"Илья Петров. Мой корчет-а-пистон в Болшеве (Сб. "Необычные воспитанники")" - читать интересную книгу автора

снова агентов встречал голый пустырь.
Учеба моя у Адамова шла бы весьма успешно, не случайся осечек. Дело в
том, что, позанимавшись дватри месяца, я вдруг исчезал на целых полгода и
не казал носа на Кабанихин переулок: это означало, что меня все-таки
хватали и сажали за решетку. После таких отлучек Михаил Прокофьевич
сердился:
- Опять, Илья! - встречал он. - Так невозможно заниматься. Только
наладимся, войдем в ритм - исчесаешь. У тебя же амбушюр пропадет. А он
должен развиваться.
Амбушюр - это такой "мозоль" на верхней губе от трубы. Нет амбушюра -
нет легкости в игре, да без упражнения и пальцы теряют гибкость, быстроту
движений.
- Работа, Михаил Прокофьевич, - выворачивался я. - Восстановительный
период в республике, иль же не знаете? Срочное задание, чуть не сутками у
верстака за тисками.
Наконец он как-то сказал мне:
- Хочешь, я позвоню на завод, объясню этим... как они теперь называются:
завкомы? У тебя ж способности, рабочим сейчас везде дорога. А то хочешь,
съезжу? На какой улице твое предприятие?
Еле я отговорил профессора, обещав, что буду посещать теперь
аккуратнее. "На чем мы там остановились. - сдаваясь, но по-прежнему
сердито спрашивал Адамов. - Я уже забыл. Не мудрено: пять месяцев не
показывался. Ты у меня единственный такой ученик". Я и сам еле помнил:
"Эти... диезы вы объясняли". Профессор вспомнил: "Гм. Мажорную гамму уже
сдавал мне? Примемся за минорную... до трех знаков".
Занятия продолжались до следующего моего отдыха где-нибудь в Бутырках
или в Таганке. Дело в том, что мой "медовый месяц" на воле кончился. Какой
он бывает у воров? Когда? Всегда в начале "деятельности". Мальчишкой,
когда меня хватали и не удавалось вырваться, я начинал хныкать, с перепугу
пускал самую настоящую слезу: "Дя-а-денька, я больше не буду. Е-есть
хотел. Сестренка дома голодная". Мне соболезновали в толпе, которая
собирается на рынках, толкучках по поводу всяческого происшествия,
заступались: "До чего жизнь дошла! Хорошие дети и те с путя сбиваются.
Отпусти уж его!"
Взрослых так не жалеют. Я хоть и не был высок, а и в плечах раздался и
взгляд стал острый, да и примелькался на Смоленском, на пустыре, в
ресторане Крынкина. Главное ж, меня уже взяли на учет и в местном
отделении милиции, и в "уголке" на Малом Гнездниковском. Когда же сводили
в дактилоскопию и взяли отпечатки пальцев, сфотографировали и разослали
мою "вывеску", ознакомились со мной в тюрьмах, - тут наступил крах,
который бывает у всех воров: теперь я уже больше сидел в тюрьме, чем гулял
на свободе. За мной тянулись "задки", "грязные следы", я не мог спрятаться
за вымышленной фамилией, меня тут же опознавали и выводили на чистую воду.
Всякий раз, попадая за решетку, я определялся в сапожную мастерскую.
Почему в сапожную? Да ведь еще в отрочестве я помогал матери в Работном
доме шить "бахилы", тапочки, чувяки. Пальцы у меня ловкие, быстрые, к тому
же развитые на корнет-а-пистоне, и скоро я научился отлично сучить дратву,
тачать, вырезать заготовки. Главное ж, что я мог делать - перетягивать
бурки, - работа "хитрая", которую далеко не всякий мог освоить. Сапожной
мастерской в Бутырках заведовал вольнонаемный армянин Абаянц.