"Антон Первушин. Операция 'копье' (fb2)" - читать интересную книгу автора (Первушин Антон)ГЛАВА ПЕРВАЯ К ВОПРОСУ О РЕЛИГИИМайор ВВС Семён Колчин не был религиозным человеком. Ещё полгода назад на вопрос о его отношении к религии, он ответил бы так: «Я — атеист. Причём, воинствующий». И, подмигнув, рассмеялся бы. Но очень часто вещи, о которых мы думать не думаем и вспоминать не вспоминаем в мирное время, становятся для нас необычайно важными, когда начинается война. Именно на войне Семён Колчин по-настоящему задумался о том, что для него значит Бог. И, задумавшись об этом, он вдруг понял, что вся его жизнь до этого момента была пуста и бессмысленна. А была она таковой, потому что в ней не нашлось места Богу. В самом деле, если вселенная появилась в результате случайной флюктуации, как утверждают учёные, и за любым процессом, в том числе за жизнью человеческой, ничего не стоит, кроме бездушных физических законов, как утверждают материалисты, тогда всё и вправду бессмысленно, и смерть друзей от пуль чеченских бандитов напрасна, и сама эта война среди гор Кавказа не имеет никакого значения. А самое главное — получается, что не существует разницы между тем, что делают эти убийцы и насильники, превратившие некогда цветущий край в преисподнюю, и тем, что делает он, майор Семён Колчин, сражающийся за целостность своей страны, за будущее своих детей — перед лицом вечной пустоты и мрака, который ждёт их всех после смерти. И те, и другие равны, и не будет никогда высшего и справедливого суда, по приговору которого каждому воздастся по делам его. Такое положение вещей не устраивало Семёна, и однажды он собрался с духом и пришёл к отцу Мефодию (кстати, бывшему офицеру), устроившемуся при штабе группировки. Отец Мефодий выслушал его, не перебивая, потом спросил: — Крещён ли ты, сын мой? — Да, — кивнул Колчин. — Меня бабушка окрестила. Тайком от отца и матери. — Это хорошо, — высказался отец Мефодий. — Тогда тебе ничто не препятствует обратиться в православную веру. Вот возьми книжку, почитай, потом придёшь и расскажешь, что ты понял. Книжку, которую отец Мефодий выдал Колчину для изучения, можно было легко спрятать в нагрудный карман. Называлась она «От Иоанна Святое Благовествование». В тот же вечер майор, освободившись от текущих дел и расположившись на койке в казарме, устроенной в одной из местных школ, раскрыл эту книжку и стал читать, шевеля по привычке губами. Первый же абзац принёс неожиданное открытие. «В начале было Слово, — писал Иоанн, — и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Майор озадачился. Он где-то слышал, что именно так начинается Библия, а потому ещё раз взглянул на обложку. Нет, всё правильно: «От Иоанна Святое Благовествование». Про «Библию» ни слова. «Никто ничего толком не знает, — подумал Семён с неудовольствием. — Лишь языком умеют трепать». Он углубился в чтение, и очень скоро понял, что перед ним Евангелие — одно из жизнеописаний Иисуса Христа. О Евангелиях он слышал больше, хотя до сих пор не проявлял любопытства в этом направлении и в своей небольшой домашней библиотеке «Новый завет» не держал. Несмотря на довольно трудный для понимания язык, текст Благовествования увлекал, и Колчин не заметил, как пролетел час, выкроенный им у сна. Но и потом, перевернув последнюю страницу, спрятав книжку и накрывшись с головой одеялом (он всегда спал, накрывшись с головой), майор долго ворочался на жёсткой койке, вспоминая прочитанное. «Всё, что даёт Мне Отец, ко мне придёт, и приходящего ко мне не изгоню вон; ибо Я сошёл с небес не для того, чтобы творить волю Мою, но волю пославшего Меня Отца. Воля же пославшего Меня Отца есть та, чтобы из того, что Он Мне дал, ничего не погубить, но всё то воскресить в последний день; воля Пославшего Меня есть та, чтобы всякий, видящий Сына и верующий в Него, имел жизнь вечную; и Я воскрешу его в последний день». В ту ночь Семёну Колчину снился древний город и три деревянных креста на горе над ним. Через неделю, перечитав книжицу раз восемь, а некоторые места выучив наизусть, Семён снова пришёл к отцу Мефодию. — Я понял слова Сына Божьего так, — без предисловий начал Колчин. — Если верить в него и следовать его заповедям, он гарантирует всепрощение и защиту. Отец Мефодий улыбнулся чему-то своему. — Ты богохульствуешь, Семён, — сказал он. — Но это от незнания. Запомни. Бог никогда и ничего не гарантирует, его милость нельзя купить за пять копеек. Думать иначе — значит, пытаться предугадать волю Господа, а это грех. — Но я хочу быть уверен, что сражаюсь за правое дело, — возразил майор. — А для этого я должен быть уверен, что моё дело угодно Богу. Отец Мефодий покачал головой, с сомнением глядя на Колчина, потом достал из стола обитую бархатом шкатулку и открыл её. Семён увидел, что в шкатулке лежат маленькие позолоченные крестики. Отец Мефодий пощёлкал над раскрытой шкатулкой пальцами, выбирая, затем ухватил один из крестиков за стальную цепочку, продетую сквозь ушко, и подал крестик майору. — Носи, Семён, — сказал отец Мефодий. — Может быть, это придаст тебе уверенности. Колчин с благодарностью принял крестик. Однако побыть православным ему дали недолго. Всего лишь через двое суток, поздно вечером, его вызвал к себе заместитель командира отдельной вертолётной эскадрильи — полковник Шуринов. Выглядел полковник невыспавшимся и смертельно уставшим, а потому, даже не поздоровавшись, протянул планшетку. — Здесь полётное задание, — сообщил полковник скупо. — Слетаешь в Пятигорск, заберёшь новых пилотов. — Почему ночью? — рискнул спросить Колчин, который тоже не высыпался. — По кочану, — отвечал полковник, но потом снизошёл и добавил: — Слушай, Семён, я знаю, как ты устал. Мы все устали. Но эти ребята уже завтра утром должны сесть на штурмовики и лететь на Грозный. Таков приказ командования, и не нам с тобой его обсуждать. Так что, извини, выспишься потом. Колчин козырнул и вышел. «В конце концов, — рассуждал он, — всего сто сорок километров над своей территорией. Одна нога здесь, другая — там». Он, конечно же, помнил, что в нескольких десятков километров южнее его маршрута проходит граница Федеративной Республики Народов Кавказа[1], активно поддерживающей чеченских сепаратистов и воинственной настолько, что на государственный флаг у неё были вынесены аж два стилизованных изображения автомата Калашникова, но в последнее время активность на этом участке заметно снизилась, и Колчин подумал: авось, пронесёт. Майор поднял на ноги навострившегося вздремнуть штурмана, и через пятнадцать минут его вертолёт — транспортная модификация «Ми-8» — под натужный вой турбин поднялся над аэродромом в Моздоке и, быстро набрав скорость, взял курс на северо-запад. Ещё через полчаса он заходил на посадку в Пятигорске. — Вас ждут, двадцать восьмой, — порадовал по ближней связи дежурный с вышки КДП[2]. — Отлично, — сдержанно отозвался Колчин. Когда шасси «Ми-8» коснулись бетона вертолётной площадки, майор резко убавил газ, но останавливать лопасти не стал, предоставив им возможность вращаться на холостом ходу. — Пойди открой люк, — приказал он штурману. Тому очень не хотелось вылезать из удобного кресла, он заворчал невнятно, но спорить не посмел, а, повозившись со страховочными ремнями и наконец расстегнув их, пошёл к люку. Клацнули замки, и в нутро вертолёта ворвался холодный осенний воздух. Колчин инстинктивно поёжился. — Эй, командир, — позвал штурман после некоторой паузы, — иди глянь на этих орлов. Майор без особого энтузиазма встал и направился вслед за штурманом. У люка он наклонился и выглянул наружу. В свете прожекторов Колчин увидел целую толпу офицеров в кожаных, отороченных мехом куртках и в фуражках. Напор воздуха от лопастей, вращающихся на холостом ходу, был столь силён, что офицеры пригибались, как под встречным ветром и придерживали фуражки руками. — Сколько вас?! — зычным голосом бывалого вертолётчика вопросил Колчин. — Тридцать человек! — ответили ему. Майор и штурман озабоченно переглянулись. — Ну, тридцать человек мы ещё увезём, — с некоторым сомнением сказал Колчин. — На пределе грузоподъёмности, — напомнил штурман. — Придётся идти ниже трёх. Он очень не любил «ходить ниже трёх». Да и кто любит? Высота в три километра — предельная для ракет переносного ЗРК [3] класса «Стингер», любимого оружия афганских и чеченских моджахедов. — Ладно, — Колчин безнадёжно махнул рукой, — залезайте. Не прошло и пяти минут, как в грузовом отсеке «Ми-8» было уже не протолкнуться. Пилоты, ставшие сегодня пассажирами, один за другим забирались в вертолёт, волоча с собой скромные пожитки. — Откуда вы, ребята? — полюбопытствовал Колчин. — С «Адмирала Кузнецова»[4], — отозвался один из «ребят». — Слышал о таком авианосце? — А-а. Так вы морская авиация? Но «Кузнецова» же, по слухам, продали индусам? — На то они и слухи, — пилот морской авиации улыбнулся, но как-то очень невесело. — «Москву» индусам продали, а «Варяг» — китайцам. А мы уж пять лет как к Северному флоту приписаны, у Североморска швартуемся. — Ну да, конечно, — вспомнил Колчин. — У вас ещё недавно учения были. — Они и сейчас продолжаются. Только без нас. — Ничего, — приободрил майор пилотов, — вам тут понравится. Опыт реальных боевых действий… — Чихал я на твой опыт, — резко отозвался пилот, и Колчин сразу утратил всякое дружелюбие по отношению к своим новым пассажирам. — Все сели? — сварливо осведомился он и, не дожидаясь утвердительного ответа, захлопнул люк. Потом вернулся в своё кресло. — Сосунки, — сообщил он штурману. — Элиту из себя корчат. — Ага, — охотно согласился штурман. — Пороха не нюхали, а туда же… Тут Колчин вспомнил, что он теперь православный и должен прощать ближнему мелкие прегрешения. — Хрен с ними, — махнул он рукой. — Давай работать. Я сегодня ещё ухо придавить собираюсь — часов эдак на двенадцать. — Всегда «за», — поддержал штурман. Майор запросил у КДП разрешение на взлёт и, получив его, поднял отяжелевшую машину в воздух. Обратно шли на относительной высоте [5] в полтора километра и на скорости в сто шестьдесят километров в час. Штурман постоянно сверялся с картой местности — теперь это имело значение. Тем временем в небольшой заросшей густым кустарником лощине всего в десяти километрах западнее взлётно-посадочной полосы аэродрома Моздока расположились пятеро в камуфляжных костюмах без знаков различия. Впрочем, знаки различия им были не нужны — они уже месяц воевали вместе и прекрасно знали, кто есть кто и чего каждый из них стоит. Трое из пятерых были вооружены автоматами Калашникова, обвешаны гранатами и полными магазинами — они осуществляли прикрытие. Двое других были расчётом зенитно-ракетного комплекса «Стингер ПОСТ». Они задолго услышали звук, издаваемый силовой установкой и лопастями приближающейся «вертушки». — Летят. Значит, наводчик не обманул, — констатировал вполголоса стрелок-оператор. — Товьсь! — скомандовал он скорее по привычке, чем по необходимости. Второй оператор помог стрелку взвалить на плечо пусковую трубу «Стингера», сделанную из стекловолокна. Стрелок привёл в действие съёмный пусковой механизм, висящий у него на поясном ремне. — Так, — произнёс он, приникнув к видеоискателю прицела. — Я их вижу. Помех не ставят. Идут низко. Будто у себя в Москве. Члены группы прикрытия поглядывали на оператора с восхищением. Для них — вчерашних студентов первого курса Грозненского университета, призванных Асланом Масхадовым на священную войну — старший офицер, столь непринуждённо разбирающийся со «сложным военным оборудованием», казался полубогом. — Стреляю на счёт «три», — предупредил оператор своих спутников. — Раз… два… три! Воспламенившись, пороховой стартовый ускоритель вытолкнул зенитную управляемую ракету FIM-92B из пускового контейнера, и она почти мгновенно набрала максимально возможную для ракет этого класса скорость — семьсот метров в секунду. Двухдиапазонная (инфракрасная и ультрафиолетовая) головка самонаведения захватила цель, и ракета, корректируя свой курс двумя рулями, устремилась навстречу вертолёту «Ми-8». Майор Колчин засёк момент старта ракеты, но ничего не успел сделать. Он не успел даже крикнуть. Через две секунды после старта ракета FIM-92B попала точно в один из воздухозаборников «вертушки». Контактный взрыватель сработал, как часы, и мощнейший взрыв сотряс вертолёт. Отсек двигателей и отсек главного редуктора охватило пламя. Одна из лопастей несущего винта оторвалась, и «Ми-8» камнем рухнул вниз. Главным недостатком любых вертолётов является невозможность быстрой эвакуации экипажа и пассажиров в случае аварии. Катапульта предусмотрена пока только в одном вертолёте — в знаменитом «Ка-50», «Чёрная акула». «Ми-8» такого средства эвакуации не имел. Поэтому, когда вертолёт, управляемый майором Колчиным, задымил и с высоты в полтора километра упал на землю, никто не должен был уцелеть. Однако на войне, как нигде в другом месте, случаются настоящие чудеса. Первый удар о склон холма пришёлся на хвост, в результате он переломился, и нос вертолёта вошёл в землю под острым углом. Остекленение кабины разлетелось тысячей осколков, и Колчина выбросило в образовавшийся проём вместе с креслом. Через секунду взорвались топливные баки, и останки вертолёта охватило пламя. В это время в лощине, откуда вылетела ракета, шёл горячий спор. Оператор-стрелок освободился от пускового контейнера и съемного пускового механизма и теперь спорил с группой прикрытия. Молодые люди говорили, что нужно уходить как можно быстрее. Они опасались появления отряда быстрого реагирования в районе падения «вертушки». Стрелок же намеревался осмотреть место катастрофы на предмет поиска уцелевших: он хотел быть уверенным, что дело доведено до конца. Молодёжь трусила и пыталась доказывать, что после падения с такой высоты уцелевших быть не может. Стрелку-оператору надоело спорить, и он сказал так: — Я мог бы приказать вам, молокососы, но я не буду этого делать, потому что так вы ничему не научитесь. Поэтому я просто пойду туда один, но потом — потом! — доложу о вашем поведении Шамилю. Не думаю, что он обрадуется, узнав, какое дерьмо служит под его началом. Членам группы прикрытия очень не понравилось, что об их трусости узнает бешеный Шамиль. Больше того, кроме репутации они могли потерять и премиальные, которые полагались за вылазку на территорию, контролируемую «федералами». Осознание этого придало им мужества, и вскоре вся группа под покровом ночи продвигалась в направлении склона, где разбился вертолёт. Майор Колчин пришёл в себя через четверть часа после того, как его вместе с креслом выбросило из «вертушки». «Ми-8» догорал. Элементы его конструкции, разбросанные взрывом баков далеко вокруг, распространяли удушливый чад. У Семёна болело всё тело, но особенно мучительной была боль в позвоночнике — туда словно засадили раскалённый штырь. Семён попытался выбраться из кресла, к которому был пристёгнут и вместе с которым лежал теперь на боку. Однако руки не послушались его. Он попытался кричать, но сумел выдавить из себя лишь слабый всхлип. «Боже, — подумал Колчин, — я, кажется, умираю». Эта мысль его не испугала. Он был на всё согласен, лишь бы избавиться от жуткой сверлящей боли. Он попробовал молиться, но тут оказалось, что он не знает молитв. Отец Мефодий почему-то не снабдил его молитвенником, а сам майор, занятый другим, забыл попросить об этом. «Но ведь это ничего, Господи, — мысленно обратился он к Всевышнему, — это ведь ничего, что я не знаю правильных слов? Главное — я верую и искренен в своих словах. Я скоро встречусь с тобою, Господи, и прошу простить мне все грехи — большие и маленькие — которые я совершил…» Майор попытался вспомнить, какие именно грехи он совершил в своей жизни, ведь именно так, вроде бы, полагается делать на исповеди, но любые воспоминания о прошлом оттеснила сиюминутная невыносимая боль, и он так ни в чём и не сумел покаяться. Прошло довольно много времени. Или Колчину только показалось, что много, но за истёкшие минуты (или часы?) ничего не изменилось. Всё так же чадил разломленный остов вертолёта, всё так же болело тело, всё так же майор не мог подобрать слов, которые были ему сейчас очень важны. «Прости меня за все грехи — большие и маленькие, — вертелась одна-единственная мысль. — Прости меня за все грехи — большие и маленькие…» И вдруг в неверных отсветах открытого пламени Колчин увидел, что к нему идёт человек. «Ангел, — подумал майор. — Наверное, это ангел смерти. Он пришёл забрать мою душу». Отчасти он был прав. Человек, который продвигался к нему по склону, настороженно оглядываясь по сторонам и переступая через мелкие остывающие в траве обломки, пришёл забрать душу майора, но только вряд ли ангел станет носить камуфляжную форму без знаков различия и автомат Калашникова на ремне, перекинутом через плечо. Когда человек подошёл ближе, Колчин снова попробовал пошевелиться, и снова тело отказалось повиноваться ему. Впрочем, он мог наблюдать за «ангелом смерти» и лёжа на земле. Незнакомец приблизился настолько, что можно было бы разглядеть его лицо. Подойдя, он даже присел на корточки, склонившись над Колчиным. Однако лица у «ангела смерти» не было. Точнее, оно было скрыто под маской, и только в специальных прорезях горели два чёрных злых глаза. — Давно обосновался? — спросил Человек-без-лица. Говорил он чисто, без малейшего акцента, так что неясно было, кто перед Колчиным — чеченец, хохол из наёмников, а, может быть, и впрямь, русский? — Что молчишь? — Человек-без-лица проявил нетерпение. — Язык проглотил от страха? Он включил фонарик и посветил Колчину прямо в лицо, потом луч фонаря скользнул по груди майора с врезавшимися в неё ремнями, по переломанным ногам. — Ого! — удивился Человек-без-лица. — Как тебя отделало. Не жилец, — подытожил он. Майор и сам знал, что он не жилец. Он только хотел, чтобы всё это побыстрее закончилось. Сзади подошёл ещё кто-то. Второй говорил с акцентом, что сразу выдавало в нём чеченского боевика. — Эй, командир, — позвал этот второй, — уходить надо. Там все мёртвые — проверено. — Сейчас уйдём, — отмахнулся Человек-без-лица. Сказав так, он вытащил из чехла на поясе штык-нож. «Вот и конец», — подумал Семён Колчин. Он зажмурился, приготовившись принять смерть. Однако время шло, а удар милосердия заставлял себя ждать. Колчин почувствовал, что его переворачивают, и открыл глаза. Человек-без-лица, ловко действуя ножом, перерезал страховочные ремни, переложил безвольное тело Колчина сломанной спиной на землю, расстегнул на майоре куртку и принялся шарить рукой, нащупывая карманы. «Мародёр, — подумал Семён отрешённо. — Это же просто мародёр». Через некоторое время Человек-без-лица обнаружил цепочку на шее Сёмёна и резко дёрнул её на себя, одним усилием разорвав звенья. — А ты, значит, православный, — с утвердительной интонацией произнёс Человек-без-лица. Он поднёс крестик к глазам, разглядывая. Потом выругался непонятно и отбросил его в сторону. — Дерьмо! Позолота! — сказал он с отчётливым отвращением. — Что же ты, православный, так низко ценишь своего Бога, что таскаешь на шее подделку, а? Человек-без-лица выпрямился во весь рост. Клацнул предохранитель, переводимый в положение для стрельбы одиночными. Человек-без-лица навёл автомат на Семёна. — Прощай, православный, — сказал Человек-без-лица. — Отправляйся к своему нищему Богу. В лицо Семёну ударило ослепительно белое пламя. Звука выстрела он уже не услышал… (Санкт-Петербург, декабрь 1999 года) Стены лабиринта, сложенные из белого кирпича, были покрыты плесенью ядовито-жёлтого цвета. С потолка свисали какие-то непонятные зелёные сопли — возможно, лианы, хотя откуда взяться лианам в сыром, вонючем и полутёмном подвале?.. Было видно, что Кирюша идёт по подвалу не в первый раз. Он сразу свернул налево, ткнулся в стену, что-то там нажал, и со страшным протяжным скрипом участок стены поддался, сдвинулся, и за ним обнаружилась комнатка, набитая боеприпасами. — Теперь куда? — спросил Константин Громов. Стоя над сыном, он повязывал галстук. Галстук был хороший, немецкого производства, его полагалось повязывать по всем правилам, однако именно этих правил Громов, привыкший пользоваться офицерским галстуком «на резинке», не знал и знать не особенно хотел. Галстук в свою очередь не хотел знать Громова — узлы получались кривые и самого ужасного вида. Громов перевязывал галстук уже в десятый раз. — Теперь прямо, — отвечал сын Кирюша. — Ух ты! — воскликнул Громов-старший, когда стальная, в заклёпках, дверь ушла в сторону, и за ней нарисовался рядовой вермахта в сапогах, каске и при пистолете. — Hande hoch[6]! — угрожающе крикнул рядовой, поднимая своё оружие. Но Кирюша успел первым. Пистолет, зажатый в его выставленных вперёд руках, дёрнулся, грохнул выстрел, изо рта противника выплеснулась ярко-алая кровь, и фашист, издав отчаянный крик, повалился спиной на пол. Из-за угла сразу же налетел второй, но и его Кирюша уложил в два выстрела. — Ловко ты их, — похвалил Громов-старший. — Это ещё что, — отозвался Кирюша с превосходством. — Вот сейчас гестаповец будет… — Тут и гестаповцы есть? — удивился Константин. — И не только они, — пообещал Кирюша. Помещение, в котором он теперь оказался, было гораздо просторнее того, с которого он начал. Ярко светились лампы в зелёных плафонах, подвешенных под потолком. В центре помещения кто-то додумался выложить колодец, наполненный доверху неестественно голубой водой. Кирюша к колодцу не пошёл, а свернул направо — в боковой проход. — Сейчас, сейчас… — бормотал он. Тут прямо по курсу движения появился некто, затянутый в синюю униформу, с заломленным на бровь берете и пистолетом-пулемётом «МР-41» [7] наперевес. — Гестапо! — с непередаваемым апломбом заявил этот новый персонаж. — Получи! — отозвался Кирюша, азартно давя на клавиши. Он выстрелил три раза подряд, и «синий», сказав нечто вроде: «Meine Liebe»[8], завалился. — Теперь у меня есть автомат «шмайссер», — с гордостью сообщил Кирюша. — Сколько раз тебе повторять? — немедленно укорил Громов-старший. — Во-первых, это «МР-41». У него только приклад от Шмайссера. Во-вторых, под маркой Шмайссера никогда не выпускались автоматы — только пистолеты-пулемёты. А немецкий автомат того времени выглядел совсем по-другому. Он, скорее, на автомат Калашникова похож. — Зануда ты, папа, — проинформировал отца непочтительный подросток. — Пистолет, автомат… главное — стреляет классно. — Ну ладно, — сказал Константин; он всё ещё не мог справиться с галстуком. — Показывай дальше. — Мужчины! — позвала из соседней комнаты Наташа Громова. — Вы готовы? Громов-старший посмотрел на сына, сын посмотрел на Громова-старшего. — Мы готовы? — шёпотом спросил Константин, пытаясь затянуть на шее созданный собственными руками и совершенно невообразимый узел. — Мы готовы, — сказал Кирюша, поправляя бабочку, — а вы… не знаю. — Умный больно стал, — Громов отвесил отпрыску лёгкий подзатыльник. — Акселерат, понимаешь. Кирюша не обиделся на «акселерата», хотя значения этого слова пока не знал. Он любил отца и прекрасно разбирался, когда тот по-настоящему сердит, а когда занимается тем, что сам же иронически называет «воспитанием подрастающего поколения». С галстуком Громов-старший так и не справился. Пришлось вмешаться Наташе, и через пятнадцать минут всё семейство наконец вывалилось из парадной дома на Серебристом бульваре, чтобы разместиться со всеми удобствами в новенькой (всего месяц назад приобретённой) «девятке». — Интересная игра, — с заметным опозданием высказал своё отношение к увиденному Громов-старший; сев за руль, он завёл двигатель, включил электропечку и теперь дожидался, когда в салоне прогреется воздух. — Надо будет поиграть. Как она называется? — «Копьё Судьбы», — ответил Кирюша и перевёл с невыносимой важностью на английский: — «Spear of Destiny». — Ага, — Константин помотал головой. — Буду знать. Кирюша учился в четвёртом классе коммерческого лицея «с компьютерным уклоном». Часть предметов в этом лицее преподавалась на английском языке, и Кирюша уже неплохо разбирался и в языках, и в компьютерах, однако Громов-старший всё никак не мог привыкнуть к тому, что его сын знает и умеет гораздо (на несколько порядков) больше, чем он сам в его возрасте. И каждый раз, когда случай подтверждал это, только изумлённо мотал головой. Новое поколение, появившееся на свет уже после того, как некогда всемогущая Коммунистическая Партия Советского Союза была заклеймена и запрещена, и не помнящее ничего из той, прежней (доисторической, как мезозой), жизни, всегда поражало Константина. На младших представителях этого поколения, только ещё подошедших к своему первому десятилетнему рубежу, новая реальность ставила свои отметины, напоминая тем, кто полагал иначе, что равенство — это миф, придуманный от большого жиру. Будущий жизненный успех или неуспех этих ребят определялся вовсе не их способностями, что было бы в порядке вещей в мире «равных возможностей» (или даже в мире «уравненных возможностей»), а чистейшей случайностью. Разве не случайность, что полтора года назад Константин Громов стал одним из исполнителей в операции «Испаньола»? А ведь именно это в конечном итоге привело к кардинальному изменению его социального статуса и доходов. Сложись по другому, он мог бы до сих пор оставаться на старой должности — командиром части 461-13(бис( — и нищенствовать, по полгода дожидаясь чисто символической зарплаты. Что несомненно сказалось бы и на Кирюше: сын учился бы в обыкновенной школе у обыкновенных, замордованных жизнью, учителей по обыкновенной программе, которая, как хорошо помнил Громов-старший, могла научить только одному — абсолютному нежеланию что-либо знать и что-нибудь уметь. Да, сейчас модно рассуждать о том, что если человек приложит усилия, будет трудиться по пятнадцать часов в сутки без выходных и отпусков, он сможет многого добиться и в конце концов разбогатеет. Однако те, кто так утверждает, лукавят, потому что без продуманной экономической политики в государстве любой, самый тяжёлый, труд обесценивается и любые, самые крупные, сбережения могут вылететь в трубу. А дети — что дети? — дети об этом даже не задумываются. Как не задумывались они об этом во все времена… К церкви Благовещения Пресвятой Богородицы Громовы прибыли за четверть часа до начала назначенной церемонии. По дороге Константин остановил машину у цветочного павильона и купил три огромных букета. — Это ещё зачем? — глупо спросил Кирюша, для которого традиция свадебной церемонии была в новинку. — Держи, — отозвался Громов-старший, передавая ему один из букетов. — Вручишь невесте. — А когда вручать? — Следи за другими, — посоветовал Константин. — Когда все вручать будут, тогда и ты. — А я креститься не умею… — сообщил Громов-младший, которому сразу расхотелось участвовать в предстоящем ритуале. — Тебе не обязательно, — отмахнулся Константин. — Главное — в носу поменьше ковыряй. Наташа предпочитала не вмешиваться в мужской разговор. Приехали они далеко не первыми. У церковной ограды было припарковано с десяток автомашин, среди которых выделялся вызывающе белый «джип» Алексея Лукашевича. Сам Лукашевич, одетый в парадный мундир со всеми орденами и медалями, как и полагается жениху, имеющему офицерское звание, о чём-то беседовал с родителями невесты. Завидев «девятку» Громова, он сделал отмашку рукой, давая понять Константину, что видит и приветствует. Константин пристроил свой автомобиль с краю от общего ряда, вылез наружу и предупредительно открыл дверцу, выпуская жену с букетами. Кирюша, щурясь на скупом зимнем солнце, вылез сам. Настроение его ухудшалось прямо пропорционально уменьшению расстояния до церковной паперти. Он ёжился в своём выходном пальто и смотрел волком. — Пап, можно я в машине посижу? — попросил он. — Дядя Лёша без меня обойдётся. Но Громов-старший был неумолим. — Нечего ныть, — сказал он строго. — Тебе это на пользу пойдёт. Тут уже вмешалась Наташа. — Костя, ну что ты в самом деле? — одёрнула она мужа. — Я тоже не понимаю, зачем нам идти на эту… этот ритуал. Я раньше не замечала за тобой особой религиозности. Громов внимательно посмотрел на жену. — Всё когда-нибудь случается в первый раз, — заметил он с лёгкой усмешкой. — И мы это уже обсуждали, Ната. Мой друг захотел, чтобы его брак был засвидетельствован не только в загсе, но и на небесах. Я уважаю своего друга, а значит, уважаю и это его решение. И я должен быть там, чтобы своим присутствием выразить своё уважение… — Это всё понятно, — прервала его Наташа. — Твоё уважение к Алексею и его желаниям достойно всяческих похвал, но Кире зачем там быть? Громов вздохнул. — А Кириллу нужно расширять кругозор. Чтобы знать, в каком мире он живёт. А то сутками из-за компьютера не вылезает. Аргумент был железный. Когда персональные компьютеры только появились, никто и представить не мог, как быстро они станут любимой игрушкой юношества, и молодые матери (к которым относилась и Наташа) будут с возрастающим беспокойством наблюдать за тем, как их любимые чада погружаются без остатка в глубины виртуальной реальности. Сам Громов-старший относился к этой новой проблеме философски. Он неплохо знал историю и помнил, что ещё ни разу появление новых средств обработки и воспроизведения информации не меняли жизнь и быт столь кардинальным образом, чтобы изменилась мораль. Понятия «что такое хорошо» и «что такое плохо» не претерпели существенных изменений ни с возникновением кинематографа, ни с возникновением телевидения. Революционность информационных технологий кажущаяся, полагал Громов, они вызывают страх только потому, что большинство людей до сих пор ни бельмеса в них не смыслят. А юношеский максимализм в этих делах — всего лишь юношеский максимализм. Мы вон в своё время пятнадцать раз «Пиратов XX века» смотреть бегали, — тоже ещё то погружение в виртуальную реальность, — но ведь дебилами не выросли. В общем, Константин Громов с уверенностью смотрел в будущее. Чего нельзя сказать о его жене Наташе, которая в последнее время была сильно озабочена «компьютерной проблемой». Кирюша понял, что если отец прибег к запрещённому приёму, он не отступится, и значит, идти в церковь хочешь не хочешь, а придётся. Поэтому без дальнейших возражений Громов-младший взял свой букет и покорно поплёлся к воротам. У ворот семью Громовых нагнал Алексей Стуколин, приехавший на трамвае. Он, подобно Константину, предпочёл гражданский костюм. Единственным предметом одежды, выдававшим его принадлежность к российской армии, была кожаная пилотская куртка. — Здорово, Костя! Здравствуйте, Наташа! Хай, Кир! — приветствовал он семейство. — Как поживаете? — Нормально, — отвечал за всех Громов-старший, улыбаясь. — Надеюсь, это надолго не затянется, — высказался Стуколин, доставая из кармана куртки пачку сигарет «North Star» и закуривая. (Как и его друзья — Громов с Лукашевичем — капитан ВВС Алексей Стуколин раньше не курил, но после выполнения секретной силовой акции в Средней Азии вдруг начал и избавиться от этой дурной привычки уже не смог). — Минут сорок, сорок пять займёт, — проинформировал приятеля знаток религиозных церемониалов Громов. Раскланиваясь по дороге с родственниками брачующихся и другими приглашёнными, все четверо двинулись к церкви. У паперти уже дожидались нищие и увечные, предчувствующие скорую наживу. Среди них выделялся молодой человек без ног, но в камуфляжной куртке и чёрном берете сапёра. — Где зацепило, братишка? — спросил его Стуколин. — Чечня, — буркнул инвалид, глядя исподлобья. Стуколин пожертвовал ему червонец. Алексей и сам написал два десятка писем на имена Министра обороны и Главнокомандующего с просьбой направить его в зону боевых действий в Чечню, однако никакого ответа не получил. В местном же военкомате на него посмотрели, как на придурочного, и велели больше не появляться, заявив, что пилотов на этом участке вполне хватает. Стуколин немедленно устроил скандал, грозился «набить морду» начальнику военкомата и его «прихлебателям» и уйти после этого добровольцем в мотострелковую часть. Однако уже на следующий день Алексей имел конфиденциальную беседу с лейтенантом ФСБ Владимиром Фокиным, курировавшим группу Громов-Лукашевич-Стуколин ещё со времён операции «Испаньола». После этой беседы, продолжавшейся без малого два часа, Стуколин поумнел, присмирел и перестал бомбардировать Министерство обороны своими письмами. Громов только диву давался столь разительной перемене и как-то раз вызвал друга на откровенность с целью выяснить, что же произошло между Стуколиным и Фокиным при встрече. Алексей отмалчивался и загадочно улыбался. Только однажды он обронил, что есть дела поважнее Чечни и бессрочный неоплачиваемый отпуск, в котором не по своей воле оказались трое офицеров, скоро закончится. Громов пожал плечами и никак не откомментировал эту новость. К «антитеррористической операции» в Чеченской республике и к происходящим вокруг неё событиям он относился спокойно — без лишних эмоций и высказываний. В зону боевых действий он тоже не рвался, резонно полагая, что каждый должен делать своё дело на своём месте. «Мы своё отбомбили», — заявил он однажды друзьям, имея в виду прежде всего силовую акцию в Средней Азии. Ожидание у паперти церкви надолго не затянулось. Ровно в два часа, как и было назначено, из церкви вышел седобородый священник в рясе и клобуке и пригласил брачующихся внутрь. Громов взял насупленного Кирюшу за свободную руку и, наклонившись к нему, сказал: — Смотри и запоминай. А я буду объяснять. Виновники торжества, а за ними и все приглашённые, вошли под высокие своды церкви. В носу у Кирюши засвербело от щекочущего запаха ладана, и он едва удержался от того, чтобы не чихнуть. — Церемония делится на две части, — зашептал ему отец. — На обручение и венчание. Раньше, видишь ли, эти ритуалы были разделены и разнесены во времени. То есть обручение могло произойти задолго до венчания. Очень часто обручали младенцев… Кирюша почти не слушал отца. Церковь произвела на него сильное впечатление. Причудливое и роскошное убранство, позолота, цветные витражи, тёмные лики икон, горящие свечи могли поразить и менее впечатлительную натуру. Кирюша совсем притих и только оглядывался вокруг с изумлением. Тем временем свадебная церемония развивалась согласно канону. Обручение происходило в притворе церкви. Выговаривая сильным басом молитвы, седобородый священник благословлял жениха и невесту. Жених, Алексей Лукашевич, запакованный в мундир, и невеста, Зоя Пономарёва, в белом свадебном платье и под фатой, заученно крестились в нужных местах. «Ишь навострился, — думал Алексей Стуколин, наблюдая за Лукашевичем не из самой удобной позиции — со спины. — И откуда что взялось?» Впрочем, он знал, откуда это взялось. Итоги операции «Испаньола» и последовавшая за ней силовая акция в Средней Азии, когда им троим — Громову, Лукашевичу и Стуколину — пришлось бомбить лагерь «террористов», многое изменили в их жизни, и, как следствие, в душе каждого. Самое любопытное, что внешне эти изменения почти никак не проявлялись — все трое давно научились скрывать свои истинные чувства, и только человек, который их хорошо и долго знал, мог бы заметить разницу. Например, Алексей Стуколин начал курить. Константин Громов рассказывал всё меньше фантастических историй, но зато всерьёз взялся за гитару и за каких-то полгода выучился играть и петь на вполне приличном уровне. А Лукашевич вот окрестился и стал верующим. Без фанатизма, конечно, — Лукашевич никогда и ничего не делал с фанатизмом — но осознанно и с чувством выполненного долга. Константин Громов, рассказывая сыну о подробностях православного свадебного ритуала, в свою очередь вспоминал, как они — Лукашевич и Зоя — впервые увидели друг друга. Это был заслуживающий внимания эпизод их совместной биографии, и он, словно в каком-нибудь пошловатом «женском» романе, начался с взаимной пикировки. Громов очень хорошо помнил тот день, когда «комиссия от администрации Мурманска», возглавляемая советником по безопасности Львом Максимовичем Маканиным, появилась на территории авиационной воинской части 461-13(бис(, чтобы дать своё заключение о готовности этой части к ведению боевых действий. Это произошло в августе 98-го года — то есть уже больше двух лет назад. Тогда только-только случился знаменитый «дефолт», и даже офицерам, живущим и несущим службу вдали от столиц и столичных проблем, довелось испытать на своей шкуре, что это такое — жить в условиях финансового кризиса. Были они поэтому необычайно злы, и замечание Зои, высказавшейся в том смысле, что «МиГи-23», которыми была укомплектована часть — это полное старьё, восприняли весьма агрессивно. Да, много воды утекло с тех пор, и разве мог себе представить Алексей Лукашевич, встретив Зою, мягко говоря, неприветливо, предположить, что через два года он будет стоять с этой женщиной под сводами церкви Благовещения Пресвятой Богородицы в Петербурге и слушать священника, совершающего свадебный обряд? «Никогда не угадаешь, — подумал Громов, — где найдёшь, где потеряешь…» Первый этап церемонии бракосочетания — обручение — подходил к концу. — Ты, Господи, с самого начала создал мужчину и женщину, — напевно говорил священник, — и от тебя даётся мужу жена в помощь и для воспроизведения рода человеческого. Обменяйтесь кольцами, дети мои, — приказал он молодым. Кирюша вздохнул с облегчением и посмотрел на отца. Он ошибочно полагал, что обмен кольцами есть последний акт церемонии. Громов снова наклонился к нему. — Теперь начинается вторая часть, — «порадовал» он сына, — собственно венчание. Алексей и Зоя прошли в средний храм, остановившись перед аналоем[9]. Здесь священник задал главный вопрос, перейдя на церковно-славянский и обращаясь сначала к жениху: — Раб божий Алексий, имаши ли произволение благое и непринуждённое и крепкую мысль пояти себе в жену сию, юже зде пред тобою видеши? И не обещался ли еси иной невесте? — Да, — ни секунды не колеблясь и громко, чтобы все слышали, отвечал Лукашевич. Священник обратился к невесте: — Раба божья Зинаида, имаши ли произволение благое и непринуждённое и крепкую мысль пояти себе в мужи сего, юже зде пред тобою видеши? И не обещалась ли еси иному жениху? — Да. «Ну вот, — отметил про себя Стуколин. — и всех делов. Теперь я один холостой остался». Он задумался, так ли это плохо. И решил, что узнать это можно, только женившись. В планах на ближайшее будущее женитьба у Стуколина не значилась, и он отложил рассмотрение этого вопроса до лучших времён. Трёхкратное произнесение формул «Венчается раб божий на рабе божьей» и «Венчается раба божья на рабе божьем» с последующим трёхкратным же обходом аналоя и целованием икон заняло ещё четверть часа. На этом мучительная для многих неверующих, собравшихся в этом зале, процедура закончилась, и родственники выстроились в очередь, чтобы поздравить новобрачных. Подошли и Громовы. Хмурый Кирюша вручил Зое цветы и предпринял попытку спрятаться за спиной отца. Зоя не дала ему этого сделать, присела на корточки и поцеловала в щёку: — Спасибо, Кирилл, — очень серьёзно поблагодарила она. Кирюша зарделся. Саму свадьбу сыграли в ресторане с историческим названием «Варяг», снятом Лукашевичем на два дня. Долго ждать прибытия молодых, как это принято на других свадьбах, не пришлось. У Алексея в братской могиле на Пискарёвке были похоронены дед и прадед, а потому ко всем этим поездкам счастливых пар к мемориальным комплексам он относился с нескрываемым отвращением. Единственное, что он сделал, — это оторвался от общей кавалькады машин, свернул с проспекта на боковую улицу и где-то проплутал, опоздав к застолью всего лишь на десять минут. Свадьбу вёл подполковник Зураб Амонашвили, старый друг семьи Лукашевичей — лучший тамада из всех, кого знал Громов. Кроме того, на эстраде ресторана наигрывала популярные мелодии некая безымянная группа. Этим консолидирующие ресурсы ограничивались, и желающие могли не обращать внимания ни на подполковника, ни на группу, развлекая себя самостоятельно. Громов и Стуколин сели друг напротив друга и после первых тостов и холодных закусок Константин, обслужив жену, расположившуюся справа, и сына, усевшегося слева, спросил товарища: — Есть что-нибудь новенькое? — Есть новенький анекдот, — отвечал Стуколин, наливая себе водки из запотевшего графина, и не дожидаясь согласия Громова слушать, начал пересказ: — Встречаются два российских танковых генерала в оккупированном Париже, и один другого спрашивает: «Ты не помнишь, кто господство в воздухе завоевал — мы или НАТО?» Кирюша рядом фыркнул и подавился «фантой». — Старенький твой анекдот, — сказал Константин, не поведя бровью. — Мне его ещё полгода назад рассказывали. Да и спрашивал я о другом. Стуколин посмотрел на всё ещё вздрагивающего от едва сдерживающего смех Кирюшу, потом повернул голову и посмотрел на насторожившуюся и явно прислушивающуюся к разговору Наташу. — Старый капитан заскучал на берегу? — спросил Алексей не без намёка. — Не то, чтобы заскучал, но снасти пересохли, — в тон ему ответил Громов. Наташа положила вилку. — Мальчики, — обратилась она к офицерам, — может быть, хотя бы на сегодня вы забудете о делах? Если бы Наташа знала или хотя бы догадывалась, о каких «делах» собирается говорить её муж со своим старым другом и одногодкой Алексеем Стуколиным, она не только высказала бы своё негодование по поводу неурочности диалога, но и вообще увела бы Громова от греха подальше. Но она не догадывалась. Константин поднял руки, сдаваясь: — Молчим, — сказал он. Впрочем, ему не дали бы продолжить диалог и по другой причине. Зураб Амонашвили, произносивший очередной тост — что-то там о ястребе и синице — вдруг вспомнил о двух, присутствующих за праздничным столом сослуживцах жениха, удостоенных звания «Герой России». Закончив тост и проследив, чтобы все, кто ещё был в состоянии его слушать, выпили, он обратился к гостям со следующим спичем: — Франц Меринг в своей книге «Военное искусство», отмечая безусловную храбрость русских солдат, пытается понять одно загадочное русское слово: «наши». «Русский солдат, — пишет историк, — считает большим бесчестьем и позором оставить наших, то есть своих товарищей и всё русское войско, в опасности, и способен на самые большие жертвы по отношению к ним». Он приводит пример, когда русская гвардейская пехота, находящаяся в резерве, чуть было не бросилась в атаку, вопреки приказу, ропща: «Наши там кровь проливают, а нас держат позади, стыдно!» В такой же ситуации прусская гвардия не проявила ни малейшего беспокойства, когда их войска истекали кровью. Русские сильны словом «наши». Я предлагаю поднять бокалы за русскую душу и русское чувство локтя. За наших! [10]Призыв выпить за «наших», тем более высказанный чистокровным грузином, не могли не поддержать. — Ура! — закричал уже порядком захмелевший отец Зои. — А теперь, — после естественной паузы сказал Амонашвили, — я хотел бы предоставить слово боевым товарищам нашего уважаемого жениха — подполковнику ВВС, Герою России, Константину Громову и капитану ВВС, Герою России, Алексею Стуколину. За столом все притихли. Громов вопросительно посмотрел на жену. Та поняла без слов. — Давай, — шепнула она. — Я сяду за руль. Громов наполнил пустовавшую до этого рюмку, встал и, поразмышляв две секунды, сказал: — Я вижу, что сегодня за этим прекрасным столом собрались представители самых разных поколений. Казалось бы, их мало что может объединять, однако это не так — нас объединяет общее будущее. Мы с вами живём на излёте тысячелетия, и именно нам, а не каким-нибудь абстрактным потомкам, предстоит войти в XXI век. И свадьба, на которую нас всех пригласили, есть не только акт соединения в браке двух любящих сердец, но и символ того, что будущее у нас всё-таки есть. Я хотел бы поднять этот бокал за то, чтобы у нас и у нашей страны всегда было будущее. Публике тост понравился. Кто-то даже захлопал, хотя это было и не совсем уместно в данной ситуации. За Громовым выступил Стуколин. Он был как всегда краток, без лишних слов поздравив молодожёнов со свершившимся фактом бракосочетания. Потом Амонашвили попросил Константина что-нибудь спеть под гитару. Громов, не слишком любивший выступать перед большой аудиторией, в этот раз отказаться не мог. Он вышел на эстраду и попросил у музыкантов гитару. Получив инструмент и быстро его подстроив, он сел к микрофону и перед тем, как начать, сказал: — На свадьбах принято исполнять весёлые песни. Это понятно, ведь бракосочетание — почти всегда счастливое событие, и никому не хочется омрачать его. Однако сегодня я собираюсь нарушить эту неписаную традицию, чтобы напомнить и нашим молодым, и всем присутствующим, сколь хрупок мир, в котором мы живём. Завтра всё может необратимым образом измениться, пойти кувырком. Помните об этом, держитесь друг друга и цените каждую минуту счастья, которые выделяет нам скупое на подарки время. Ну а теперь собственно песня… Константин Громов тронул струны и тихим голосом запел: (Москва, декабрь 1999 года) До штаб-квартиры «Белого орла» в доме на Семёновской набережной капитан ФСБ Владимир Фокин добрался на «леваке». У самого дома он высаживаться, разумеется, не стал, а попросил довезти его до станции метро «Электротехническая», где и вышел. Там он прогулялся вдоль ряда торговых палаток, съел «ход-дог», купил свежий номер «Московского комсомольца», быстро, на ходу, просмотрел газету, после чего выбросил её в мусорный бак. Потом Фокин зашёл в павильон станции, приобрёл за четыре рубля одноразовую проездную карточку, сунул её в щель турникета, спустился на эскалаторе вниз, сел на поезд в сторону Кольцевой линии, проехал четыре остановки, вылез на «Смоленской», перешёл платформу и вернулся назад. Всё это время капитан украдкой разглядывал окружающих его людей, запоминая их лица. При этом он перебирал в голове картотеку, в которой были собраны приметы всех, когда-либо виденных им людей. Знакомых пока не наблюдалось. Повторяющихся лиц тоже. Сложный маршрут капитана основывался на следующем соображении, сформулированном Фокиным за долгие годы службы в «наружном наблюдении». Координатор «наружки», если такая «ведёт» сейчас Фокина, может располагать довольно широкой сетью агентов — настолько широкой, чтобы менять «топтунов» на каждой станции метро из тех, которые проезжает объект наблюдения. Однако и его, координатора, возможности ограничены; в конце концов он — не Господь Бог, чтобы просчитать все возможные варианты, а значит, будет действовать по проверенной схеме, то есть снимать агентуру с менее напряжённых участков и переводить её на более напряжённые. И первым местом, откуда он уберёт всех, будет, конечно же, отправной пункт — станция метро «Электротехническая». Согласно теории разведки, вернуться в ту же точку, откуда начал движение, мог или полный идиот, или профессионал высочайшего класса. Владимир Фокин надеялся, что мифический координатор не считает его ни тем, ни другим. Во второй раз за сегодня добравшись до «Электротехнической», Фокин сделал ещё один финт — сменил внешность. Ввинчиваясь в толпу у самого эскалатора, он сдёрнул приметное белое кашне, накинутое поверх пальто, на самом пальто расстегнул все пуговицы, из кармана вытащил глубокий полиэтиленовый пакет, в который спрятал кашне и кейс. Покончив с внешними атрибутами, он занялся лицом, а именно: сдвинул шляпу на затылок, одновременно подогнув её мягкие фетровые поля, и нацепил заранее припасённые очки в массивной оправе. В результате этой метаморфозы из станции метро «Электротехническая» вышел совершенно другой человек — расхристанный и слегка пьяненький интеллигент, который даже привлёк на мгновение внимание двух патрульных милиционеров, но поскольку по всем приметам выглядел этот интеллигент гражданином с московской пропиской и с достатком ниже среднего, патрульные подумали и решили не связываться. Пошатываясь и помахивая пакетом, Фокин добрёл до ближайшего пивного киоска, купил четыре бутылки «Балтики», три из них уложил в пакет поверх кейса, а одну попросил открыть. В конце концов капитан пришёл к выводу, что «хвоста» за ним нет, и, прихлёбывая на ходу пиво, отправился на Семёновскую набережную. Нужную парадную перекрывала массивная стальная дверь с домофоном. Однако у Фокина имелся свой ключ и через минуту, сбив у порога снег с ботинок, он уже входил в штаб-квартиру, как к себе домой. В гостиной — самой большой комнате этой восьмикомнатной квартиры — царил полумрак: шторы были опущены, люстра погашена, горело только хрустальное бра в углу. Работал телевизор — видеостена фирмы «Филипс» с невероятно огромным экраном. Однако звук был выключен, и красотка в короткой юбочке, скачущая по эстраде, выглядела по меньшей мере нелепо. В глубоком кресле перед телевизором сидел человек, одетый по-домашнему в халат. Был этот человек немолод, но принадлежал к числу тех, кто до самой смерти смотрится лет на десять-пятнадцать моложе своего истинного возраста. Человек уютно посапывал, то ли действительно задремав, то ли прикидываясь задремавшим. Фокин снял пальто и довольно бесцеремонно бросил его на свободное кресло. Туда же положил пакет с бутылками. Бутылки звякнули. Человек в кресле вздрогнул и поднял голову. — Здравия желаю, товарищ генерал-майор! — рявкнул Фокин. — А это ты, Владимир, — генерал-майор улыбнулся. — Опаздываешь, — заметил он, взглянув на часы, — на четыре минуты. — Никак нет, — отозвался Фокин. — Ваши спешат. Генерал-майор изобразил неудовольствие — правда, несколько наигранно. — Всё дерзишь? Ну-ну… Фокин развёл руками, как бы говоря, что по-другому он не умеет. По-другому он действительно не умел. Именно поэтому и засиделся в лейтенантах аж до тридцати пяти лет в то время, как его коллеги-одногодки перескакивали с должности на должность, получая новые звания и назначения чаще, чем обычный человек меняет обувь. Однако дерзость в большинстве случаев соединяется с умением нестандартно мыслить и действовать. Советник по безопасности Маканин, земля ему пухом, прекрасно это понимал, и, несмотря на лейтенантское звание и молодость, Фокин был направлен на ответственейший пост — он занимался координацией совместной деятельности силовых структур в Заполярье и обладал практически ничем не ограниченной властью. Надо заметить, что власть его не испортила. Например, он не гнушался оперативной работой и очень часто самолично выезжал на места событий, всегда оказываясь на наиболее напряжённом участке. За это его тоже ценили. — Кстати, поздравляю с внеочередным званием, — сказал генерал-майор. — Служу Отечеству, — буркнул Фокин, потом не удержался и добавил: — Вы же знаете, Юрий Анатольевич, как я отношусь к званиям. Мне кажется, это лишнее. Внеочередное звание привлекает внимание, а зачем нам лишнее внимание? — Не скажи, — возразил генерал-майор. — В данном конкретном случае как раз низкое звание привлекает внимание. Думаешь, легко было бы организовать твой перевод в Москву, оставайся ты в лейтенантах? Да и вообще, Владимир, неужели ты напрочь лишён честолюбия? Это же, наверное, чертовски приятно — из лейтенантов сразу в капитаны, и не за красивые глаза, а за отлично сделанную работу. Фокин вздохнул и сел в кресло. — Я честолюбив, — признался он, — но для удовлетворения моего честолюбия вполне хватает понимания того, насколько важным делом я занимаюсь. И не более того. — Это похвально, Владимир, — оценил генерал-майор, — вот только наше руководство очень не любит, когда человека не за что зацепить. Ты понимаешь, о чём я говорю? Ангелы никому не нужны, да и не бывает в природе ангелов. Фокин рассмеялся. — Что, внутренняя служба безопасности забеспокоилась? — поинтересовался он. — «Не за что зацепить»? Передайте им, Юрий Анатольевич, пожалуйста, что я азартен, люблю играть в карты на деньги, неразборчив в связях и готов изменить присяге, если это нужно для дела. Такой список моих недостатков устроит? Или маловато будет? Генерал-майор покачал головой. — Всё-таки молод ты ещё, Владимир. — Ну, это единственный мой недостаток, который со временем исправим… Пива не хотите? Фокин извлёк из пакета бутылку «Балтики» и легко, зубами, открыл её. — Спасибо, — генерал-майор неодобрительно поджал губы, — но не испытываю потребности. — А я выпью, — Фокин сделал большой глоток.. Капитан знал, что его собеседник выпить далеко не дурак, однако всему остальному предпочитает хорошие марочные вина. Поэтому предложение «хлебнуть пивка» было данью вежливости. — Ладно, — сказал генерал-майор, — с твоими недостатками разберёмся в другой раз. Пора переходить к делу. Он взял лежавший под рукой пульт дистанционного управления и направил его в сторону видеостены. Молчаливый клип сменился «снегом», затем зажглись индикаторы на панели встроенного видеомагнитофона, и на экране перед Фокиным предстал незнакомый ему, совершенно лысый человек, одетый весьма странно — в судейскую мантию, с огромным орденом в виде многолучевой звезды на груди. Позиция съёмки находилась несколько выше уровня глаз лысого человека, и камера была наклонена так, чтобы зритель мог видеть, что находится на столе, за которым человек сидит. На столе находился один-единственный предмет — хрустальный шар на золотой подставке в виде змеи, кусающей себя за хвост. По низу экрана побежали титры: «АНАТОЛИЙ ДУГОВ, ЭЗОТЕРИЧЕСКИЙ ПСЕВДОНИМ — АНТЕЙ, МАГИСТР МОСКОВСКОГО ОРДЕНА МАРТИНИСТОВ, ДИРЕКТОР НИИ НЕМАТЕРИАЛЬНЫХ ВЗАИМОДЕЙСТВИЙ, СОТРУДНИК СПЕЦИАЛЬНОГО ОТДЕЛА ПРИ КГБ СССР С 1982 ГОДА». — Интересно, — сказал Фокин. — Смотри, — посоветовал генерал-майор, — дальше ещё интереснее будет. Магистр и маг Анатолий Дугов тем временем положил длинные белые пальцы рук на хрустальный шар. Где-то на заднем плане включился магнитофон, и заиграла довольно необычная мелодия — с ритмом морского прибоя, вызывающим тревожное чувство. Внутри шара зажёгся тусклый поначалу огонёк — словно спираль лампочки, горящей вполнакала. Подчиняясь ритму мелодии, он то вспыхивал чуть ярче, то снова угасал. Огонёк притягивал взгляд, завораживал, и Фокину пришлось сделать волевое усилие, чтобы не впасть в гипнотический транс. Это продолжалось минут пять — огонёк внутри шара вспыхивал, магистр сидел неподвижно — и капитан успел заскучать, и едва не пропустил момент перехода. Глаза магистра вдруг закатились, и сам он подался назад, не выпустив, впрочем, шар, который ярко засветился под его руками. Фокин ухмыльнулся: все эти фокусы были для него не в диковинку. Спецотдел при КГБ СССР (формально ликвидированный после путча ГКЧП 1991 года, а на самом деле почти в полном составе перешедший под управление некоего Общества с неограниченной ответственностью «Икстлан») был вообще горазд на разного рода фокусы. Большее количество профессиональных шарлатанов, собранных в одном месте, трудно было себе вообразить. Магистр Дугов быстро забормотал на незнакомом Фокину языке. — Что он говорит? — капитан оглянулся на генерала-майора. Вместо ответа генерал-майор кивнул на экран. По экрану снова побежали титры: «ПЕРЕВОД С ДРЕВНЕГРЕЧЕСКОГО СДЕЛАН ПОДОТДЕЛОМ АНТИЧНЫХ ЯЗЫКОВ СПЕЦОТДЕЛА ПРИ КГБ СССР. ТЕКСТ ПЕРЕВОДА: В МИР ПРИШЁЛ ВЛАСТЕЛИН И ВОИТЕЛЬ. ОН РОДИЛСЯ В СТРАНЕ, НАРОД КОТОРОЙ НАЗЫВАЕТ СЕБЯ ЗАПАДНЫМ. ОН ОТСТАИВАЛ ПРАВА СВОЕГО НАРОДА ВОЕННОЙ МОЩЬЮ НА МОРЕ И НА СУШЕ. ЗАВИСТНИКИ УБИЛИ ЕГО В ГОРОДЕ, ПРОСЛАВЛЕННОМ ДИОНИСИЙСКИМИ ИГРАМИ И МЕНЯЛАМИ. НО НА САМОМ ДЕЛЕ ОН ЖИВ. ОН СТОИТ НА СНЕЖНОМ ПОЛЕ, НА ЕГО ЧРЕСЛАХ ФАРТУК С ИЗОБРАЖЕНИЕМ ПЯТИДЕСЯТИ ЗВЁЗД, В ЕГО РУКАХ КОПЬЁ, КОТОРЫМ БЫЛ ПОВЕРЖЕН ВЕЛИЧАЙШИЙ ИЗ БОГОВ. ДУХ ВЛАСТИТЕЛЯ НЕЗРИМО НАПРАВЛЯЕТ ЗАПАДНЫЙ НАРОД НА ПУТИ К ВЛАСТИ НАД МИРОМ». Магистр Дугов замолчал. Было хорошо видно, как вымотал его этот монолог над хрустальным шаром. На лысине выступили бисеринки пота, он тяжело дышал, хватая воздух ртом, словно задыхался. Генерал-майор нажал на кнопку «Пауза», и картинка на экране застыла. — Это всё? — с сарказмом поинтересовался Фокин. — Ничего умнее Спецотдел предложить не может? И снова генерал-майор должным образом не прореагировал на дерзость капитана. — Ещё не всё, — сказал он. — Взгляни сюда, Владимир. С этими словами генерал-майор протянул Фокину папку на скоросшивателе, на картонной обложке которой стоял гриф «Совершенно секретно» и имела место поясняющая надпись: «Выдержки из отчёта Специального отдела при КГБ СССР за 1989 год». — Вы думаете, это стоит смотреть? — спросил капитан, неохотно отставляя бутылку с пивом. — А ты посмотри. Фокин раскрыл папку. Внутри обнаружилось шесть страниц текста, отпечатанных на стандартной пишущей машинке через два интервала. Пролистав их одну за другой и убедившись, что на каждой стоит соответствующий номер и подпись начальника Главного архива ФСБ, капитан углубился в чтение. Ознакомившись с интерпретацией, Фокин перешёл к оставшимся страницам. Как оказалось, к основному документу прилагалась расшифровка астрологической натальной карты, привязанной к моменту выхода Анатолия Дугова в астрал и сделанной, как утверждалось в приписке, неким Ю.П.Глобовым, заведующим астрологической лабораторией НИИ нематериальных взаимодействий. Встретив на первой же странице «расшифровки» такие маловразумительные понятия как «экваториальный ассендант», «феральность» и «лунация», капитан решил не вникать и захлопнул папку. — Ну? — спросил генерал-майор. — Что ты теперь скажешь? — На мой взгляд, полный звездёж, — высказал своё мнение Фокин. — И ВэВэ в это верит? Генерал-майор вздохнул и отобрал документы. — ВэВэ в это, разумеется, не верит, — подчеркнул он. — Он у нас вообще из тех людей, которые верят только в то, что видели собственными глазами и трогали собственными руками. А эти… хм-м… «нематериальные взаимодействия», сам понимаешь, ни увидеть, ни потрогать. Однако нас всё это не касается. Того, что проблемой интересуются американцы, нам вполне достаточно, чтобы начать действовать. Капитан Фокин изумился и даже не попытался своего невероятного изумления скрыть: — А они интересуются?! — Ещё как. ВМФ США готовит экспедицию. Авианосец плюс семь вспомогательных кораблей. Всё это хозяйство отправляется в Антарктиду через четыре недели. И знаешь, как называется авианосец? — генерал-майор смерил капитана торжествующим взглядом, словно он, а не американцы, отправлял экспедицию. — «Джон Фицджеральд Кеннеди»! — Мама моя, — только и сказал на это Фокин. |
||
|