановкой пьесы театрального деятеля и заслуженного нудиста, отсидевшего в советское время пятнадцать суток за нудизм... Когда Переверзев начал декламировать выученные наизусть идиотские реплики, Линецкий попробовал прервать этот поток...

— Погоди, — сказал он, — а почему ты не поехал в Коктебель? Если именно эти воспоминания стали причиной твоей «командировки»?

— Так я же там только что был. А мне сказали — аквалангисты знакомые, — что в Форосе самая прозрачная вода. Интересно было тут понырять... И с женщинами, по идее, должно быть не хуже. А если нет, тогда переметнусь в Коктебель. Поглядим... Так вот, вторая жена от меня ушла, когда мой самый близкий друг рассказал ей всё. При том, что она знала про любовницу, и ещё всякое... — Переверзев как бы замялся.

— Что всякое? — настороженно спросил Линецкий.

— Что мы с девчонками иногда устраиваем групповые номера...

— Ну, бывает, — как бы со знанием дела сказал Линецкий, — но что же тогда она не знала?

— Что у меня есть другая семья. Женщина, у которой ребёнок от меня, и они там точно так же считают меня мужем, отцом... Вот этого моя жена не смогла перенести и ушла от меня...

— А зачем твой друг ей рассказал?

— Не знаю... Завидовал. Я тогда диссертацию защитил. Не смог это пережить дружбан... А может, он хотел, чтобы жена не просто ушла, а к нему. Она красивая была... Но скорее всего, просто завидовал... Ну и вот... Она ушла, я остался с любовницей... То есть любовница стала моей женой... Тут-то я и понял самое главное: никогда нельзя жениться на любовнице!..

Линецкий смотрел на пламя костра, больше не слушая откровения преподавателя института физкультуры...

Который был кандидатом наук, между прочим, и бывшим чемпионом страны по многоборью.

Линецкий уже успел узнать и то, что многоборье не одно. Что существует целое множество многоборий. А в котором из них Переверзев был чемпионом, Линецкий не успел узнать, как уже забыл. Он думал: «Многожёнство, многоборье... Более того: множество многоборий... Экое многообразие... Но самое смешное, что в отличие от меня, сумасшедший великан защитился... И похоже, что над диссертацией намерен работать и на море...»

— Да, — сказал Переверзев, — теперь уже над докторской.

И, видимо, чтобы не быть голословным, он протянул Линецкому общую тетрадь в тёмной дерматиновой обложке. Линецкий открыл её наугад, полистал. Все страницы были испещрены... Но не отдельными большими буквами, как ему в первый момент показалось, а фигурками человечков...

В одной строчке помещалось пять-шесть таких фигурок...

Посмотрев на них повнимательней, Линецкий увидел, что все они совершают какие-то движения...

— В аспирантуре возникла проблема, — сказал Переверзев, — в моей диссертации должны были быть тысячи рисунков, и за это надо было заплатить художнику большие деньги. Пятьдесят копеек за каждый рисуночек. А денег у меня нет. И никогда не было.

— Ну, и?

— Я сам научился рисовать!

— Молодец.

— Да-да, все мне говорят, что мои человечки ничуть не хуже тех, что рисует Чернявский.

— А кто такой Чернявский?

— Профессиональный художник, которого мне посоветовали на кафедре.

Линецкий подумал, что великану так понравилось рисовать, что никакая это теперь не докторская колбаса, а искусство ради искусства...

— Что я? — очнулся он, когда Переверзев неожиданно перешёл от ответов к вопросам.

— Ты чем-нибудь занимаешься?

— Что ты имеешь в виду?

— Спорт!

— Нет, я нет.

— Но зарядку хотя бы делаешь?

— Нет, никакой зарядки я не делаю.

— Это плохо.

— Как сказать... Ландау говорил, что лучше он проживёт на два года меньше, чем каждый день будет тратить двадцать минут жизни на зарядку.

— Глупость. Прости, конечно... А ты что, его ученик?

— В каком-то смысле. Я учился по его учебнику. Да, так вот, когда Ландау попал в автокатастрофу и его буквально сшили по частям, он прожил гораздо дольше, чем предсказали врачи...

Они проговорили ещё целый час, а потом Переверзев поднялся, натянул на себя термокостюм, маску, ласты и ушёл задом наперёд в темноту.

Линецкий, оставшись один, стал листать тетрадь в клеточку. Хотя самих линий уже не было видно, сетка растворилась в темноте... Только на нём самом осталась майка... Которую носил ещё дед... Такие майки-сетки были популярны в тридцатые годы... Потом она пролежала лет пятьдесят в чемодане — пока её не обнаружил Линецкий-внук.

Линецкий стянул с себя историческую авоську и надел — тоже через голову, чтобы не расстёгивать пуговицы — толстую байковую рубашку... Глаза слипались, но не потому что он хотел спать, скорее, это была соль: он немного поплавал, когда ещё было светло, с открытыми глазами.

Опустив веки, Линецкий увидел неровные белые стены сарайчика, который они с Инной снимали в Рыбачьем. Потёртый зелёный гобелен с оленьей головой... Железные спинки кроватей... Приходя с моря, они не раз заставали в хижине кур... Видимо, в несезон она служила курятником, а они с Инной были... Этакими летними оккупантами...

Какими там к чёрту оккупантами, теми же курами они были, только несущими золотые яйца... Шесть долларов в день за такую развалюху...

Но Инну всё это вроде устраивало, главное для неё было: двор, высокие цветы, которые она ласкала, приходя с моря... Сарайчик выглядел хлипким, но пока что выдерживал натиск груды антрацита, приваленного снаружи к одной из стен. Ну какие-то трещины шли там по штукатурке...

— А не опасно в нём находиться? Если развалится?

— Он сделан из таких лёгких материалов, что если даже и развалится, это не причинит нам вреда. В этом смысле лучше, что он не каменный.

— Да, но уголь-то каменный, за стенкой, представь себе эту чёрную лавину, если она придёт в движение... Ладно, так неохота тратить время на поиски...

Они были женаты десять лет, но за исключением свадебного путешествия это был первый совместный отпуск. Как-то так получалось... Инну это вполне устраивало, да и Линецкого тоже... Он с самого начала стал играть в игру под названием «брак» на Инниных условиях...

В конце концов она всегда оказывалась права, и сейчас, когда Линецкий знал, чем всё это закончилось, ему приятно было сознавать, что из десяти лет ошибочной жизни можно вычесть десять месяцев... Или на самом деле ещё больше. Потому что последние два года каждый из них жил своей жизнью, и встречались они только в постели. Будить жену Линецкому воспрещалось категорически — это считалось одним из самых тяжких грехов. Если бы он отвечал жене тем же, их совместная жизнь выглядела бы совсем странно... То есть её бы тогда вообще не было... Но Линецкий тем же самым Инне не отвечал, он позволял Инне себя будить... При этом Инна всегда была гораздо больше возбуждена, чем в те — всё более редкие — разы, когда они занимались тем же самым без внешних по отношению к Линецкому прелюдий. Возможно, что и прелюбодеяний... Но, что бы там ни было, Инна всегда была только более страстной... И Линецкого всё это вполне устраивало... Что ему не нравилось — что на самом деле отравляло его жизнь, это метаморфозы, которые стали происходить с женой после того, как она решила идти в ногу со временем... Вот тогда-то Линецкий и начал думать о том, чтобы уйти... Целыми днями он теперь об этом только и думал... И каждый раз осознавал, как сильно привязан... То есть на него действовали две противоположные силы... Что, как известно из механики, создаёт вращательный момент...

И даже без курса механики ясно, что от этого любой человек запросто мог свихнуться...

Накануне Линецкий почувстововал, что в игре этих сил наступила кульминация... И решился на бегство...

То есть в бегстве Линецкого от жены, если так вот спокойно разобраться, не было ничего такого уж безумно-спонтанного...

Перед тем, как уйти под воду, Переверзев предоставил Линецкому возможность рассказать о себе, и Линецкий стал говорить об Инне.

Он всё время говорил о ней... Переверзев не мог понять, почему он тогда сбежал... Но если бы Линецкий и смог это кому-то объяснить, то уж во всяком случае не Переверзеву. Не то чтобы вся эта машинерия была так сложна или уникальна... Просто в более или менее подробном объяснении непременно повторялись бы такие фразы, как «вращались в разных кругах», «люди одного круга»... А какой смысл имело употребление подобных слов в разговоре с Переверзевым? Физрук не имел отношения ни к тому кругу, в котором остался Линецкий, ни к тому, в который перескочила Инна...

Когда Линецкий сказал, что Инна всегда была категорически против того, чтобы он пошёл с ней в её компанию, физрук сделал умозаключение:

— Значит, у неё там был любовник.

— Да нет, — махнул рукой Линецкий, — дело не в том. Про любовников я, в общем-то, знал, они бывали у нас дома. Героини моих служебных романов тоже, случалось, забегали к нам на перерыв... В этом смысле мы были вполне нормальной советской семьёй... То, что Инна не хотела мне показывать, это было... Это была она сама, понимаешь? Она сама без маски, которую она с некоторых пор никогда не снимала в моём присутствии. Не веришь? Но это правда. Так вот: вчера... Странно, однако, что это было вчера, какой длинный день, да?

— День приезда или переезда... он всегда таким кажется.

— Вот, а вчера Инна впервые сняла маску в моём присутствии...

— И что?

— В результате произошло как раз то, чего она боялась. Я наконец-то понял, что это полный абсурд. Я не могу с ней жить! Это невозможно! Мы совершенно разные люди...

Переверзев подумал, что вряд ли всё это так и было. Но ничего не сказал.

Он только почесал затылок и сказал Линецкому, что тот как-то всё чрезмерно усложняет. После чего натянул термокостюм и растворился в темноте, оставив собеседника одного с затухающим костром и с тетрадью, которую тот машинально продолжал держать на коленях открытой...

Линецкий пытался не думать больше об Инне, но это не получалось.

До тех пор, пока его не отвлёк какой-то свет...

Он вдруг увидел в темноте непонятный просвет, что-то вроде солнечного зайчика, скользящего посреди ночи...

Пятнышко обозначило невидимую перед этим границу между двумя средами...

Оно перемещалось по этой границе, видна была темноватая рябь... Но где был источник света?

Линецкий стал искать его в чёрных прибрежных горах, потом на небе...

Интересно, что он воображал там найти, спятившую Луну? Бесшумный вертолёт?

Блик скользил по чёрной воде, менял яркость, гас на какое-то время, появлялся в другом месте...

Линецкий подумал, что это пограничники...

Но опять же, не было видно ни самого луча, ни вспышек прожектора на мысе...

Наконец до него дошло, что это подводный фонарик Переверзева.

Что он там делает так долго? — подумал Линецкий, — ружьё не взял, вон оно лежит... Или всё-таки это не он? А что тогда? Есть многое в этом море... Например, рыбы-фонари... Но они живут на глубине от четырёх тысяч, а здесь у нас нет такой глубины... Недавно в «Science» была статья... Такая глубина соответствует расстоянию до другой галактики... Океанские глубины таят в себе не меньше тайн, чем космические... Но то океанские, а здесь в глубине вообще ничего нет... А тайны лежат у самой поверхности... Но разгадать их ещё труднее... Поди разбери, кто это там... Учитель физкультуры? Или симметрии? Рыба-фонарь? Дух над водами?