"В.Пелевин "Generation П"" - читать интересную книгу автора

манихейства и натурфилософии и считал себя обязанным уравновесить
светлое начало темным. Несмотря на эту блестящую разработку, в возрасте
восемнадцати лет Татарский с удовольствием потерял свой первый паспорт,
а второй получил уже на Владимира.
После этого его жизнь складывалась самым обычным образом. Он
поступил в технический институт - не потому, понятное дело, что любил
технику (его специальностью были какие-то электроплавильные печи), а
потому, что не хотел идти в армию. Но в двадцать один год с ним
случилось нечто, решившее его дальнейшую судьбу.
Летом, в деревне, он прочитал маленький томик Бориса Пастернака.
Стихи) к которым он раньше не питал никакой склонности, до такой степени
потрясли его) что несколько недель он не мог думать ни о чем другом, а
потом начал писать их сам. Он навсегда запомнил ржавый каркас автобуса,
косо вросший в землю на опушке подмосковного леса. Возле этого каркаса
ему в голову пришла первая в жизни строка - "Сардины облаков плывут на
юг" (впоследствии он стал находить, что от этого стихотворения пахнет
рыбой). Словом, случай был совершенно типичным и типично закончился -
Татарский поступил в Литературный институт. Правда, на отделение поэзии
он не прошел - пришлось довольствоваться переводами с языков народов
СССР. Татарский представлял себе свое будущее примерно так: днем -
пустая аудитория в Литинституте, подстрочник с узбекского или
киргизского, который нужно зарифмовать к очередной дате, а по вечерам -
труды для вечности.
Потом незаметно произошло одно существенное для его будущего
событие. СССР, который начали обновлять и улучшать примерно тогда же,
когда Татарский решил сменить профессию, улучшился настолько, что
перестал существовать (если государство способно попасть в нирвану, это
был как раз такой случай). Поэтому ни о каких переводах с языков народов
СССР больше не могло быть и речи. Это был удар, но его Татарский
перенес. Оставалась работа для вечности) и этого было довольно.
И тут случилось непредвиденное. С вечностью, которой Татарский
решил посвятить свои труды и дни, тоже стало что-то происходить. Этого
Татарский не мог понять совершенно. Ведь вечность - так, во всяком
случае, он всегда думал - была чем-то неизменным, неразрушимым и никак
не зависящим от скоротечных земных раскладов. Если, например, маленький
томик Пастернака, который изменил его жизнь, уже попал в эту вечность,
то не было никакой силы, способной его оттуда выкинуть.
Оказалось, что это не совсем так. Оказалось, что вечность
существовала только до тех пор, пока Татарский искренне в нее верил, и
нигде за пределами этой веры ее, в сущности, не было. Для того чтобы
искренне верить в вечность, надо было, чтобы эту веру разделяли другие,
- потому что вера, которую не разделяет никто, называется шизофренией. А
с другими - в том числе и теми, кто учил Татарского держать равнение на
вечность, - начало твориться что-то странное.
Не то чтобы они изменили свои прежние взгляды, нет. Само
пространство, куда были направлены эти прежние взгляды (взгляд ведь
всегда куда-то направлен), стало сворачиваться и исчезать, пока от него
не осталось только микроскопическое пятнышко на ветровом стекле ума.
Вокруг замелькали совсем другие ландшафты.
Татарский пробовал бороться, делая вид, что ничего на самом деле не