"Смок - боевой змей" - читать интересную книгу автора (Дроздов Анатолий Федорович)

9

В доме, где росла Улыба, все было пропитано запахом меда: стены, стол, лавки… Даже выскребая голиком полы, Улыба ощущала сладкий, приторный аромат. Отец ее был бортником, звали его Бакула. Дом Улыбы стоял в лесу. На вековых соснах, росших вокруг, отец с братьями развешивали выдолбленные из липы колоды — борти, в бортях жили пчелы. Колоды грудой лежали во дворе; старые, подгнившие борти мужчины рубили на дрова, новые долбили долгими зимними вечерами. Пчел Улыба не боялась. Они постоянно роились в доме, но никого не жалили. Пчелы залетали, чтобы утащить частичку того, что отобрал человек. Набрав брюшко меда, они становились ленивыми и добродушными: их можно было трогать и даже осторожно гладить пальчиком по полосатой спинке. Маленькая Улыба любила так делать.

В лесу водились хищные звери, поэтому двор обнесли частоколом. Зимою оголодавшие волки подходили к нему и злобно выли, приводя в неистовство охранявшего дом пса. Забор защищал от хищников не всегда; как-то снегу зимой навалило до верха частокола, затем ударила оттепель, потом — мороз, образовался плотный наст. Волки, взбежав по снежной насыпи, спрыгнули во двор, разорвали в клочья и съели пса. Проникнуть в сарай, где обитали волы, корова и другая домашняя живность, они не смогли (двери сарая были сделаны из расколотых вдоль плах) и сами попали в западню: внутри двора сугробов не было. Бакула с сыновьями накануне выбросили снег за ворота.

Бортник, обнаружив на рассвете напрошенных гостей, взял лук и с порога дома хладнокровно расстрелял метавшихся по двору и жалобно скуливших разбойников. Подранков братья Улыбы добили рогатинами. Улыбе было жаль до слез убиваемых волков, она даже всплакнула. Но из выделанных волчьих шкур Бакула сшил одеяло, Улыбе под ним было тепло и уютно, впоследствии она даже радовалось, что глупые волки попались из-за жадности.

Из одиннадцати детей Бакулы выжили пятеро, среди выживших Улыба оказалась единственной дочкой. Отец ее не баловал. С трех лет Улыба пасла овец и присматривала за коровой, с пяти мать стала приучать ее к подойнику. Два-три раза в год вся семья занималась выгонкой меда: тягучий, масляно-желтый он заполнял бочки по самые крышки, которые Бакула вбивал ударами пудового кулака. Бочки грузили на повозку и везли в Белгород — на торг. Себе бортник оставлял мед в сотах, их можно было долго жевать, пока не пропадала сладость, а во рту оставался безвкусный комок воска. Комки эти выплевывали в миску, затем сплавляли в печи с пустыми сотами. Получившийся воск везли в Белгород…

Из города отец привозил рожь. В ближней веси растили пшеницу, она стоила дороже. Ржаное зерно мололи на ручном жернове. Хлеб из такой муки выходил черный, как земля, но все равно вкусный. К весне хлеб заканчивался, и без него было плохо. Семья не голодала: в лесу водилось много живности, мясо на столе бортника не переводилось, но к мясу хотелось хлеба. К Пасхе мать меняла в ближайшей веси сотовый мед на несколько горстей пшеничной муки. Семья объедалась праздничными пирогами — с дичью, творогом и капустой. Это был праздник! Поэтому Улыба каждый год с нетерпением ждала Пасху.

Приезжая из города, Бакула жаловался на дороговизну хлеба и железа, сетовал на дешевизну меда. Всех горожан отец считал жуликами и пройдохами, норовящими объегорить приезжего бортника. Особенно не жаловал Бакула изготовителей питных медов.

— Разболтают мед в воде, добавят закваски и продают дороже, чем чистый мед! — возмущался бортник. — Легко так серебро копить! Ты вот выдолби борть, посели в нее семью пчел, слазай на дерево за сотами, выгони из них мед… А еще надо смотреть, чтоб медведь борти не выдрал, везти бочки в город. Два дня пути!

Сам Бакула мед варить не умел, но очень хотел научиться. Однако белгородские медовары не спешили делиться тайнами ремесла. Бортнику все же удалось найти бобыля Софрона, который согласился трудиться сообща. Согласился Софрон из нужды. Он был монахом, жил в обители, где и научился варить меда. После того как умершая сестра-бобылка оставила Софрону дом, монах решил, что духовный подвиг слишком тяжек для него и перебрался в Белгород. Поговаривали, что дело было совсем не так, что Софрона с позором выгнали из монастыря, но подробностей никто не знал, а сам Софрон наветы отрицал. Как бы то ни было, у Софрона был дом и умение, но не было серебра на покупку котлов, бочек и, самое главное, меда. Бакула согласился все это дать — за половину барыша. Они ударили по рукам. Бортник возил Софрону мед, тот превращал сладость в крепкое питье, которое с выгодой продавал. Мед у Софрона получался вкусный и крепкий, никто такого в Белгороде варить не умел. Исключая, конечно, монахов, но те везли свои меда князю и боярам. Прочий люд шел к Софрону.

Поначалу Бакула был доволен — серебра в его мошне прибавилось. Но вскоре бортник стал сетовать, что половина барыша за какую-то варку — больно много, ведь основной труд ложится на плечи Бакулы и его сыновей. Однако Софрон уменьшить свою долю не желал, а другие медовары с Бакулой рядиться не желали.

Улыбе очень хотелось побывать в Белгороде, она не раз просила отца взять ее, но тот не хотел отягощать волов лишним грузом. Когда дочке минуло двенадцать, Бакула решил, что надо кому-то присматривать за волами, пока он с сынами ходит по торгу. На ночлег они, как было заведено, остановились у Софрона, и там бывший монах впервые увидел Улыбу. Старик целый вечер не спускал глаз с пухлощекой, румяной отроковицы. Когда Бакула собрался домой, Софрон стал уговаривать оставить Улыбу.

— Живу бобылем, некому пол подмести, постирать, кашу сварить, — жаловался он, размахивая худыми руками. — Поговорить — и то не с кем. Пусть поживет у меня дите, потешит старика, я ее грамоте обучу.

— Зачем бабе грамота? — не соглашался Бакула. — Стирать да готовить, детей рожать — вот вся бабья наука. Она ж не княжна…

Софрон не отступался, и Бакула задумался. Отвел дочку в сторону и долго с ней говорил. Затем вернулся к Софрону и потребовал увеличить свою долю на одну десятую от общего барыша. Медовар тут же согласился.

В первый же вечер после отъезда родных Софрон отвел Улыбу в баню и сам вымыл ее, гладя дрожащими руками. После бани он велел девочке лечь с ним в постель. Отец наказал дочке слушаться Софрона и угождать ему, поэтому Улыба подчинилась. После той ночи Софрон только что на руках ее не носил: дарил обувку и одежу, покупал сладости и другие лакомства. Он сам готовил и убирался в доме (выяснилось, что бобыль прекрасно это умеет), даже стирал. Улыбе оставалось самое легкое: топить печь, накрывать на стол и мыть посуду. Ей такая жизнь нравилось. То, что проделывал с ней вечерами Софрон, нравилось меньше, но это можно было терпеть. Софрон в самом деле взялся учить ее грамоте, к Великому Посту Улыба уже бойко читала и даже писала, старательно выводя буквы на старом пергаменте. Первое, что она сделала, научившись грамоте, — записала на клочке пергамента тайну приготовления меда…

Софрон не скрывал от нее ничего: то ли считал слишком маленькой, то ли был ослеплен чувствами. Скорее всего, сыграло роль извечное мужское недоверие к женскому уму. Спустя полгода Улыба наизусть знала, в каких долях смешивается вода и мед, как эта смесь варится, сколько и какой закваски надо добавить, какие травки придают питью добрый вкус и крепость, где мед отстаивать и как хранить. Бакула поручил выведать все досконально, Улыба была послушной дочерью.

Борник с братьями Улыбы приехали весной. Расспросив дочь и уверившись, что поручение выполнено, Бакула набросился на Софрона с бранью. Бортник грозился пойти к князю, чтобы тот наказал насильника. Старик жалко оправдывался, но, получив от Бакулы несколько затрещин, только плакал и просил оставить Улыбу ему. Он соглашался уменьшить свою долю в деле наполовину и обещал, как Улыба подрастет, жениться и сделать ее наследницей. Бакула не согласился. Взяв с Софрона за обиду кошель серебра, он увез дочь домой. Там под присмотром дочки бортник с сыновьями сварили первый мед. Питье вышло на славу. Улыба очень радовалась. Суровый отец и братья подчинялись каждому ее слову, она даже покрикивала на них, когда те проявляли нерасторопность. Сильные мужчины не смели возражать. Сваренный мед Бакула отвез в Белгород, выгодно продал и привез в подарок дочке красивое монисто и серебряные серьги.

Научившись варить мед, отец с братьями перестали слушать Улыбу, в доме бортника потекла прежняя жизнь. Улыбе приходилось много и тяжело работать, братья смотрели на нее с ухмылками, она не раз слышала, как в разговоре между собой они называли ее «порченной». Как-то Улыба подслушала спор отца с матерью. Мать сетовала, что никто в веси не возьмет Улыбу замуж, а коли и возьмет, то с позором вернет родителям.

— В Белгороде возьмут! — хмыкнул Бакула. — Подумаешь, девичий грех! Сам не отдам свою дочку в весь. Красивая, грамотная, мед варить умеет. Такую невесту да за смерда сиволапого?! Сколько серебра она нам принесла!

Из слов отца Улыба сделал вывод: главное в жизни — это тяжелые белые кружочки с непонятными значками, которые отец привозил из Белгорода и ссыпал в кожаный кошель. Чем больше у тебя серебра, тем легче живется, тем больше позволено. Улыба со вздохом вспоминала житье у Софрона. Как он ее холил и лелеял! Как одаривал! Как оберегал от тяжелой работы! Ни разу не ударил, не обругал. Не то, что дома!..

Бакула со временем пожалел, что поспешил с Софроном. Слова бортника о том, что медовое питье — это большой частью вода, оказались правдой. Сезонный урожай меда Бакула отвозил в Белгород за один раз. Питье приходилось возить постоянно, тратя каждый раз на дорогу туда и обратно четыре дня. Содержать еще одну упряжку волов было хлопотно, нанимать — дорого. Смерды из соседней веси, не любившие бортника за грубость и скупость, драли за наем повозки безбожно. Теперь Бакула находил предложение Софрона работать за четверть барыша честным, но договариваться было не с кем. Потеряв Улыбу, Софрон не столько продавал свой мед, сколько употреблял сам; года не прошло, как он опился до смерти и дом его, как выморочное имущество, забрал князь. Бакула, услыхав об этом, сильно горевал.

Улыбе минуло пятнадцать, когда отец снова стал брать ее в Белгород. В один из таких приездов возле них остановился немолодой, кряжистый дружинник с заметной проседью в бороде. Меда он не купил, зато долго, не отрываясь, смотрел на Улыбу. Назавтра дружинник пришел снова и пригласил Бакулу в гости. Вернулся отец вернулся хмельной и довольный.

— Мужа тебе нашел! — сказал Улыбе. — Радуйся! Княжий дружинник сватает. И не просто дружинник — десятник!

— Он же старый! — ахнула Улыба.

— Какой старый? — обиделся отец. — Меня на пять лет моложе… Зато богатый: дом свой, подворье, кони, живность всякая. Будет, где нам остановиться, может, мед варить здесь станем. Старый… — повторил отец недовольно. — Зато родни никакой, помрет или убьют — все твое!

Меша (так звали десятника), настолько захотел Улыбу, что не позволил увезти ее домой. Их обвенчали в маленькой посадской церкви, а свадьбы, считай, и вовсе не было: сидели за столом отец с братьями, да Меша позвал нескольких товарищей. Товарищи поднимали кубки за красоту невесты, отец с братьями — за прибыток в доме. В первую же ночь Меша побил жену. Стегая плетью, требовал рассказать, как утратила девичью честь. Улыба, испугавшись, призналась во всем.

— Бакула порога моего более не переступит! — пообещал муж, и слово сдержал.

Улыбу Меша более не бил, но и не берег — заставлял работать как жену смерда. Богатство позволяло десятнику держать служанку, он обещал нанять ее до свадьбы, но после первой ночи передумал. Улыба догадывалась, что случись у них по-другому, Меша холил бы ее и лелеял, как некогда Софрон. Она надеялась, что со временем муж оттает, станет поласковей. Вот только родит ему сына или дочь… Но дети за два года у них не завелись, а тут случилась война с Великим….

Бакула прознал про смерть зятя в один из своих приездов и сразу побежал к Улыбе. Вместе с сыновьями. Улыба приняла родичей достойно. Гойка (овдовев, Улыба первым делом наняла служанку) накрыла щедрый стол. Были здесь и колбасы, и копченые языки, и жирный медвежий окорок, свежий пшеничный хлеб и вдоволь меда. Дома Бакула и его сыновья мед не пили, из бережливости пробавляясь дешевой брагой. Сейчас же питье было дармовое, и мужчины быстро захмелели.

— Нельзя бабе одной! — сказал Бакула, ставя пустой кубок на стол. — Всяк обидеть может. Гуня, — бортник указал на старшего сына, — переберется сюда с женою своею. Служанку выгонишь — нечего попусту серебро тратить! Будем сюда мед возить и здесь питье варить.

— Нет! — коротко ответила Улыба.

Бакула изумленно поднял брови:

— Перечишь отцу? Ты?

— Перечу! — согласилась Улыба. — Могу. Это все мое, — обвела она рукой, — и я здесь хозяйка. Жить буду, как захочу. Ни Гуни, ни кого другого здесь не будет!

— Да я тебя!.. — взревел Бакула, поднимаясь с лавки. — Не почитать отца?..

Но Улыба не испугалась.

— Побьешь — нажалуюсь князю: обидел вдову дружинника. Разложат на торгу и всыплют батогами. И на сам торг больше не пустят.

— Блядь! — выругался отец. — Белгородская. Навострилась тут!

— Кто меня блядью сделал?! — подскочила к нему Улыба. — Кто меня старику похотливому за серебро продал? А? Это по-божески? Я вас честью приняла, накормила, напоила, а они меня блядью ругают, добро мое взялись делить! Подите вон!

Ворча, Бакула взялся за шапку. Братья, не поблагодарив за хлеб-соль, тоже ушли. Несколько месяцев спустя бортник привез в Белгород жену, та, плача, долго уговаривала дочку послушать отца. Улыба щедро одарила мать, но жить по воле родичей отказалась. Более они не приезжали.

Овдовев, Улыба занялась варкой меда. Она рассчитывала разбогатеть — не получилось. Мед у нее был добрый, но брали его плохо. Вареные меда стоят дешево, до войны их охотно пили княжьи дружинники, но многие сгинули прошлым летом. Дружинники сидели на земле, за которую служили князю, и жили богато. Земли дружинников остались у вдов, новые вои, набранные из других городов и весей, служили за серебро, как живший в городе десятник Меша. Для таких одна ногата за корчагу казалась непомерной ценой. Новые вои пили брагу. Ее было полно в каждом доме: из яблок, ягод, ржаная, пшеничная… Брагу делали даже из репы. За ногату брагу наливали целый месяц — пей, сколько влезет! На жизнь Улыбе хватало, но жизнь была безрадостной.

К ней сватались. Молодая, красивая вдова, к тому же не бедная, привлекала взоры многих, в особенности пришлых. Но эту голытьбу манил дом в посаде, а не его хозяйка. Улыба это видела и сватов выпроваживала. Некрас же в первый вечер высыпал на стол горсть монет (на корм!), и она ахнула, не в силах отвести взора от тускло блестевшего серебра. Ее прибыток за полгода! С того вечера она ублажала сотника как могла. Сытно кормила, сладко поила, жарко обнимала… К тому же покойный Меша был десятником, а Некрас — сотником, боярский чин! Милый друг и вел себя, как боярин: не спрашивал о прибытках, зато щедро одаривал. Соседки на торгу шептали Улыбе, что пришелец летает на змее, что он, наверное, чародей, гляди — и ее заворожит! Улыба только смеялась. В бане она хорошо разглядела этого чародея. Никаких тайных знаков на теле его не имелось, зато были шрамы — разве чародей допустит, чтоб его кололи да резали? У покойного Меши шрамов и то было менее. Правда, Некрас не носил нательного креста. Однажды Улыба полюбопытствовала и услыхала короткий ответ: «Потерял!» Почему сотник не купил новый крест, она спросить не решилась. Змей Некраса Улыбу не пугал — мало какая живность есть на белом свете! Улыбу вполне устраивало, что за змея Некраса сделали сотником и щедро платят. Покойному Меше из княжьей казны давали гривну в год, Улыба решила, что сотнику платят три или даже пять — пропасть серебра! С такими деньгами можно забыть о меде и жить припеваючи — хватит на все! А ведь бывает еще военная добыча…

Улыба не заводила речь о свадьбе, ждала, что Некрас скажет сам. До сих пор мужчины ее желали, а не она их. Но сотник не спешил. Улыба подумывала, не сводить ли его к отцу Онофрию, дабы вразумил, но тут Некрас принес серьги. Золотые! С яхонтами! Когда парень дарит девице серьги, это означает, что считает ее невестой. Улыба всплакнула от радости. Следующим днем она побежала к златокузнецу, тот сказал, что серьги стоят гривну. Улыба ахнула. И даже опечалилась слегка: нельзя так бездумно бросать серебро! Некрас не умеет беречь деньги. Ничего, этим займется она…

Улыба не удержалась и похвасталась подарком соседке по торгу, пожилой, рябой Цыбе, торговавшей пряниками. Улыба с ней дружила.

— Не одной тебе дарит! — хмыкнула Цыба, впечатленная (по всему было видать!) подарком. — Служанке своей тоже купил…

Улыбу как обухом по голове ударило. Не поверив (соседка могла солгать от зависти), она сбегала к золотых дел мастеру, тот подтвердил: брал сотник одни серьги серебряные, другие золотые. Серебряные девице сам в уши вдевал. Кузнец стал говорить, что платил за те серьги отрок сотника, но Улыба не слушала. Она знала служанку сотника: видела ее ранее, когда та с братом побиралась на торгу. Потом Некрас взял их к себе. Улыба даже похвалила его: умно, нищие много не запросят! За корм будут служить… Некрас только улыбнулся в ответ. Знать бы тогда, чему улыбался! Спустя три месяца Улыба увидела бывшую нищенку и не узнала: девица поправилась, покруглела и смотрелась красавицей. Уже тогда ревность кольнула Улыбу: живет с Некрасом под одной крышей! Но сотник исправно приезжал к ней вечерами, Улыба отбросила дурные мысли.

— Проверила? — спросила Цыбы, когда Улыба вернулась от кузнеца. — Дарил серьги девке! Цыба лжу не скажет. Чего не дарить, коли серебра полон мех? Мне слуга воеводин сказывал: Некрасу десять гривен в месяц отсыпают! Мне хоть раз бы столько!.. Еще сказывали, он Оляте, помнишь его? гривну подарил. Сестре его — серьги! Вот кому надо служить…

С торга Улыба вернулась сама не своя. Десять гривен! Не в год, а месяц! Некрас ездит к ней лето, значит, получил уже тридцать гривен! За такие деньги можно купить целую весь — и не одну… Коли в твоем владении весь — ты боярин! Жена твоя — боярыня… Боярыни не работают — слуг хватает. Всего-то трудов: появиться на торгу и указать пальчиком белым на шелка или парчу, что понравились. Слуги шелка в дом отнесут, платье сошьют… Сиди потом на крылечке в новом платье, присматривай, чтоб слуги не ленились, да мед-пиво попивай! Но кто станет той боярыней? Улыба или девка с конопушками на щеках?

Когда вечером пришла вдова из Городца и попросила хлеба, Улыба не сдержалась. Она видела еще одну женщину, не старую и красивую. И ее сотник одаривал. За что?.. Улыба обругала незваную гостью, выгнала за ворота, а потом сгоряча побила Гойку — впускает, кого ни попадя! Злоба душила ее. Улыба не могла дождаться Некраса, а когда тот пришел, дала волю словам.

Улыба видела, как меняется лицо сотника от ее попреков, и в какой-то миг подумала: поступает неправильно. Нужно бы не так — без крика, ласково… Но слишком много пережито было в тот день…

Когда Некрас ушел, Улыба не огорчилась: вернется! Кто бы ни были ее соперницы: конопатая служанка или вдова дружинника из Городца, им с ней не сравниться. Все дружинники князя Ростислава на нее заглядываются. Даже старый Светояр как-то подмигивал. Воевода! Возьмет и заглянет вечерком… Только ночью, ворочаясь в холодной постели, Улыба вдруг со страхом подумала: Некрас не придет. Совсем, никогда. Потому как он совсем не похож на тех дружинников, которые на нее заглядываются и даже на воеводу. Даже на воеводу она могла бы крикнуть — стерпел бы. Этот не простит…

Подумав так, Улыба заплакала. Горько, как не плакала ни разу в своей жизни…