"Евгений Андреевич Пермяк. Дедушкины очки (сборник) " - читать интересную книгу автора

А старик молчит. Ест бобы да щурится. Будто от солнышка. А солнышко
давно уже за крышу соседнего сарая ушло.
- Или, может быть, что-то не так, отец? - спрашивает Василий Миронович
у Мирона Петровича. - Может быть, по-твоему, сын зря своим кварцем
гордится, своими ершами да липками, как, скажем, я своими домнами да
мартеновскими печами?
- Да что ты у меня, Василий, спрашиваешь? - ответил старик. - Я ведь
мало классов кончил. Только три. И книг не так чтобы много прочитал. И
работа у меня... как бы сказать... безликая. Выплавишь сталь, сольешь ее в
ковши - и прощай. Куда она пойдет, что из нее сделают, и не узнаешь. Может,
части для центрального отопления или машину какую - никто не скажет. Как ты
свою сталь узнаешь? То ли она в Мирошином поисковом молотке, которым он
кварц из горы добыл, то ли гвоздиками стала в твоих сапогах? Неизвестно. Не
то что твоя домна или твоя труба. Возвел ты ее чуть ли не до облаков, и все
знают, что эта диковина Василием Мироновичем Тагильцевым кладена. И тебе
есть чем гордиться. Есть от чего сердцу замирать. А мне - нечем! - повторил
старый Тагильцев и прищурился. В его карих глазах снова появилась знакомая
сыну, знакомая внуку, знакомая всему заводу смешинка.
- Это верно, отец, - согласился Василий Миронович. - Сталь - как и
кирпичи. Не узнаешь, где твое, где товарищево. И я как-то всегда болел за
то, что ты не можешь сказать, что вот этот, скажем, твой паровоз бежит или
этот путь твоими стальными рельсами пролег.
- Что сделаешь, сын! - снова прищурился Мирон Петрович. - Такова и вся
моя жизнь. Негде мне свое имя-фамилию поставить. Ну вот ту же революцию
взять... К примеру, Зимний дворец. Я ведь его тоже брал. Не последним через
дворцовые ворота перелезал. А вот какая именно часть Зимнего дворца мною
взята, и не знаю. А плохо ли, скажем, хоть одну колонку или даже ступеньку
себе по законным заслугам приписать? Ведь ступил же я первым на какую-то
дворцовую ступеньку? Значит, мною она от царизма освобождена. Приехал бы
сейчас в отпуск в Ленинград. Пошел бы в Зимний. Сел бы на свою мраморную
ступеньку, погладил бы украдкой ее белое лицо и сказал бы сам себе: "Моя!"
Есть, наверное, такая. И не одна. А я, дурак, не запомнил их. Не до того,
видно, было. Или не было во мне такого высокого чувства гордости, как у
тебя с Мирошей. И теперь мне до этого не дорасти. Таким, наверное, и
доживать буду...
Старик Тагильцев умолк. Снова раскрыл стручок и снова вынул из него
бобовые зерна и принялся их с хрустом есть.
Василий Миронович и Мироша перестали рвать бобы. Тому и другому стало
как-то не по себе. Особенно когда карие глаза Мирона Петровича поглядывали
на них смеясь, сверкая ласковой искоркой.
Вечером Василий Миронович отправился с сыном на пруд. Будто бы
погулять в воскресный день. А на самом деле ему нужно было поговорить с
Мирошей.
И он сказал:
- Не деду до нас, а нам с тобой до него расти надо! Слов нет, хорошо
тому, кто через свой труд может видеть свою жизнь в печах, в трубах, в
липках... Или, скажем, в кварцевом камешке, в золотой жилке... Это очень
хорошо. Только дедушкина жизнь была как сталь. Для всех разлилась она по
тысячам поделок, поковок, отливок. И ему как будто не на что пальцем ткнуть
и даже самому себе сказать: "Это мое".