"Андрей Платонов. Мусорный ветер" - читать интересную книгу автора

женщина иссосала его молодость, она грызла его за бедность, за безработицу,
за мужское бессилие и, голая, садилась верхом на него по ночам. Теперь она
зверь, сволочь безумного сознания, а он до гроба, навсегда останется
человеком, физиком космических пространств, и пусть голод томит его желудок
до самого сердца - он не пойдет выше горла, и жизнь его спрячется в пещеру
головы.
Альберт ударил тростью Зельду и вышел на улицу, в южную германскую
провинцию. Звонили колокола римской веры, из небольшой уличной церкви
выходили белые блаженные девушки с глазами, наполненными скорее сыростью
любовной железы, чем слезами обожания Христа.
Альберт поглядел на солнце и улыбнулся ему, как далекому человеку. Нет,
не солнце, не это всемирное сияние энергии, и не кометы, не бродячие черные
звезды закончат человечество на земле: они слишком велики для такого
небольшого действия. Люди сами затомят и растерзают себя, и лучшие упадут
мертвыми в борьбе, а худшие обратятся в животных.
На крыльцо католического храма вышел римский священник, возбужденный,
влажный и красный, - посол бога в виде мочевого отростка человека. Затем из
церкви появились старухи, эти женщины, в которых кипевшие некогда страсти
теперь текли гноем, и в чреве, в его гробовой темноте, истлевали части любви
и материнства. Священник благословил с крыльца жаркое пространство и ушел в
холодок своей квартиры на церковном дворе.
Мелкие колокола на башне еще продолжали звонить, вознося пропетые
молитвы через готическую мучительную вершину храма в неясное небо,
затуманенное зноем солнца. Вечные колокола звонили о том: же, о чем писали
газеты и книги, о чем играла музыка в ночных кафе: "Томись - томись -
томись!"
Но уже двадцать лет слышал этот однообразный всемирный звук Альберт
Лихтенберг: "Томись!" - и призыв к томлению, к замедлению, к уничтожению
жизни все более усиливался, - одно лишь сердце билось невинно и ясно, как
непорочное, как не понимающее ничего.
Альберт сел где-то в городе среди потоков жары; день продолжался над
ним с тщательностью пустяка, с точностью государственной казни и с
нетерпением неизвестного милосердия. Лихтенберг потрогал дерево, росшее
перед ним. Внимательно и нежно он стал глядеть на это деревянное растение,
мучимое тем же томленьем, тем же ожиданьем прохладного ветра в этом пыльном,
душевном существовании.
- Кто ты? - спросил Лихтенберг.
Ветви и листья склонились к утомленному человеку. Альберт схватил
близкую ветвь с той страстью и напряжением одинокого дружелюбия, перед
которым вся блаженная любовь на земле незначительна. С дерева упали мертвые
бабочки, но живая моль улетела в сухую пустоту.
Лихтенберг сжал трость в руке; он пошел дальше с яростью своего
жесткого сознания, он чувствовал мысли в голове, вставшие, как щетина,
продирающиеся сквозь кость. В тлеющем, измученном воздухе он увидел площадь
города. Большой католический собор, как сонное тысячелетие, как
организованное в камень страдание, стоял сосредоточенно и безмолвно,
опираясь глубоко в могилы своих строителей. Снизу поднимался мусор: человек
сто национал-социалистов, в коричневой прозодежде своего мировоззрения,
монтировали памятник Адольфу Гитлеру. Памятник был привезен готовым на
грузовике, его отлили из качественной бронзы в Эссене. Другой грузовик, имея