"В.Пелевин "Generation П"" - читать интересную книгу автора

Объяснение было не самым приятным: это был не до конца выдавленный
из себя раб, рудимент советской эпохи. Немного подумав, Татарский пришел
к выводу, что раб в душе советского человека не сконцентрирован в
какой-то одной ее области, а, скорее, окрашивает все происходящее на ее
мглистых просторах в цвета вялотекущего психического перитонита, отчего
не существует никакой возможности выдавить этого раба по каплям, не
повредив ценных душевных свойств. Эта мысль показалась Татарскому важной
в свете его предстоящего сотрудничества с Пугиным, и он долго шарил по
карманам в поисках ручки, чтобы записать ее. Ручки, однако, не нашлось.
Зато навстречу вышел новый прохожий - на этот раз точно не
галлюцинация. Это стало ясно после попытки Татарского одолжить ручку -
прохожий побежал от него прочь, побежал по-настоящему быстро и не
оглядываясь.
Татарский никак не мог взять в толк, что именно в его поведении
действует на встречных таким устрашающим образом. Возможно, людей пугала
странная дисфункция его речи - то, что слова, которые он пытался
произнести, распадались на слоги, которые потом склеивались друг с
другом случайным образом. Но в этой неадекватной реакции было все же и
что-то лестное.
Татарского вдруг настолько поразила одна мысль, что он остановился
и хлопнул себя ладонью по лбу. "Да это же вавилонское столпотворение! -
подумал он. - Наверно, пили эту мухоморную настойку, и слова начинали
ломаться у них во рту, как у меня. А потом это стали называть смешением
языков. Правильнее было бы говорить "смешение языка"..."
Татарский чувствовал, что его мысли полны такой силы, что каждая из
них - это пласт реальности, равноправный во всех отношениях с вечерним
лесом, по которому он идет. Разница была в том, что лес был мыслью,
которую он при всем желании не мог перестать думать. С другой стороны,
воля почти никак не участвовала в том, что происходило в его уме. Как
только он подумал о смешении языков, ему стало ясно, что воспоминание о
Вавилоне и есть единственный возможный Вавилон: подумав о нем, он тем
самым вызвал его к жизни. И мысли в его голове, как грузовики со
стройматериалом, понеслись в сторону этого Вавилона, делая его все
вещественнее и вещественнее.
"Смешение языков называлось вавилонским столпотворением, - думал
он. - А что такое, вообще, "столпотворение"? Похоже на столоверчение..."
Он покачнулся, почувствовав, как земля под ним плавно закружилась.
На ногах он удержался только потому, что ось вращения земли проходила
точно сквозь его макушку. "Нет, - подумал он, - столоверчение здесь ни
при чем. Столпотворение - это столп и творение. Творение столпа, причем
не строительство, а именно творение. То есть смешение языка и есть
создание башни. Когда происходит смешение языка, возникает вавилонская
башня. Или, может быть, не возникает, а просто открывается вход на
зиккурат. Ну да, конечно. Вот он, вход".
В проволочном заборе, вдоль которого Татарский шел уже долгое
время, появились большие ворота, украшенные рельефными красными
звездами. Над ними горела мощная лампа под колпаком - ее ярко-белый свет
освещал многочисленные граффити, которые покрывали зеленую жесть ворот.
Татарский остановился.
Минуту или две он изучал традиционные для средней полосы попытки