"Евгений Андреевич Пермяк. Уральские были-небыли (сборник) " - читать интересную книгу автора

королевства сбег. Еле в себя пришел. А придя в себя, понял, куда, в какую
безвылазную трясину его фартовая удачливость завела. И запил.
Смертельно запил Далмат. До белой или какого-то другого цвета горячки
допился. Может быть - до розовой.
Не долго болел Далмат, но тяжко. Все перебывали у него. И фальшивые их
величества в бронзе, и обманные графья-князья, и обогоподобленные
ханы-богдыханы, императоры, короли и королята являлись пеше и конно.
Являлись гарцующе, пляшуще, ржуще. Каждый на свой голос.
О женских видениях нечего и говорить. Бредились они тоже в своем
естестве. Чертовки чертовками. Без лжачих налепок, без усладных прикрас,
которые он им ой как венерно попринадбавил. И конечно, графинька прикатила
на шестерне. Та самая, которой впервые Далматов резец запродался. С нее же
вся лжа началась.
Графинька не один, не два бреда перед ним скелетничала, а потом
хохотливой Фартунатой обернулась.
- И-эх! Как я тебя окамзолила, обхохотала. Кто теперь тебя, Далмашка,
в твою светлую прежность расхохочет. Выпьем предупокойную чарочку на помин
твоей душеньки!
Не выпил Далмат в бреду ее чары. Дедовская кровь в нем верх над
смертным концом взяла.
Выжил!


* * *

Богатство Далмата ушло как майский туман. Бесславие пришло как злое
похмелье. Продал Далмат остатнее и седым поехал умирать в родную деревню.
Совесть его туда позвала.
Вошел Далмат в свой дом и оказался дома. Признал отца в колыбельке
оставленный сын. Дедом назвали его незнаемые им внуки. А Маруня еще в
хорошей поре была. Не в молодой, но и не в старой.
- Разоблакайся, Далмат, - сказала она. - Обед стынет. Долгонько ты
что-то...
- Да, - промолвил Далмат, - подзадержался малость.
На этом и кончился разговор о долгой отлучке, о потерянном счастье, об
его сгубленных годах.
Хорошее молчание другой раз нужнее большого говорения.
В Зюзельке его тоже никто и ни о чем не расспрашивал. Потому что там
жили сочувственные, добрые люди. Они все и про все знали, но не хотели
перемывать знаемое. Ушлого этим не вернешь. Но не все ушло.
Неуходимое не уходит. Незабываемое не забывается. Яркое не меркнет.
Беломраморную "кормящую мать" в родном его городе под стеклом берегли.
Глядеть на нее приезжали из дальних земель искусники и пониматели каменного
сечения. И резного деда Прохора тоже знатно омузеили, как и царевну на
шелку. А комолой Красульке совсем неслыханно завидная доля выпала. Тысячами
ее отливали для своих и чужедальних городов. Можно сказать, что Далматова
коровка на всем белом свете паслась.
Людям хотелось видеть и знать Далмата тем, кем он был, каким зацветать
начал. Таким его и увидели в Зюзельке. Просветленным, покаянным,
сокрушающимся.