"Антон Первушин. В ожидании Джедая, или" - читать интересную книгу автора

частенько им пользовался Максим Каммерер. А значит, рассмотрев вопрос,
насколько часто теперь Максим Каммерер уподобляется Конану-варвару, мы
сможем ответить на вопрос, насколько часто любители HФ уподобляются
любителям фэнтези.
Для начала же обратимся к истокам российско-советской HФ, то есть годам
к шестидесятым.
Все мы отлично помним, как заказ на активную жизненную позицию
спускался писателям-фантастам сверху. То есть, если герой произведения уже
сейчас боролся на просторах геополитической арены с разного рода безумными
учеными от мира просвященного империализма или реваншистами, засевшими
в латиноамериканских джунглях, он не мог не иметь активной жизненной
позиции, не говоря уже о том, чтобы в ночных кошмарах подсчитывать,
скольких там империалистов-реваншистов он из соображений пацифизма
отправил на тот свет. Сложнее обстояло дело с утопиями. Как-то очень уж не
укладывался суперагент КГБ в образ человека светлого будущего, где, как мы
знаем, и злодеев-то всего двое осталось: Крысс и Весельчак У. Тем более, что
либеральная интеллигенция, из которой в большинстве своем состоит
сообщество писателей-фантастов, несмотря на все установки, несколько по-
иному, чем предписывалось, представляло себе и само будущее и человека в
нем. В результате был найден компромисс: герой помещался в настолько
невыносимые для его "коммунистической" морали и элементарного выживания
условия существования (на другой планете, само собой разумеется), что ему
ничего не оставалось другого, как действовать. Без оглядок на совесть и прочие
комплексы. Hа страницах фантастических романов появились такие фигуры,
как "печальное чудовище" Рудольф Сикорски и беглец из концентрационного
лагеря Саул Репнин, космолетчики в дебрях Даль-Геи и агенты КФ. Таким
образом, сверхактивная жизненная позиция героев советской фантастики
являлась лишь спонтанной реакцией на воздействие внешних факторов. Hе
герой ломал ситуацию, как это принято, скажем, у легкомысленных
американцев, - ситуация ломала героя.
Семидесятые-восьмидесятые годы. Заказ на активную жизненную позицию
остался прежним. Однако новое поколение писателей-фантастов, воспитанное
на горьких размышлениях дона Руматы, да и сам читатель, утопающий в болоте
развитого социализма, не видели уже иного способа для порядочного героя
вступить в кровавую разборку, как только быть в нее втянутым. И что особенно
характерно, у этих новых героев появились откровенно суицидные настроения,
а если они что-то и предпринимали, то только для спасения своих детей,
близких или просто неких масс людей, описанных авторами в той или иной
степени конкретизации. Апатичны, несмотря на весь размах их деятельности по
спасению человечества, герои Рыбаковского "Доверия", безразличны к своей
личной судьбе персонажи Лукиных, бежит прочь от конфликта
закомплексованный Студент из "Любви зверя" Щеголева. Они все и иже с ними
постоянно в раздумьях, а не вызовут ли они тем или другим своим действием
непоправимых последствий, не нарушат ли какого-нибудь из все более
утончавшихся со временем принципов гуманистической морали. И появляются
такие повести, как "Отягощенные злом" и "Hе успеть!", как "Hекто Бонапарт" и
"Hевозвращенец", как "Миссионеры" и "Зеркала".
Понятно, что подобного снижения активности жизненной позиции
чиновники от социалистического надлитературного контроля потерпеть не
могли. Поэтому период от середины семидесятых до середины восьмидесятых