"Золотарь, или Просите, и дано будет..." - читать интересную книгу автора (Олди Генри Лайон)ДЕНЬ ПЕРВЫЙ БЛУДНЫЙ СЫН— …вот, — сказал капитан Заусенец. Капитан Непейвода взял протянутую ему записку. — Нарушал, — раздумывая, пробасил он. — Распивал в неположенных. Оказал сопротивление. — Иди в жопу, — сказал капитан Заусенец. — Оформляй. — Оказал, говорю. Сержант Шевчук в обиде. — Шевчук на природу в обиде, дебил. Оформляй. — У меня обеденный перерыв. — Лёнчик, не буравь мне череп. У тебя в обезьяннике много народу? — Один. Твой. — Не мой, а ихний, — капитан Заусенец ткнул пальцем в потолок. — Ты записку прочти, а? У нас всеобщая грамотность. — Ну, прочел. — Оформляй и топай жрать. Пока не остыло. Капитан Непейвода вздохнул: — Хамло ты, Заусенец. — Ага. Где Шевчук его нашел? — В сквере Победы. — Что он там делал? — Портвейн хлестал. — Какой? — Крымский белый. — Что еще? — Ерунду орал. — Какую? — Что всех убьет из интернета. На хрен. И сам застрелится. — Так и орал? — Не знаю. Шевчук сказал — так. — Что у него взяли? — Кто? — Шевчук. — Обижаешь, Заусенец. — Обижаю. Короче, верните. — Мобильник. — Бабки тоже верните. — Не было там бабок. Слезы одни. — Верни, Ленчик. По-хорошему. — Слушай, Заусенец… Кто он? Алкаш, говно собачье. Псих. Шевчуку ухо расцарапал. До крови. А ты вот записки носишь. На меня рычишь. Обижаешь по-всякому. Я злопамятный, ты имей в виду. Капитан Заусенец наклонился к капитану Непейводе. Казалось, хорек вот-вот вцепится в нос жирному барбосу. Дежурный хотел отодвинуться, но не смог. Помешала стена. — Не грози мне, Лёнчик. Оформляй. — Ой, как жалко, — всплакнула баба Галя. — Пропадет ведь. Лариса Петровна закурила. — Пропал, — бросила она, выпустив колечко дыма. — Уже. — Так ведь жалко. — Ни капли. Ни мизинчика. — Приличный человек какой… — Все они приличные. А потом хлоп, и жену зарезал. — Он в разводе. — Вот-вот. От такого ангел сбежит. Он со мной никогда не здоровался. Идет мимо, глаз прищурит — и хоть бы хны. Нет чтоб здрасте, Лариса Петровна… Баба Галя достала из сумки вязание: — Санечка с утра проморгается, и на угол. В рюмочную. Небритый, морда опухшая. Сотку «Чаклуна» возьмет и кофе. Я с Настасьей, продавщицей ихней, знакомая. Настасья мне и докладывает. — У твоей Настасьи таких санечек — полрайона. Спаивает, курва. Бальзам из самогона варит. Коньяк, опять же… Палёный. Икота от него. И желудок. — Наружу выберется, в подворотню, — баба Галя раздумала заводиться насчет Настасьи. Курва так курва. Всем жить надо. — Там и пьет, на свежем воздухе. Курить стал. Раньше-то некурящий был, как мой покойник… — Людка говорит, на похоронах его видела. — Кто умер? — А никто. Людка на кладбище старается. В оградке прибраться, то да се. У кого времени мало, да денег много, ей поручают. Говорит, твой Санечка у могил ходит. Надписи читает. А если кого хоронят, беспременно рядом встанет. Смотрит. Завидует. — Ой… — Вот тебе и ой. Скоро уже. — Чего скоро-то? — Газом траванется. Или вены вскроет. Если газом, может дом рвануть. В Днепропетровске один такой рванул. В новостях показывали. Ты думай, Галина. Твой дом, тебе жить. Я ему не соседка. — О-ой… — Мой такой же был. Слова не скажи. Налево бегал, сволочь. — От тебя? — А то ты не знаешь… Жалостливая ты, Галина. Ездят на тебе. А на мне где сядешь, там и слезешь. Вот рванет дом твой Санечка, вспомнишь мои слова… — Нет, ты понял! — сказал Квач. — Прикольный хмырь. — Муйня, — возразил Тролль. — В сраке у тебя муйня. А я слушал. Прикольно, да. — Чё там прикольного? Наша Таня громко плачет… — Не, Тролль. Не так. Вот у тебя муйня, это точно. А у него… — Квач нахмурился, вспоминая. — Привет, мой друг Татьяна, значит. Пусти меня в жильё… Красиво. — Ага, в жильё. Перепихнуться. — Тебе одно чешется. Нинка не дает? — Не дает. — Ну и не даст. А хмырь, он… Квач поискал слово, не нашел и повторил: — Прикольный. Другой бы забздел. Я ж вижу — бухарик. Щас бабла сострижем, по-легкому. Все бздят, когда их тормозят. А этот ржать начал. Типа мы ему клоуны. На фига вам бабки, братва? Это он нам, понял? На фига? Давайте я вам стихи почитаю… — Я не клоун, — обиделся Тролль. И пожалел, что не дал прикольному хмырю звездюлей. — Ты вот так можешь? Привет, мой друг Нинка! Пусти меня в жильё! Тебя, мой друг Нинка, так мало я любил… — Я ее ваще не любил. Не дает. — И не даст. Ты ей стихов не читаешь. Вот хмырю она даст… — Блин! Тролль задумался. Наверное, Квач прав. Хмырь прикольный. Прикольному Нинка точно даст. Вон как вчера уши развесила. И глаз на слезе. Найду книжку, дал себе зарок Тролль. Заучу. Три страницы. Ну, две. Прочитаю Нинке, она даст. — Я иногда думаю, Тролль… — Ты? — решил подначить Тролль. И получил в рыло. — Вот думаю я иногда, — Квач изучил дело рук своих, и увидел, что это хорошо. — Говно ты, Тролль. И Нинка говно. И Суслик. А я с вами тусуюсь. Прав бухарик. — В чем это он прав? — Не помню. В том-то и дело, Троллина. Не помню. Забыл. — Мозгой тронулся? — опасливо предположил Тролль. Квач не ответил. — Как новенький? Чувствовалось: Рите хочется спросить о другом. Но она не решилась. Оттягивала неприятный момент. Все равно придется, конечно. Может быть, Чистильщик сам об этом заговорит? Прежде чем ответить, Чистильщик посмотрел в окно. Казалось, «новенький» обретался где-то там: сидел на верхушке пирамидального тополя, или летал на манер Карлсона, гоняя голубей. Нет, Карлсон — этажом ниже. Он не летает. И новенький — там же. Часть створок «фонаря» была открыта. В «студию» волнами накатывала мягкая майская теплынь. Снизу долетали гудки машин и звон трамваев. Где-то лупила строительная «баба» — раз за разом. Весна в разгаре. Скоро полетит тополиный пух. Придется окна закрывать… — Самоход? Приживается. Из парня будет толк. Он поморщился, устыдившись фальшивой бодрости сказанного. — Почему — Самоход? — Сам к нам пришел. Ну, почти. Его врач направил. — Венечка? — А ты думала, это я его вынюхал? Представляешь? — заявился парень на прием. Доктор, помогите, у меня обаятельные галлюцинации! Ну, Венечка мне и отзвонился. — Обаятельные? — Ага. Перепутал обаяние с обонянием. Тяжелое детство, недостаток витаминов. А так — хороший парень. И нюх отличный. — Ну да, конечно… Помню, Верка Степанова на уроке биологии выдала: «Рецепторы бывают вкусные, слушательные, зрительные, обаятельные и тактичные». — Та самая Степанова? — Та самая. Заведует отделением в педиатрии. Мамочки не нарадуются… Помолчали. В окно влетела пчела, с недовольным жужжанием закружилась у Ритиной головы. Женщина замерла, не шевелясь. Ей очень хотелось отмахнуться, но она терпела. Ждала, пока гостья уберется восвояси. Запах духов пчелу не удовлетворил. Мало ли что утверждает Кристиан Диор! — не бывает такого жасмина. С разочарованием вжикнув, пчела вылетела прочь. Рита перевела дух. — Я их боюсь, — призналась она. — У меня на пчел аллергия. Однажды укусила — меня всю раздуло. Как надувную игрушку. Жуть! Больно было… Мама говорит, еле откачали. Я сама плохо помню. Как в тумане… Не дай бог в лицо б ужалила — вся пластика насмарку! Чистильщик не удержался, покосился на Риту. Белов не подкачал, лишний раз подтвердив свою репутацию. Пара розовых штрихов на подбородке. Тоненькая бороздка на правом крыле носа. Если специально не присматриваться… Скоро, уверял волшебник Белов, и этого не останется, не сомневайтесь. Никто и не сомневался. — Может, его врачам сдать? На принудительное? — Кого? Он прекрасно знал — кого. — Золотаря. Не мальчик уже. Печень не железная… — У кого она железная… Вскочив, Чистильщик по давней своей привычке заходил по комнате взад-вперед. Руки он заложил за спину. Да, он знал, что похож сейчас на заключенного, от волнения меряющего камеру быстрыми шагами. Но ничего не мог с собой поделать. Так было легче. — Нельзя его принудительно. Надо ждать! — Ждать… — повторила Рита, что-то мысленно прикинув. — Чего ждать, Вадик? Он ведь с жизнью счеты сводит. Хорошо, насчет принудиловки — согласна. А если мягко, аккуратно? — Не думаю, — ладонь, как шашка, рубанула воздух. — Не получится. — У меня же с тобой получилось? — Разные мы. Понимаешь? Разные! — Не кричи. У тебя сигареты есть? — Ты ж не куришь! — изумился Чистильщик. — Теперь курю. Так есть? — Есть. Он выдвинул ящик стола. — Гостевые. Тебе какие? «Camel»? «Vogue» с ментолом? — «Vogue». — Кури здесь. Окна настежь, выветрится. Он вручил Рите тонкую пачку сигарет и пепельницу. Устроившись на подоконнике, Рита чиркнула зажигалкой, сделала несколько торопливых затяжек и продолжила: — Меня начальство теребит. Тебя утвердили координатором. Золотаря планировали на твое место. По твоей, между прочим, рекомендации. И нате-здрасте — наш протеже в глухом запое. На грани суицида. Что прикажете? Карлсона вместо него ставить? Умата? Шизу? — А что? — буркнул Чистильщик. — Ставьте Карлсона. — Не потянет. Шиза у него так и живет? Звонила? — Живет. Я ей сам звоню. Каждый день. — И как она? Чистильщик вздохнул: — Я не лезу в чужую личную жизнь. Я джентльмен. — Джентльмен он. А у твоей Шизы стокгольмский синдром. Заложницы влюбляются в похитителей. Жертвы в мучителей. Бедная девочка. Когда неизбалована мужским вниманием… У нее закрепилось, что Золотарь к ней приставал. Лапал. Домогался. И она трансформировала это черт знает во что… — Сама ей скажи. — И скажу. А он что? Оба знали, что ничего Рита никому не скажет. — Не в курсе. Не ее же спрашивать, в самом деле! То ли терпит, то ли вообще не замечает. Она жалуется: не пристает. Большей частью молчит. Уходит, приходит… В сеть лезет. Пьяный. Потом отрубается. — Говорить с ним не пыталась? По душам? — Вряд ли. Ты ведь тоже ко мне не сразу пришла. Выжидала момент? — Выжидала. Раздался звонок — громкий, требовательный. — Кого-то черти несут, — Чистильщик втайне обрадовался возможности прервать тягостный разговор. — Обожди в другой комнате, ладно? — Ладно. А ты думай. Начальство ждать не хочет. Неделю я у них выцыганю. Потом будут решать, хотим мы того, или нет. — Собаку завел, — всхлипнула бывшая. Она достала из сумки платочек. Маленький, батистовый, с кружевами по краю. Крылось сейчас в бывшей что-то такое. Человеческое. Тургеневская девушка бальзаковского возраста. И морщинки в уголках рта. Очень располагающие морщинки. — Большую? — заинтересовался Чистильщик. — Будет. Когда вырастет. — Ну, это не страшно. — Я с соседями говорила. Он пьяный идет, шатается, а пес за ним. Без поводка. Один раз упал в палисаднике, заснул. Храпит на всю улицу. Булькает. Так пес к нему никого не подпускал. Щенок, а злобный. Рычал, кидался. — Кого не подпускал? Мальчишек? Врачей? Милицию? — Ну, я не знаю. Соседи так сказали. — Чего вы от меня хотите? — спросил Чистильщик. — Повлияйте. — В каком смысле? — Ну, вы же его начальник, — бывшая погрозила Чистильщику пальцем, и сама смутилась. — Ему нельзя так пить. У него желудок. Давление. Он зеленый весь. У него обмороки. Мне соседи… Не по-человечески это. Не по-христиански. — Я агностик, — мрачно сказал Чистильщик. — Я дзен-уклонист. Как же вы не вовремя… — Вы должны. Обязаны. Ему бомжи мобильники носят. — Бомжи? Представилась ужасная картина. Бомжи со всего района — грязные, испитые — сносят Золотарю мобильные телефоны. Десятками. Сотнями. Находят, воруют, отнимают силой у невинных детей. И несут… — Ну, один бомж. Сумка у него клетчатая. Мне Лариса Петровна доложила. Явился, вокруг дома ходил. Интересовался, здесь ли живет этот… Описал — кто. Узнал, что здесь, стал код на подъезде спрашивать. Ваш, мол, мобилу потерял, так я принес. Жалко, если пропадет. — Отдал? — Ларисе Петровне? Нет. Дождался, пока… Короче, они потом напились. По-свински. Лариса Петровна сказала, что они под «Гаятри» буянили. Это интернет-кафе, у метро. Кричали, что здесь — притон зла. Геенна огненная. Их чуть не побили. Господи, надо ж так набраться… — Как вы меня нашли? — Я звонила. Спрашивала. Мне наш пастор помог. У него связи. — Связи… Чаю хотите? — Хочу. — Черный? Зеленый? Желтый? — Желтый… я никогда раньше… — Не пили чаю? — Желтого… Чистильщик включил электрочайник. Достал из шкафчика заварник и упаковку «Туманов Хуанг-Шаня». Хорошо, что бывшая согласилась на чай. Так легче. Он не знал, о чем разговаривать с незваной гостьей. «Студия» казалась западней. И ведь ходила, узнавала, искала; нашла. Требует. Если Чистильщик и боялся чего, так это встретиться с Золотарем. Пьяным, трезвым — все равно. Жадный, зубастый страх — заглянуть в зеркало и увидеть себя самого. Помнишь, брат? Ты сломал шпагу, а парень тихо выл, скорчившись под деревом. Джинсы бедняги пропитались кровью. Ты ничего не понимал, кроме главного — нельзя слушать этот вой. Обломок шпаги казался выходом — наилегчайшим, пуховым. Как крыло ангела. Потом была реанимация и психушка. И Рита. Спасла, перетащила на эту сторону. Я не Рита. Я не сумею. — Вот, — он придвинул бывшей чашку. — Пейте. — Эта сучка, — вдруг сказала бывшая. — Она у него живет. Эта девка… Господи, растерянно подумал Чистильщик. Она же его любит, бывшая. До сих пор любит. И развелась. Даю голову на отсечение, она сама подала на развод. Запилила насмерть, ушла, и нате вам — терзается. Принимает участие. Слава богу, Наташка ушла раз и навсегда. Я бы не выдержал вот так, по частям. — Шиза не сучка, — сказал он. — Зря вы так. — Да? — в голосе бывшей пробились резкие, визгливые нотки. — Тогда почему она Шиза? У нее есть нормальное имя? — Есть, — Чистильщик напрягся, вспоминая. Он вечно забывал настоящие имена охотников. — Носова Алена Дмитриевна. А что? — Носова? Нет, она Шиза. Натуральная. Она мне так и представилась: Шиза. Вы понимаете? — Да. — Он блюет, а она полы моет. Он спит, а она с него обувь снимает. С улицы уводит, когда он буянит. Готовит. Посуду моет. Она юродивая, да? Только не говорите мне, что это любовь. — Я ничем не могу вам помочь. Бывшая съежилась, словно вспомнив, зачем пришла. Я больше не буду, читалось на ее лице. Она жадно припала к чашке, обожглась, но стерпела. Лишь глаза снова заблестели от слез. — Он сына видеть не хочет. Антончик к нему каждый день… А он дверь не открывает. Или эта ваша, Шиза… Откроет и говорит: извините. Александр Игоревич просит его не беспокоить. Антончик весь извелся. Кушает плохо. Себя винит. Я же вижу… Чистильшик подошел к окну. — Скажите сыну, что его вины здесь нет. — А чья? Чья здесь вина?! — Вы книгу Иова помните? — Да, — растерялась бывшая. — Помню. — Чья там вина? — В каком смысле? — В смысле Иова. — Не кощунствуйте, — бывшая встала. — Каждому воздастся. И вам в том числе. — Уже, — вздохнул Чистильщик. Он даже обрадовался, когда в кабинет ворвалась Рита. — Там… внизу… Взволнованная, с красными пятнами на щеках, она быстро взяла себя в руки. Вспомнила, что они не одни. Поправила прическу, сухо кивнула бывшей: — Добрый день. Я — коллега Вадима Петровича. — Будьте благословенны… — Что? Ах да, конечно. Вадим Петрович, внизу что-то происходит. — Что? — Какой-то шум. — Шум? — Чистильщик прислушался. — Вроде бы нет. — Это вам отсюда не слышно. Зайдите ко мне, в соседнюю комнату. Рано обрадовался, понял Чистильщик. При виде Риты делалось ясно: если он сам пуще смерти боялся встречи с Золотарем, шарахаясь от зеркальности deja vu, то женщина с не меньшей силой боялась зайти в «нижний котел». Туда, где резала себе лицо — нет, теряла, с каждой секундой все больше теряла лицо, становясь не пойми кем. Хорошо, если марионеткой. — Извините, — он кивнул бывшей. — Обождите, я сейчас. Да, действительно — в соседней комнате был слышен шум, несшийся снизу. Ремонтники, гады, напортачили со звукоизоляцией… Звук слабый, но внятный. Чистильщик прикинул, какой галдеж должен стоять в самом «котле», и содрогнулся. Снаряд второй раз в одну воронку не падает, напомнил он себе. И ответил: ты, брат, не воевал. А вдруг падает? — Можешь вывести охотничьи камеры на монитор? — спросила Рита. — Нет. Ты же знаешь, у меня нет кодов. — Я? Нет, не знаю. Кажется, она не лгала. — Коды от камер — у внешников. Все записи идут к ним. У меня нет доступа к материалам. Это надо подавать запрос… — Я могу позвонить Ямпольскому. — Долгая история. Короче, я вниз. Жди тут. Чистильщик кинулся к шесту. Проклятье! — шест обжег ладони. Свалившись в коридор «котла», он пулей влетел к охотникам. Разогнался, как на пожар. И сбил с ног идиота-Самохода. Новичок топтался в дверях — здоровенный, плечистый, не меньше самого Чистильщика. Оба упали на пол. — Вот! — назидательно произнес знакомый голос. — Вот оно, возмездие! А я вас предупреждал, юноша. Какого черта вы заняли мое место? Вас что, не уведомили? — Не-а… Самоход ворочался под непосредственным начальником, кряхтя и охая. Наконец он выбрался на свободу и сел Чистильщику на копчик. Поерзал, устраиваясь. И со вздохом повторил: — Не-а. Мне сказали, тут свободно. — Кто сказал? Я хочу видеть этого человека! — Это не я, — заорал Карлсон. — Это Умат, етить-колотить! Умат побагровел от такого предательства. И жестами показал Самоходу: вместе пропадем. Это, чувак, кранты. Без вариантов. — Что ж вы, юноша, — продолжил голос с гестаповскими нотками. — Только ведь жизнь начинаете. Все дороги открыты. И вдруг — двери закрываются, конечная станция. Поезд дальше не идет. Знаете, где ваше место? — Возле параши! — обрадовался подлец-Карлсон. — За шкафом? — предположил Самоход. — Может, ты все-таки слезешь с меня? — не выдержал Чистильщик. И встал так, что Самоход улетел к окну. — Привет, шеф, — сказал ему Золотарь. — Все, отгулы кончились. Гладко выбритый. Бледный. Трезвый. Под глазами — мешки. Серый костюм с металлическим отливом. Галстук — синий в крапинку. Туфли начищены до одуряющего блеска. Редеющие волосы гладко зачесаны назад. На скулах — сеточка темно-красных капилляров. Лихорадка на нижней губе. Пришел. Чистильщик ухватил Золотаря за лацканы: — Теперь моя очередь спрашивать. Знаешь, где твое место? — Я! — Карлсон тянул руку, как школьник на уроке. — Я знаю! Порыв толстяка был проигнорирован. — В «студии». В моем кабинете, — Чистильщик обвел взглядом притихших охотников. — В твоем кабинете. — Ну и правильно, — высунулась из-за шкафа Шиза. — Давно пора. — А ты куда? — тихо спросил Золотарь. — А Вадим Петрович идет на повышение, — ответила Рита. — В коорделы. Она стояла в коридоре. Словно так и надо. Словно не она только что удавила свой страх. Не ее ноги меряли лестницу ступенька за ступенькой. Не ей хотелось — по шесту. И не этажом ниже, а ко всем чертям. Со свистом. Чтобы ветер в ушах. Из-за спины Риты выглядывала бывшая. — Санечка… доброе утро, Санечка… — Ты что здесь делаешь? — изумился Золотарь. — Я тебя… — Ищешь, что ли? — …спасать пришла. Неприлично заржал Самоход. — Ты, Вадим Петрович, мне вот что скажи… Золотарь сразу забыл о бывшей. Заговорил еще тише, считай, шепотом. После запоя шепот выходил сиплым, свистящим. Как пищалка на дешевом воздушном шарике. — Ты только не ври, ладно? Теракты уже имели место? — Какие теракты? Совсем мозги пропил?! — С применением Заразы. Не ври, шеф, не умеешь… — Не здесь, — ответил Чистильщик. Чистильщик поднимался из «котла» в «студию», как все — по лестнице. Один страх сменился другим. Он боялся выпустить Золотаря из поля зрения. Возьмет, алкаш, и сгинет — только отвернись! Ищи его потом по окрестным гандэлыкам… В «студии» Золотарь деловито осмотрелся, углядел под потолком замаскированный глазок телекамеры — и показал наблюдателям фигу. Крепкую такую, бодрую фигу. После чего нахально оседлал стул и изобразил рукой приглашающий жест. Мол, в ногах правды нет. Рита с Чистильщиком присели на диванчик. — Значит, были теракты? — Попытки, — ответила Рита. Она всегда быстро понимала, о чем речь. — Неудачные. Я так и думал. Все сходится. — Что сходится? — Теория с фактами. Знаете, когда много пьешь, хорошо думается. Мысли одолевают. Ты их гонишь, топишь — в водке! в портвейне!.. — а они всплывают. Они тебе даже сдохнуть не дают. Утром башка трещит, вот-вот лопнет, а ты все равно думаешь. Вадим Петрович, не в службу, а в дружбу… Сделай мне кофе. И побольше. Осточертел твой чай… Все время, пока Чистильщик возился на кухне, Рита и Золотарь молчали. Косились друг на друга, отворачивались — без толку. Взгляды опять скрещивались, как шпаги. Те самые шпаги, о каких хотел бы забыть человек на кухне. — Держи, пьяница. Не обожгись. — Спасибо. Так вот, думал я, думал… Не в ту степь забрели ваши аналитики! Хорошо, — В смысле? Румбы, оценил Чистильщик. Портвейн. Ну да, конечно. — Вопросы в конце 187-ой помнишь? Правильные вопросы. Небось, и ответы нашли? «Каким образом СФ воспринимает эмо-„вброс“?» Сели три мудреца в одном тазу, давай решать: суперпозиция полей, резонансный скачок при «вбросе»… — Откуда ты знаешь?! Это из приложения, я тебе его не давал… Золотарь без видимой причины возликовал: — Вот! Не в корень зрим! — А где корень? — вкрадчиво поинтересовалась Рита. — В штанах. Дело в шляпе, а корень в штанах. Мудрецы пляшут от сетевого феномена: что, да как, да с чем его едят. Как его приспособить для нужд народного хозяйства? Ах, никак! Тогда как с ним бороться? Если не пришельцы, не искусственный интеллект, не хакеры, не спецслужбы… «Недокументированная функция Всемирной сети, включающей компьютеры — бла-бла-бла — и работающих с ними людей.» Он принялся шумно лакать кофе. Чистильщик не поскупился — принес «сиротскую» кружку, скорее годную под пиво. Золотисто-алый мак цвел на фаянсовом боку. — Чем люди друг на дружку воздействуют? Кулаки выносим за скобки, — вынырнув из кружки, Золотарь подмигнул зарумянившемуся Чистильщику. — Словами, ясен пень. Вначале было слово, и по сей день, значит… Минуточку! Эйн, цвей, дрей! С видом фокусника, собирающегося достать из цилиндра живого кроля, он подскочил к компьютеру. Шевельнул «мышь», пробуждая экран. Сунулся в поисковик — и забарабанил по клавишам, немелодично мурлыча себе под нос: «Я спросил у Яндекса, где моя любимая… Яндекс не ответил мне, дал ссылку на яой. Я спросил у Рэмблера, где моя любимая… обломался Рэмблер, завис, как неживой…» — Вот. Идите сюда. — Гр-р-ры! Развернувшись в кресле, Золотарь ткнул скрюченными пальцами в адрес коллег. Чистильщик, занятый чтением «Пизанских выкладок», отпрыгнул позже, чем следовало, споткнулся и чуть не упал. Рита тоже подалась к окну, но не так резко. — Сдурел?! — Маленькая демонстрация, — как ни в чем не бывало, сообщил Золотарь. — Видишь, я тебе ничего не сказал, а ты все понял. Значит, если австралиец и привирает, то самую малость. Пройдя мимо Чистильщика — тот с опаской посторонился — он вернулся на прежнее место, допил остатки кофе и продолжил: — Но это при разговоре вживую. Вместо «не знаю» — пожимаем плечами. Вместо «неохота» — корчим гнусную рожу. Вместо «я возражаю»… — он рубанул ребром левой ладони по сгибу правого локтя. — Даже по телефону сохраняются интонации, тембр, тон. Паузы, наконец. А если перед тобой экран монитора? Или книга? — При чем тут книга? — Очень даже «при чем»! — взвился Золотарь; он словно ждал этого вопроса. — Книга — область …Я с худлом давно работаю. С чем? Ну да, с художественной литературой. Правда, та, которая художественная, к нашему брату-редактору редко попадает. Пришлют текст, смотришь — худло! Натуральное. Ну, садишься. Правишь. Макияжик, причесон. Костюмчик перелицевать. Не есть пальцами. Не сморкаться под ноги. Не хохмить на похоронах. Не лепить по три прилагательных к каждому существительному. Глядишь — заиграло! Ай да я! …только не я это. Я так. Обслуга. Выйдет книжица — начнутся отзывы в сети. Прётся народ. Тащится, добавки просит. Они ведь на самом деле сопереживают! Мысли находят, чувства, страсти. Ну, мысли — ладно. А страсти? Не у Шекспира с Бальзаком, не у Пушкина с Буниным — у Пукина с Букиным. В великой эпопее «Колдуны Черных Земель». Значит, есть там что-то, кроме буковок? Плюйся, брани графомана — есть, и баста. У писателя кроме слов этих треклятых, муравьев на снегу — ничего нет. Ни мимики, ни жестов, ни интонаций… Семь процентов полезной информации, если верить Пизу. А читателя на слезу прошибает. Комок к горлу подкатывает. Хохочет в голос, соседей в три часа ночи пугает. Готов в книгу влезть, героя за руку схватить: не ходи в темный лес! Как же так? Откуда? Если только буквы? Только слова? Значит, не только. Значит, архив. Жесты, поза, мимика. Тон с интонациями. Запаковано, в книгу вложено и читателю в магазине продано. Именно те жесты и мимика, которые этому конкретному читателю понятны и доступны. На которые у него слюна выделяется, как у собачки Павлова. Лежит архивчик между строк, ждет. Ему бы в чужое сердце влезть. В мозги. В бога-душу-мать. Там он уже сам — раскроется и сработает. Как мэйл-бомба. Ничего не напоминает? Мы, редакторы, лезем, правим… Но от перестановки мест слагаемых сумма не меняется. Наш причесон — он для проформы. Никто и не заметит — были мы, не были… Получается, эти чертовы девяносто три процента информации, которые выше слов, неистребимы? В любом случае никуда не деваются? Иначе откуда слезы, смех, душа в клочья? Вживую мы это с ходу выдаем — звуком, движением. Палец показал — дурак смеется. Оскалился — трус убежал. А в книге… Кодируется оно, что ли? Хоть у Бунина, хоть у Букина. Просто мимика у них разная. Особый дар — гримасу свою за буковками спрятать. …интернет, спрашиваете? Та же бодяга, только в профиль. Здесь они, эти проценты. Все наши. Родные. Клубятся над текстом. Вокруг картинок. Жесты, мимика, прикосновения. Смайлики, дурацкие знаки препинания — это так. «+1», «пацталом», «ужоснах» — костыли. Главное — между знаками. Давление среды. Посредник между нами — и нами. Инфосфера второго рода. Едва заваривается срач, в ней собирается гроза. Народ звереет, страсти накаляются; копится критическая масса… Спектр узкий, эмоции примитивные, мощные. Клубятся тучи: косматые, в каждой — Зевсова эгида. Бац! — молния. Переход количества в качество. Дикари рисовали на стене пещеры мамонта. Прыгали вокруг, орали, копьями размахивали. Верили — поможет! На стене кремневыми остриями истыкали — на охоте удача будет. Мы, просвещенные «юзвери» — дикари XXI века. Скачем перед изображением врага, ритуальные пляски устраиваем, бранимся — ни дна тебе, вражина, ни покрышки… Гримасничаем, жестикулируем — в душе. Никого мы «в реале» мочить не пойдем. Но в неосознанной глубине встает память предков: сейчас мы их копьем на стене — завтра в натуре заколбасим, изжарим и съедим! Не я, так Сын Голубой Устрицы добудет гада! Шумим по-черному. А СФ — виртуальная невербальная аура — реагирует. Слова — формальная программа. Все же остальное, кипящая надстройка — главный посыл. Гримаса, жест, поза. Взмах копья перед символом. «Вброс» — архивчик между слов. СФ его распакует и под козырек: принято к исполнению! Для начала — сверхпороговые агрессивные посылы в конкретный адрес. Самое простое. Самое понятное. Что дальше? Не знаю. …Теракты? Потому и не получаются, что посыл на человека нужен. Внятный. Персональный. От сердца к сердцу. Кто ж к президенту, премьеру, губернатору относится, как к человеку? Можно ли с таким взаимно разосраться? Лицом к лицу сойтись? Морду ему набить? Дудки! Это не люди — символы. Тотемы. Духи, если угодно. Вкопал шаман идола перед пещерой. Все чурбану молятся, морду жиром мажут. А меня чурбан обидел. Жена от меня к Могучему Медведю ушла! Кто виноват? Дух, зараза! Что я ему сделаю? Жира пожалею? Углем рожу разрисую? Топором изрублю? Ну, допустим. Отведу душу. А толку? Я ж нутром понимаю: он — дух. Не такой, как я. Не от мира сего. Можно страстно ненавидеть президента. Он страну развалил, все деньги украл и вообще урод. Можно горланить на форуме: «Ах вы чмошники толстожопые во главе с вашим ублюдком-гарантом! Сосатели народных сил! Попадитесь вы мне в темном переулке…» Слова есть. А с гримасой — плохо. С жестами — не очень. И поза не слишком грозная. Унылая поза, скажем прямо. Потому что в глубине, где живет дикарь, знаешь — нет шансов. Не достанешь, не испугаешь и даже не обидишь. Это ж не мамонт, и не Васька из соседнего подъезда… Для охоты на духа нужен сильный шаман. …что вы смотрите? Что?! Какого черта я битый час перед вами распинаюсь? Руками размахиваю, глаза таращу, клоуна из себя корчу?! Цирк, блин… Чтоб поняли, осознали, чтоб до печенок проняло! Нет, ничего… все нормально. Да, хорошо. Я тут полежу немного, и все пройдет. Не надо врача… |
||
|