"Андрей Платонов. Мусорный ветер" - читать интересную книгу автора

Неизвестный человек поднял Лихтенберга от подножия памятника и понес
куда-то. Лихтенберг удивился, что есть еще незнакомые нежные руки, которые,
прячась ночью, несут молча чужого калеку к себе домой. Но вскоре человек
принес Лихтенберга в глубь черного двора, открыл дверь сарая над помойной
ямой и бросил туда Лихтенберга.
Лихтенберг зарылся в теплую сырость житейских отходов, съел что-то
невидимое и мягкое, а затем снова уснул, согревшись среди тления дешевого
вещества.
Из экономии хозяин дома подолгу не вывозил мусор из помойного
помещения, поэтому Лихтенберг прожил долго в кухонной мишуре, равнодушно
вкушая то, что входит в тело и переваривается там. По телу его - от увечных
ран и загрязнения - пошла сплошная темная зараза, похожая на волчанку, а
поверх ее выросла густая шерсть и все покрыла. На месте вырванных ушей также
выросли кусты волос, однако он сохранил слух правой стороной головы. Ходить
он больше не мог - рядом с мужским органом у него повредились ноги, и они
перестали управляться. Только раз Лихтенберг вспомнил свою жену Зельду, без
сожаления и без любви, - одною мыслью в костяной голове. Иногда он бормотал
сам себе разные речи, лежа в рыбных очистках, - хлебные корки попадались
очень редко, а картофельные шкурки - никогда. Лихтенберг удивлялся, отчего
ему не отняли язык, это государственная непредусмотрительность: самое
опасное в человеке вовсе не половой орган - он всегда однообразный, смирный
реакционер, но мысль - вот проститутка, и даже хуже ее: она бродит
обязательно там, где в ней совсем не нуждаются, и отдается лишь тому, кто ей
ничего не платит! "Великий Адольф! Ты забыл Декарта: когда ему запретили
действовать, он от испуга стал мыслить и в ужасе признал себя существующим,
то есть опять действующим. Я тоже думаю и существую. А если я живу, -
значит, тебе не быть! Ты не существуешь!"
- Декарт дурак! - сказал вслух Лихтенберг и сам прислушался к звукам
своей блуждающей мысли: что мыслит, то существовать не может, моя мысль -
это запрещенная жизнь, и я скоро умру... Гитлер не мыслит, он арестовывает,
Альфред Розенберг мыслит лишь бессмысленное, папа римский не думал никогда,
но они существуют ведь!
Пусть существуют: большевики скоро сделают их краткой мыслью в своем
воспоминании...
Большевики! Лихтенберг в омраченной глубине своего ума представил
чистый, нормальный свет солнца над влажной, прохладной страной, заросшей
хлебом и цветами, и серьезного, задумчивого человека, идущего вослед тяжелой
машине. Лихтенбергу стало вдруг стыдно того далекого, почти грустного
труженика, и он закрыл рукою во тьме свое опечаленное лицо... Он стал
печален от горя, что его тело уже истрачено, в чувстве нет надежды, и он
никогда не увидит прохладной ржаной равнины, над которой проходят белые горы
облаков, освещенные детским, сонным светом вечернего солнца, и его ноги
никогда не войдут в заросшую траву. Он не будет другом громадному,
серьезному большевику, молча думающему о всем мире среди своих
пространств, - он умрет здесь, задохнувшись мусорным ветром, в сухом удушье
сомнения, в перхоти, осыпавшейся с головы человека на европейскую землю.
Житейские отбросы все более уменьшались. Лихтенберг съел все мягкое и
более или менее достойное пищи. Наконец в помойном коробе осталась одна
только жесть и осколки керамических изделий.
Лихтенберг уснул с туманным умом и во сне увидел большую женщину,